Глава четвертая

Стоял звонкий сентябрьский день. Только на Дальнем Востоке первые дни осени могут быть такими по особенному золотисто-горячими. Изнуряющего зноя уже нет, но солнце еще так припекает, что характерный для этих мест коричневый загар пристает моментально. А когда садишься в плоскодонную лодку, вкусно чмокающую у причала на набегающей волне, надо опускаться на лавку весьма осторожно: ненароком можно обжечься.

Теплоход “Геннадий Невельской” покачивался у причальной стенки, приветствуя будущих пассажиров, которым предстояло двухнедельное веселое путешествие до Николаевска-на-Амуре и обратно. Сюда, в Благовещенск, люди приезжали с разных концов страны, чтобы отдохнуть на воде. Репродукторы на столбах оглашали пронизанный солнцем воздух звуками бодрых маршей и неизменного вальса “Амурские волны”.  Из то и дело подъезжающих к речному вокзалу фисташковых такси и круглозадых бело-синих автобусов торопясь выходили нарядно одетые люди с праздничными лицами и устремлялись к теплоходу.

Механик Гаврила Снегирев стоял у борта и задумчиво смотрел на яркую толпу пассажиров. Сколько раз за пятнадцать лет он встречал вновь прибывающих путешественников, и каждый раз вспоминал тот день, когда “Геннадий Невельской”  совершал один из первых рейсов. Снегирев заматерел за это время, раздался в плечах. Лицо от ветра задубело, покрылось ранними морщинами. Но глаза –  синие под выцветшими ресницами – были по-прежнему молодыми и задорными, словно магнит, привлекая пристальное внимание представительниц слабого пола. И механик широко  пользовался этим своим оружием. Каждый рейс у него была новая подружка. Но он никогда не забывал той, которая чарующим видением пятнадцать лет назад вот в такой же солнечный день поднялась по трапу в белом платье с тонкой алой отделкой, струйкой крови сбегавшей от выреза на шее до подола. Гаврик, до того напускавший на себя важный вид, вдруг по-мальчишески загоношился и, выхватив у девушки  спортивную сумку, словно юнга, потащил в каюту. И тут же на воспоминания наплывали страшные события той ночи, когда мимо него тенью проскользнула  эта девушка и с легким всплеском исчезла в черных волнах Амура. Прошло уже столько лет, а эта картина очень часто наваливалась тяжелым кошмаром. Гавриле казалось, что есть доля и его вины в гибели Светланы Теневой. Он не смог остановить ее в ту ночь, не смог спасти, зацепившись за леер. Но Снегиреву что-то подсказывало – главным виновником гибели девушки являлся тот смуглолицый мужчина, которого он мельком заметил ранним утром на палубе со Светланой. Помощник механика явственно слышал голос незнакомца, что-то говорившего Теневой, когда они проплывали место впадения в Амур речки Самары. И вообще этот человек с самого начала не понравился Гаврику. Он не появлялся на палубе в дни, предшествовавшие трагедии, а после того, как его допросил следователь и определил, что тот не имеет никакого отношения к самоубийству, смуглолицый незнакомец сошел с теплохода в Николаевске-на-Амуре, не захотев продолжить плаванье. А Снегирев был уверен, что следователь ошибается и зря отпустил узкоглазого. У Гаврика даже был порыв узнать через турбюро, кто этот незнакомец и откуда. Но хоть Снегирев  был еще очень молод, понял, что из его затеи ничего путного не получится. Погруженный в воспоминания, Гаврила невидяще смотрел на поднимающихся по трапу пассажиров. Внезапно в его сознании вспыхнул сигнал тревоги. Он услышал голос смуглолицего незнакомца. Гаврила тряхнул головой, чтобы избавиться от наваждения, но голос продолжал звучать, восклицая какие-то приветствия.

