Глава двадцать восьмая

 

Феликс проснулся от воя, похожего на пароходную сирену. В первую минуту ему почудилось, что вновь находится на борту “Невельского” – обстановка была чужая и, казалось, все вокруг покачивается. Он сидел в кресле в большой гостиной в халате, накинутом на спортивный костюм. Феликс продрог. За окном было пасмурно и сыро. Он зажмурился, припоминая, как и почему оказался здесь? Постепенно сознание прояснилось, и все встало на свои места.

По радиограмме он сошел с теплохода в Комсомольске-на-Амуре вместе с Виссарионом. Отправив друга в аэропорт, поселился в горкомовской гостинице. Вечером уселся в кресло и предался воспоминаниям. Чтобы не было так тоскливо, достал из холодильника коньяк и … ого! На столе стояла пустая бутылка, а рядом бокал с чуть недопитым янтарным напитком. Вот почему ему почудилась качка, а вой сирены – это всего-навсего уборщица чистит пылесосом дорожки в коридоре.

Феликс усмехнулся, до чего просто в этом мире все объясняется. “Но то, что произошло со мной, так просто не объяснишь и просто не решишь”, – подумал он с горечью. Пятнадцать лет прошло с тех пор, с того рокового дня. Все как будто бы стало забываться. Правда, уже не было радости жизни. Смирился со всем. Был вроде футбольного мяча – куда пнут, туда и катится. Жена – изверг. Айгеббельс, как он называл ее про себя. Дети… Воспитанные матерью, они ни во что его не ставили. Однажды он увидел, что четырнадцатилетний сын, Азамат, курит. На замечание отца, не слишком ли рано тот отравляет свой организм, мальчик сплюнул на ковер и процедил сквозь зубы:

– Ты бы, папашка, помолчал! В молодости сам не таким занимался… А будешь гундеть, скажу дедушке, так он тебя живо с работы снимет.

А для дочери он вообще не существовал. При встрече она смотрела сквозь него.

Поднявшись с кресла, Феликс некоторое время постоял, чтобы обрести устойчивость, и отправился в ванную. Приняв душ, чисто выбрился, оделся и направился в буфет завтракать. Есть не хотелось, и он попросил сварить крепкого кофе. После двух чашек ароматного напитка почувствовал, что голова проясняется, но зато сердце колотится, как у загнанной лошади.

Феликс вернулся к себе и лег , не раздеваясь. И вновь накатились мысли – одна лучше другой.

“И черт меня дернул соглашаться на эту поездку на теплоходе?! И главное, – на том же самом. И Анюта… Не зря, видно, говорят, что преступника тянет на место преступления. Но ведь до последнего момента я не знал, что поплывем на “Невельском”. А когда увидел в путевке, было уже поздно. Тут и Роман со своим проницательным взглядом, и слово, которое я дал Анюте… И как только она разыскала нас?! Говорят, все эти годы писала во все концы. В адресном бюро ее уже наизусть знали. Она всегда была такая настырная. Красивая, веселая, умная и … настырная. Как Светланка… – Сердце кольнула острая боль. Он даже застонал и невольно схватился за грудь. – Вот умру, и никто не будет знать, где я. И было бы очень неплохо. Да кому я нужен на этом свете? А на том? Какие встречи ожидают меня? – он даже боялся подумать, что может встретиться со Светланой. Странно, но он никак не мог думать о ней, как о дочери. Он даже не отгонял этой мысли. Она просто не приходила ему в голову. Светлана была Светланой – той, которую он бесконечно любил и, разумеется, не как дочь. – Как это страшно, когда ты никому не нужен, когда у тебя никого нет, ни одной близкой души. Друзья… Вися? Он хороший парень, но ему не до меня. У него своих проблем выше головы. Он живет своей Сонечкой… Счастливый, хоть счастье это… А можно ли о человеке вообще сказать, что он счастливый? Наверное, каждый понимает это по-своему… Роман…”

Феликс с трудом поднялся с кровати и выглянул в коридор. Уборщица в синем халате и белой косынке продолжала старательно утюжить щеткой красные ковровые дорожки, которыми были устланы все коридоры и вестибюли гостиницы. Заметив пристальный взгляд постояльца, стоявшего в дверях люкса, она смущенно заулыбалась и, выключив пылесос, потащила его в другое крыло здания. Феликс вернулся в спальню и снова лег. Теперь ничто не мешало думать. Итак, Роман… После жуткой панихиды, которую устроила на теплоходе Анюта, Феликс не находил себе места. Он ушел на корму и, несмотря на ветер и туман, стоял там, нахохлившись, подняв воротник легкой куртки. Внезапно он почувствовал, что до его локтя кто-то дотронулся. Это был Роман.