Механик не верил своим глазам:  навстречу по палубе шел тот самый незнакомец, оживленно разговаривая со светловолосой женщиной. Он почти не изменился, хотя прошло добрых полтора десятка лет. Все такой же подтянутый, стройно пружинистый. Легкий светлый костюм выгодно оттенял ровную смуглость лица, на котором не было ни одной морщинки. Только в черных волосах появились серебряные нити, что, впрочем, прибавляло благородства и солидности. Глядя на него, Снегирев зло подумал: “Черт знает этих азиатов! Не стареют они, что ли? Никогда не угадаешь, сколько им лет…”

Но при всей антипатии к нему Гаврила не мог не признать, что незнакомец был хорош. “Не зря эта бабенка так впилась в него, – подумал он почему-то даже с обидой. – А ведь немолодая уже, а туда же…”

Пара прошла близко от механика, и он услышал, как женщина, вдруг опечалившись, тихо произнесла:

– Через три дня будет ровно пятнадцать лет, как погибла моя девочка… на этом теплоходе. – При этих словах ее спутник крепче прижал локоть женщины к себе и, склонившись, поцеловал ее пальцы. Та благодарно и как-то беспомощно прижалась к его плечу и беззвучно заплакала.

Ошеломленный Снегирев проводил глазами мужчину и женщину и, когда те скрылись за поворотом, отправился в каюту, чтобы переварить увиденное и услышанное.

“Значит, это мать Светланы Теневой. – И она приехала сюда, чтобы быть на теплоходе в годовщину смерти дочери… А что делает тут этот хмырь? Неужели она не знает, что он виноват в гибели Светланы?! Но в чем его вина? Он что-то сделал такое, отчего девка потеряла голову? Но что? Сказать о своих подозрениях матери?.. Да она пошлет меня, куда подальше. Они с этим хмырем, видно, очень близки… Но нельзя же так оставлять! – И с вконец испорченным настроением механик спустился в трюм в свое царство двигателей и машинного масла.

До отхода “Невельского” оставались считанные минуты, когда по трапу взбежали последние два пассажира. Капитан, стоявший на мостике, неодобрительно взглянул на часы. Вахтенный доложил, что по списку все на месте, и капитан дал команду отчаливать. Сочный, как молодой баритон, гудок теплохода слился с бравурным маршем, доносящимся из репродукторов. Провожающие стали махать и что-то кричать, сложив ладони рупором.

 

Просторная каюта, где разместились Феликс Тен, спутник светловолосой женщины, и двое припоздавших пассажиров – Роман Ли и Виссарион Мен, была поделена на две части: спальню и гостиную. Вообще-то каюта-люкс предназначалась для двоих, но при покупке путевок была договоренность, что сюда поставят третью койку, чтобы две недели путешествия друзья были вместе.

Феликс и Роман жили в Алма-Ате и, хоть изредка, встречались. А с Виссарионом  они не виделись около тридцати лет. Как порой бывает, Роман встретился с ним совершенно случайно. Полгола назад он был в очередной командировке в Москве по линии Академии Наук. По великому блату его устроили в гостинице “Россия”. В номере, куда поселили Романа, прежний постоялец еще собирал пожитки. Несколько смущенный этим обстоятельством, Ли стал извиняться.

– Ничего, все в порядке, – хмуро ответил тот, хотел еще что-то добавить, но на полуслове умолк, всматриваясь в нового жильца. – Простите, – проговорил он медленно: – вас не Романом зовут? Роман Ли…

– Да, – удивился Роман, и в тот  же момент узнал собеседника. – Виссарион, ты? Виська, откуда ты взялся?! Вот это да! – и друзья детства крепко обнялись, хлопая друг друга по спине и плечам.

– Постой-постой, это сколько же лет мы с тобой не виделись? Так, с тридцать седьмого – это… – он на мгновенье задумался, беззвучно шевеля губами, и наконец произнес, – тридцать с хвостиком. Вот это да! Вот так встреча! Ты где живешь? Я имею ввиду, в каком городе? Видно, не в Москве, раз поселяешься в гостинице.

– Я – в Алма-Ате. Кстати, там же живет и Феликс. Мы с ним встречаемся… иногда. Он большой человек. В обкоме работает…

– Узнаю Фельку. Он всегда был карьеристом. Впрочем, я ужасно рад, что наконец нашел вас.

– А ты больно-то искал, да? – хлопнул по плечу друга Роман. – Признайся, если бы не случайность, так и померли бы, не встретившись. А где ты живешь? Вижу, что тоже не в столице.

– Я?.. Я живу во Владивостоке.

– Как во Владивостоке? – удивился Роман. – Ведь в тридцать седьмом нас всех вывезли с Дальнего Востока.

– Да… Это длинная история. Я остался в Иркутске, побывал на Колыме, в общем… – он взглянул на часы и заторопился. Вот черт! Могу опоздать на самолет. Осталось меньше часа до регистрации, а еще надо добраться до Домодедово. Вот мой адрес, – он торопливо выдрал из блокнота листок и написал несколько слов. – А ты дай свой. Спишемся.

– А лучше встретиться. Феликс тоже будет, наверное, рад узнать о тебе… Кстати, ты ничего не слышал про Аннушку? Где она, что с ней, не знаешь?

– Нет, – помотал головой Виссарион. – Ну, я побежал. Давай прощаться, – и они снова обнялись. – Ужасно рад, что встретились. Пишите, черти! Гадом буду, если не напишу, – и, подхватив небольшой фибровый чемоданчик, Виссарион скрылся за дверью.

За истекшие полгода никто из них так и не написал друг другу, хотя Феликс, которому Роман по телефону рассказал о неожиданной встрече, был обрадован и записал владивостокский адрес друга.

А месяца два назад Роман и Феликс получили по коротенькому письму от Анны Калашниковой. С десятой попытки она разыскала  их через центральное адресное бюро.

И Феликс, и Роман тут же ответили Анне. Оказалось, что все эти тридцать с лишним лет с того памятного тридцать седьмого она прожила на станции Ин под Биробиджаном. Подробностей о своей жизни Анна не писала, а предложила встретиться. И тогда они все расскажут друг другу, как бывало в юности. Она же подала мысль о путешествии на теплоходе по Амуру от Благовещенска до Николаевска и обратно. За две недели они успеют обо всем поговорить. А рассказать ох как много есть о чем! Роман написал Виссариону и, получив его согласие, сообщил Анне. Та взялась приобрести путевки. И вот они все четверо на “Невельском” в просторной каюте, удобно расположились на диване и в креслах. Всплески эмоций  при встрече после стольких лет разлуки уже улеглись, и теперь друзья детства и юности с нескрываемым интересом разглядывали друг друга.

Все они, конечно, постарели, а старость никого не делает краше. Особенно изменился Виссарион. Когда-то тонкий и стройный, он сильно располнел. На лице залегли глубокие морщины. Волосы, венчиком обрамлявшие большую плешь, напоминали жухлую траву, побитую ранними заморозками. Над Романом время не так постаралось. Оно как бы мимоходом задело его своим коварным крылом, посеребрив волосы, придав грузность фигуре, впрочем, никогда не отличавшейся особой статью. Меньше всех годы сказались на Феликсе. Конечно, это был уже далеко не юноша. Но все такой же поджарый, пружинистая походка свидетельствовала о постоянных физических занятиях, а в черной шевелюре лишь изредка встречались седые нити.