– Мы тебя потеряли. Хотим помянуть девочку. Пойдем в каюту.

Феликс замотал головой. И от тяжести, навалившейся на душу, он вдруг

заплакал тяжелыми, не облегчающими душу слезами. Слезы без слов – все равно, что гроза без дождя. От них лишь опустошается душа. Облегчение наступает только после того, как выскажешься. Хотя бы перед собой.

– Это я виноват… – сквозь рыдания проговорил Феликс. – Я виноват! Я!

– Почему ты? – чуть отстранился от него Роман. – Ты что, в это время был там… То есть здесь… ну, в общем, на этом теплоходе? Как же ты сюда попал?

Но Феликс, оставаясь в трансе, не слышал вопросов Романа и продолжал причитать:

– Это я… Это я во всем виноват… – Так и не поняв ничего толком, Роман увел друга с палубы в каюту и дал водки. Порция была солидной, и Феликс вскоре отключился. Больше они на эту тему не разговаривали. Феликс жалел о своей минутной слабости, но даже так поделившись с кем-то тяжестью сердца, он почувствовал облегчение.

А Анюта… Как она обрадовалась встрече со старыми друзьями, особенно с ним, Феликсом! Ее глаза, потускневшие от прожитых лет и переживаний, вновь молодо заблестели и стали так же прекрасны, как в те далекие годы. Он чувствовал, как она всем существом тянется к нему, и был в некотором замешательстве. А когда Анюта шепнула ему, что ночью ее соседка по каюте уходит к другу в люкс, и она остается одна, он тихо запаниковал. Но Анюта с такой надеждой и ожиданием смотрела на него, что ничего не оставалось, как согласно кивнуть. И когда он удостоверился, что Вися и Роман дружно захрапели, скрепя сердце отправился к ожидающей его женщине.

Не успел Феликс дотронуться до дверей Анютиной каюты, как та распахнулась, и горячие трепещущие руки обвились вокруг его шеи. Воспоминания прошлого захлестнули сознание Феликса. Ему почудилось, что они вновь на сеновале, и он обнимает крепкое молодое тело девушки. В нем поднялось острое желание. Он повел Анюту к белеющей в сумраке каюты постели и почувствовал, как легкий халатик соскользнул с ее плеч, и она осталась обнаженной. Ничего не стоило и ему скинуть спортивный костюм. Но когда он покрывал Анюту горячими поцелуями, в сознании загорелась лампочка контроля совести. Тревожный сигнал состоял из одного слова – Светлана. Но этого было достаточно, чтобы яростная бездумная страсть уступила место нерешительности и даже настороженности. Он не то, что не хотел близости с Анютой. Он боялся этого.

А женщина поняла это по-своему.

– Бедненький, – гладила она по груди смущенного Феликса. – Это все проклятая Марфа и девчонки! До сих пор травма дает о себе знать… Но ты не думай о случившемся. Это чисто психологическое явление. Все пройдет. Ты успокоишься, и все будет в порядке. Вот увидишь.

И все равно Анюта была счастлива. Ее Феликс снова был с ней. Вот он, рядом. Стоит лишь протянуть руку, и она ощутит его по-прежнему шелковистую кожу, его сильные плечи, все такую же густую шевелюру.

Утром, когда они встретились за завтраком, даже Виссарион заметил перемену, происшедшую с Анютой. Это была прежняя, молодая, красивая женщина. Вися подтолкнул под столом Феликса и многозначительно подмигнув, показал глазами на Анюту: мол, твоя работа?

В следующий раз Феликс шел на свидание со страхом ущемленного мужского самолюбия. Но, видимо, сознание того, что Анюта далека от истинной причины случившегося в первую ночь, он успокоился. И перед рассветом, утомленная от бурных ласк, она сказала:

– Вот видишь, все в порядке. Ты понял, что ничего страшного не произошло. Нам надо было давно с тобой встретиться… Боже мой! Я же постоянно думала о тебе и ждала этой встречи. И вот ты тут, рядом со мной. Как я счастлива!

А Феликсу вспомнился тот момент, когда их эшелон, набитый переселенцами, проскакивал мимо станции Ин. Он с родителями оказался в последнем вагоне. Сидя перед открытой дверью, смотрел, как проплывают мимо станционные постройки. И вдруг ему показалось, что на платформе стоит Анюта. И она, кажется, узнала его, потому что замахала руками и, что-то крича, побежала за поездом. Он подался вперед. И, может быть, даже выскочил бы на перрон, но его с двух сторон ухватили отец и мать. Родители Феликса уверяли, что это вовсе не Анюта, которую они хорошо знали, что сыну показалось, и он подчинился им. А как сложилась бы его жизнь, спрыгни он тогда с поезда… Кто знает… Может, погиб бы, потому что его сразу забрали бы в НКВД, а может… Но одно он знает точно: никогда бы не чувствовал себя так погано, как сейчас.