При встрече с друзьями Анна со смешанным чувством страха и надежды  пыталась понять по их лицам, какое впечатление она производит. Анна знала, что тяжкая жизнь не могла не отразиться на ее внешности. Как бывает у многих блондинок, кожа на лице быстро увяла и испещрилась множеством мельчайших морщинок. Глядя на себя в зеркало, она старалась не всматриваться в глаза, когда-то яркие, как молодая зелень с шоколадными лучиками, солнечно пронизывающими зрачок, а теперь потускневшими до цвета осенней лебеды. Несмотря на широкую кость, доставшуюся от матери-казачки, в юности она была легкой и грациозной. В глубине души где-то надеялась, что ребята, как до сих пор называла друзей, увидят ее прежней – красивой и яркой. Но восторга в их глазах не прочитала. И ей стало до горечи в сердце больно. Она с ненавистью подумала о скоротечном времени, проклиная его безжалостность. Но все равно продолжала улыбаться. А улыбка у нее осталась прежней – теплой и беззаботной. Судьба ломала ее, но так и не смогла стереть с лица прекрасную улыбку.

– Ну, мальчики, рассказывайте, как вы жили-поживали все эти годы? – изучающе оглядела каждого из троих Анна. И этим пожилым мужчинам вновь почудилось, что они расположились на укромной лужайке на берегу Самары, и их вожак и заводила Анютка в очередной раз требует от них отчета, как вели себя, пока она ездила к деду на заимку. – Ребята, прошло столько лет! Каждый, можно сказать, прожил целую жизнь. А мы ничего не знаем друг о друге, – продолжала между тем Анна. – Давайте вернемся к нашим правилам. Ну, как, согласны? – и обвела присутствующих взглядом, следя, как каждый реагирует на ее предложение.

Сидевший ближе всех к ней Роман медленно закивал. Он и тогда, в детстве и юности, хоть и был старше всех, всегда соглашался, что бы ни говорила Анютка.

Виссарион сидел, хмуро насупившись, и было трудно понять, какие чувства обуревают его. Но выдавали руки. Левая до хруста в суставах сжала подлокотник кресла, а пальцы правой нервно выбивали частую дробь. Он до сих пор был верен детскому чувству. В ту далекую ночь четверо друзей собрались на своей полянке и при неверном свете костра дали страшную клятву. А для пущей важности каждый надрезал себе палец, и они смешали кровь во имя их союза.

Вися помнил, как при первом “сборе правды”, так они называли свои собрания, краснея и бледнея, рассказал о страшном проступке. С несколькими мальчишками он потихонечку подплывал к женской купальне, нырял под деревянные понтоны и из темного короба под ленивое хлюпанье воды подглядывал в щели за купающимися голыми тетками и девчонками. В первый раз от возбуждения он забыл, что находится в воде, и чуть не утонул. Захлебнувшись, долго и мучительно кашлял, отчего в коробе перекатывалось гулкое эхо. Прокаленные солнцем доски настила были отличным резонатором, и звуки кашля превращались в непонятный рык. Девчонки подняли дикий визг, а перепуганные тетки, едва прикрывшись, помчались звать на помощь мужиков. Товарищи едва вытащили посиневшего Висю на вольный воздух и полумертвым выволокли на берег. Там и бросили. Его нашли прибежавшие на крики мужики и, догадавшись, в чем дело, долго ржали  и на всякий случай надавали едва пришедшему в себя парнишке хороших тумаков.

Но неудачный дебют не охладил любопытства подростка. Через несколько дней Вися отправился под купальню.

И вот он, потея и заикаясь, выкладывал всю правду друзьям. Он ни на кого не смотрел, и без того зная, какое возмущение и презрение написано на лицах Фельки, Ромки, а, главное, – Анюты. Тогда они простили Висю, но взяли слово, что он покончит со своими мерзкими штучками. Вися помнит, как ему мучительно хотелось вновь поднырнуть под купальню и предаться созерцанию удивительной картины. Но он дал слово и сдержал его.

С тех  пор  прошло  тридцать лет. За эти годы в его жизни было такое, что случай в купальне – просто  детская  шалость. Но  разве  это   не  выход   из замкнутого пространства, в котором он оказался? Может, рассказав все друзьям, он почувствует облегчение… Ведь бывали минуты, когда ему казалось, что сердце лопнет от давящей тайны! Не зря же говорят, что, поделившись с другом бедой, ты половину перекладываешь на его плечи. А тут их трое, верных хороших людей. А, может быть, они уже не те? Ведь то было детство, а теперь каждый из них превратился в такого же, как он сам, негодяя и циника? Но жить так, как до сих пор, он уже не мог. И под пристальным взглядом Анны Виссарион утвердительно кивнул.

Когда Анна перевела вопрошающий взгляд на Феликса, тот, улыбнувшись, посмотрел прямо ей в глаза:

– Конечно, я  согласен. Как  это  чудесно – вернуться  в  детство.  Хотя  бы таким  необычным  способом. Нам  друг  от  друга скрывать нечего. А,  помните, какой   у  нас  был  пароль,  если  заподозрим,  что  кто-нибудь  из  нас   врет? Воямполка… И откуда появилось такое слово? Ты его придумала, Анна? Кстати, и у тебя самой жизнь оказалась разноцветной, не так ли? Так  ты  нам   поведаешь  о ней  без  всяких…   воямполок?  –  и   сам  первый  засмеялся.   Остальные  вяло поддержали, улыбнувшись. А Анна сразу ответила:

– Естественно, я даже могу первой начать, хотя, прямо скажу, веселого вы услышите мало, – и она отвернулась, чтобы они не видели накативших на глаза слез. Никто не смог бы понять ее, даже эти старые, верные друзья. Но ее обидел такой, на первый взгляд, пустяк: Феликс назвал ее “Анной”, а не “Анюткой”, как прежде. Что-то сухое и холодное прозвучало в этом слове “Анна”. Да и вообще в тоне, каким говорил Феликс, ее Феликс! – она услышала нарочитость и даже, может быть, ложь. Но постаралась отогнать прочь эту мысль и бодро заявила:

– Я могу начать прямо сейчас. Вы не против? Только вот с  чего начать… и она глубоко задумалась.

– Нет, так не пойдет, – прервал ее мысли Роман. – Это один из немногих случаев, когда мужчина не должен пропускать даму вперед. – Рассказывать начну я. – Он посмотрел на друзей и, не услышав возражений, продолжил, – а потом, если вы не оглохли, слышите – звонит колокол. Капитан приглашает всех в кают-компанию на праздничный ужин по случаю начала плавания. Пойдемте, повеселимся, как бывало в те далекие годы. И вообще, я предлагаю: давайте начнем наши рассказы о жизни послезавтра. День отдохнем. Познакомимся  с другими пассажирами. Да и друг на друга поглядим. И не забывайте – послезавтра на рассвете будем проходить мимо Благословенного. Капитан сказал, что, к  сожалению, самого села с реки не видно, как и тогда, в нашем детстве. Но Самару, впадающую в Амур, увидим. Просил капитана сделать небольшую остановку, но, говорит, не положено. Ничего не поделаешь. Ну, так как мое предложение?

Все согласились.

В этот день после долгого дружеского ужина были танцы до полуночи. А назавтра, пользуясь хорошей погодой, туристы загорали на палубе. Время прошло в вялом созерцании проплывающих берегов. Наши друзья постарались пораньше лечь, чтобы встать на рассвете.

 

…Проснувшийся первым Виссарион выглянул в иллюминатор и увидел… Вернее, он ничего не увидел в густом липком тумане, который залепил все вокруг пузырчатой пеной, повергнув живых в глухоту и немоту. Лишь один звук прорывался сквозь эту сверхъестественную пелену – теплоход то и дело взвывал сиреной, нагоняя тревогу и тоску.

Проснулись Феликс и Роман и тоже мрачно поглядывали на черную круглую дыру в стене, которая для нормального сухопутного человека должна обозначать окно.

Вскоре в дверь постучала Анна. Казалось, за ночь она помолодела, вся подтянулась, движения, как в те, прежние годы, стали быстрыми и порывистыми. А глаза светились еще ярче. Они радовались сами и радовали других. Виссарион и Роман недоуменно переглянулись и враз пожали плечами. Феликс же раздосадовано проговорил:

– Вы посмотрите, что делается на реке! Мы не то, что берега, друг друга не увидим.