Весь день Феликс промаялся, бродя по гостиничному номеру. На обед сходил в столовую, где, на удивление, сытно и с аппетитом поел – готовили здесь отменно, почти по-домашнему. За обедом позволил себе с полбокала коньяка и после проспал почти два часа крепким, глубоким сном. День был серым и неприветливым, и стемнело рано. Феликс осмотрел свои вещи в чемоданчике, собрал листы бумаги с какими-то записями, прошел в дальний угол парка и вместе с блокнотом сжег их. Вернувшись в номер, он переоделся в костюм из светло-серой хлопчатобумажной ткани с входящим тогда в моду лавсаном, даже повязал галстук на белую сорочку с накрахмаленным воротником и, натянув поверх легкую куртку, вышел в город. Доехав на автобусе до речного вокзала, Феликс не стал спускаться на пристань, а пошел вдоль берега, минуя камень-мемориал.

Он шел долго. Наверное, больше часа. Позади уже остались последние дачные домики и какие-то изгороди из жердей – то ли выгоны для скота, то ли участки под будущее строительство. Но его ничто уже не интересовало. Он шел бездумно, заботясь только о том, чтобы выйти к берегу. Дорога все время шла вверх, и потому черная лента реки постепенно оказывалась все ниже и ниже. Он свернул на тропинку, бегущую в сторону Амура, и вскоре вышел на высокий утес. Подойдя к краю, в сгущающихся сумерках Феликс увидел, как набегающие волны, пенясь, бьются о каменную грудь скалы. “Значит, здесь достаточно глубоко”, – с удовлетворением подумал он и отошел назад.

Тяжело вздохнув, вновь приблизился к краю утеса. Взглянул вниз, вода стала еще чернее, и только белые буруны от пены разбивающихся волн крутились и шипели прямо перед ним, словно змеи, клубящиеся в своих норах.

“Вот в такую пучину прыгнула Светланка, – подумал он с грустью, моя бедная девочка… Ничего, скоро я тоже буду там, рядом с тобой. И мы опять будем вместе. Так что, жди меня, Светланка! Прощайте все! Прощайте и простите…” В этот момент из-под его ноги вырвался камень и, пролетев несколько секунд, ухнул в воду. Феликс покачнулся, теряя равновесие. Он с ужасом ощутил, что воздух, за который цеплялся, бестелесен, и на него надежды нет. Он стоял на одной ноге и чувствовал, как пропасть притягивает к себе. Феликс уже ощущал холодные объятия воды, видел, как его труп валяется на илистом дне среди мусора, консервных банок и разбитых бутылок. В смертельной панике он из последних сил сделал невероятный прыжок и упал в метре от пропасти. Он выл от пережитого страха, не чувствуя боли в разбитых в кровь коленях. Обдирая руки и сдирая ногти, он отползал от края, продолжая подвывать. И лишь убедившись, что уже нет риска сорваться, Феликс, все еще с опаской, поднялся на ноги и пошел прочь от Амура, продолжавшего сумрачно катить свои черные волны.

В гостинице дежурная изумленно смотрела на важного, как ей сказали, постояльца, который явился грязный, ободранный, в крови. Но больше всего поразили его глаза. Это были глаза затравленного зверя, всем существом которого владеет страх.

– Черт знает что, – этот ваш город! – обрушился он на опешившую дежурную. – Не город, а бардак! Человеку невозможно пройти спокойно по улице. Кругом одни хулиганы. Выписывайте меня из гостиницы. Завтра же уеду из вашего Комсомольска. Хоть бы постыдились. Название такое, а одни бандиты и всякая рвань!

– На вас напали? – взволновалась женщина. – Я сейчас позвоню в милицию. Надо поймать этих хулиганов. Где это случилось? Вас не ограбили?

– Не надо никакой милиции. Выписывайте, чтобы я не задерживался тут ни минуты лишней.

В номере он с отвращением стянул с себя изодранную одежду, принял душ и потребовал, чтобы принесли перекись водорода, йод и бинты. Когда смазывал раны, начинал громко стонать, но не столько от боли, сколько от жгучего чувства стыда. Ночью, когда стал способен рассуждать, с унынием подумал, что прав тот, кто сказал: чтобы убить себя, надо быть Человеком.