– А ты лучше взгляни сейчас, – рассмеялась Анна. – А то ворчишь и не видишь, что перед носом творится, – и первая, словно девочка, побежала к круглому окошку. А за ним происходило что-то непонятное. Туман, клубясь, поднимался к небу, синие лоскутья которого на востоке уже превратились в сплошное покрывало, подкрашенное алыми лучами восходящего солнца.

– Капитан сказал,  что устья Самары мы достигнем через полчаса. А к тому времени тумана не будет вовсе, – с радостной торжественностью объявила Анна. Солнышко взойдет вновь, – и она бросила мимолетный взгляд на Феликса и тут же опустила веки, будто боясь обжечь его.

Перехвативший этот маневр Виссарион сразу все понял. Он вновь увидел, но уже в ином свете, как вчера после ужина, когда заиграла музыка и на верхней палубе закружились пары, к Анюте подошел Феликс и, церемонно поклонившись, повел ее в круг вальсирующих. Чарующие звуки “Амурских волн” сотворили чудо. Перед Виссарионом была прежняя красивая озорная Анютка. Только что не было длинной толстой косы, украшенной на конце большим бантом, который в такт музыке порхал бы по крутым бедрам. Анюта танцевала и с Романом, и с ним, Виссарионом. И он чувствовал, как в ней, словно в вулкане, клокочет пламя страсти. Но он знал для кого, как и в те далекие годы, предназначен этот пожар сердца. А ночью Виссарион услышал щелчок дверного замка. Даже не просыпаясь, он решил, что это ему почудилось. Но теперь был уверен, что не ослышался…

Они вчетвером стояли на палубе у фальшборта и смотрели на медленно проплывающий берег. По просьбе Анны капитан приказал замедлить ход. Тумана как не бывало. Только что взошедшее солнце освещало все вокруг золотистым светом.

– Смотрите, смотрите, вон пристань! Наверное, та же  самая. А тополя и ивы на берегу уж точно те же… А вон мальчишки и девочка  с удочками – это же мы, – и Анна залилась счастливым смехом.

От этих криков и смеха в каюте механика проснулся сменившийся недавно с вахты Гаврила Снегирев. Теперь он по праву занимал эту удобную каюту, чем немало гордился. Но порой досадовал, что его иллюминатор выходит на доступную всем и каждому часть палубы. Вот и сейчас раскричалась какая-то баба… Механик вскочил, как будто сел на раскаленный двигатель. Он узнал голос. То была она, Светлана Тенева! Но в следующий момент до него дошло, что такого не может быть. Ведь девушка погибла в ту ночь. Это какое-то наваждение.

Гаврила, подавляя внутреннюю дрожь, подкрался к иллюминатору. На палубе, очень близко от него, стояли капитан теплохода, трое мужчин и вчерашняя блондинка, которая поднялась на “Невельской” вместе вот с этим, стоящим сейчас рядом с ней подозрительным типом. Но что-то в облике женщины неуловимо изменилось со вчерашнего дня. Теперь она напоминала Светлану – вся натянутая, как тетива, готовая в любую минуту рвануться вперед, как в ту ночь Светлана. Снегиреву даже стало страшно в какой-то момент, что мать (теперь он не сомневался, что это мать той девушки) повторит то, что сделала дочь. И опять рядом с ней этот тип, как в то утро со Светой. Гаврила  уже готов был выскочить на палубу и сказать всем, что вот он, виновник гибели девушки. Но его остановил внутренний голос разума: прокричать он может все что угодно, а доказать ничего не сможет.

А в это время полный мужчина, из тех двоих, что чуть не опоздали к отходу, задумчиво произнес:

– Примерно сто лет назад вот так же, как и мы, может быть, в такое же прекрасное утро сюда причаливали первые корейские поселенцы. Мне дедушка рассказывал, что их было пятьсот семей на двух баржах…