ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

Феликс

Глава двадцать вторая

 

Теплоход “Геннадий Невельской” прибыл в Николаевск-на-Амуре перед рассветом, и большинство пассажиров не слышали, как судно причалило к пристани, хотя при этом капитан теплохода и вахтенный отдавали распоряжения в крикливый мегафон, а матросы топали по палубе, словно стадо бизонов. Пассажиры спали крепко и безмятежно, как могут спать люди, не обремененные заботами, опьяненные свежим воздухом (и не только им), переполненные новыми впечатлениями.

И, наверное, лишь один турист не спал в этот час и, стоя на верхней палубе, безучастно наблюдал за кажущейся неразберихой в действиях команды теплохода. Но одинокому пассажиру было не до суеты экипажа. Он был погружен в свои тревожные думы. Когда начиналось это плавание, и друзья, не видевшиеся сорок лет, договорились об откровенном разговоре о прошлом, Феликсу казалось, что до него очередь никогда не дойдет. Но вот закончился рассказ Анны, и теперь ему предстояло выступить с дурацкой исповедью. А это никак не входило в его планы. Да и ни в коем случае нельзя было говорить правду. Она, эта правда, должна оставаться только в нем. А начнешь что-либо придумывать, тотчас же посыпятся “воямполки”. Их не проведешь, этих друзей. И тогда, в детстве, малейшую ложь они моментально улавливали и так наваливались на обманщика, что мало не покажется. А как трудно жить с этим тяжким грузом на душе! И можно понять Виссариона, который десятки лет нес на себе клеймо предательства. И, странно, рассказав друзьям о своем проступке, он будто освободился от этой тяжкой душевной ноши. В нем перестала чувствоваться затравленность, он как-то успокоился и даже повеселел. “А ведь никто из нас, –думал Феликс, – ни слова не сказал, хоть как-то успокаивая или, тем более, оправдывая его. Но ему стало легче оттого, что он высказался перед людьми, которые, он уверен, поймут его правильно. Наверное, в этом и заключается мудрость одного из главных обрядов христианской веры – исповеди. Верующий рассказывает о своих грехах совершенно постороннему человеку – священнику, с которым он, может, никогда в жизни больше не свидится, и ему становится легче на душе. Тем более, что человек в рясе как бы отпускает грехи. Но всегда ли откровенность приносит благие плоды?! Говорят, что Бог всепрощающ. Тогда что, покаяться? Не знаю. Наша коммунистическая мораль говорит другое. Совершил преступление – неси наказание. Но если ты не виноват в том, что произошло? Нет, конечно, есть твоя вина, но ты же не хотел…” – И, чувствуя, что вновь, уже в который раз прокручивает все случившееся, постоянно попадая в заколдованный круг, откуда нет выхода, Феликс обреченно покачал головой. Он оглянулся на черную, казавшуюся бездонной пучину Амура, внутренне содрогнулся и быстрым шагом отправился в каюту.

Феликс не боялся разбудить друзей. Ему даже, может быть, наоборот, хотелось, чтобы Роман и Виссарион проснулись и стали выспрашивать, почему он поднялся в такую рань, что его мучит? И тогда он, возможно, и рассказал бы все. Но те спали, посапывая носами и всхрапывая, как напуганные лошади. От досады и зависти Феликс даже зло сплюнул и от нечего делать завалился на койку, уверенный, что больше не сумеет уснуть.

Но ошибся. Не успела голова коснуться подушки, как явственно почувствовал, что проваливается в черноту, осознавая, что это волны Амура, но почему-то не мокрые, а жесткие и шершавые, как доска, которая вдруг оказалась за спиной, а он сидит на сухой земле, усеянной острыми камнями. И в этот же момент почувствовал, как на шею накинули веревку, грубую и колючую. Феликс понял, что сейчас его начнут казнить старым китайским способом. Он, казалось, даже видел, как палач продевает оба конца веревки через дырочки в доске, как завязывает ее крепким узлом и, вставив в петлю палку, начинает медленно закручивать веревочное кольцо. Сейчас веревка вопьется в его горло, и он начнет задыхаться. Но ему не дадут умереть сразу. Как только потеряет сознание, узел ослабят, его отольют водой, а когда придет в себя и осознает, что жив, все повторится сначала.

И так много-много раз. Но сейчас, когда Феликс уже начинал задыхаться, не предстоящие муки многократной смерти волновали его. Почему-то больше заботила мысль, что в других странах, например, в Турции и Иране, людей душат шелковыми шнурами, которые, наверное, даже как-то нежно и ласково впиваются в тело, а тут – грубая колючая веревка… Но петля затягивалась все сильнее, и мысль о шелковом шнурке стушевалась сама собой. Уже нечем было дышать. Феликс захрипел, пытаясь закричать и… проснулся.

– Ты чего орешь?! – теребил его Виссарион. – Всех разбудил… Вон Роман чуть с койки не свалился от твоего крика.

Феликс смущенно поднялся и молча направился в душ. Он с облегчением понял, что казнь – это сон, но отчего-то до сих пор ощущал на шее неприятное прикосновение веревки. Подойдя к зеркалу, посмотрел на свое отражение и с ужасом обнаружил на кадыке не особенно заметный, но все же видимый багровый рубец. Феликс отшатнулся от стекла, нанесенная на тыльную сторону которого амальгама безжалостно демонстрировала каждую черточку лица, будто нарочно подчеркивая его изъяны. Но он нашел в себе силы еще раз всмотреться в свое отражение. Никакого следа на горле не было. “Черт подери! – выругался про себя. – Все. Нервы ни к черту! И все это – нелепая игра в правду. Послать бы всех с этой правдой к …” Но просто так отказаться от исповеди перед друзьями он не мог. Гордость не позволяла. Тем более, кроме него, все уже завершили свое повествование. И в откровенности их невозможно было сомневаться. Феликс слишком хорошо знал друзей. “Но что же делать мне!? – в отчаянии думал он. – Надо что-то придумать. Но что!? Ты же умный, Феликс, – уговаривал он себя, – и не из таких переделок выходил сухим. А тут… Надо только хорошо подумать…”

 

Пассажиры “Невельского” шумной гурьбой вырвавшихся из класса на перемену школьников шли по чистым, уютным улицам Николаевска. А, может, им только казалось, что этот небольшой город был так приветлив. Яркое солнце щедро заливало улицы, и у всех было отличное настроение хорошо отдохнувших за неделю плавания и отодвинувших от себя будущие заботы людей. На них, веселых и нарядных, дружно шагающих, как на первомайской демонстрации, обращали внимание местные жители. Мужчины с видимым одобрением смотрели на красивых, возбужденных общим вниманием, полных сил женщин, а туристов мужского пола будоражило чувство единства коллектива. Походка сделалась упругой и твердой, захотелось шагать в ногу. Сейчас, казалось, они готовы на любой подвиг. Потому и бросаются бесстрашно в атаку солдаты, что чувствуют рядом таких же бегущих вперед с яростно оскаленными в крике ртами. Такова психология мужчин, доставшаяся им, видимо, от пращуров, большой толпой нападавших на мамонтов, чтобы завладеть его мясом.

Исторических мест в городе практически не было. И потому в основном водили к памятнику русскому исследователю Дальнего Востока адмиралу Геннадию Невельскому. По дороге кто-то резонно сказал:

– Вот то ли дело Комсомольск-на-Амуре! Там что ни шаг, так историческое место. Недаром – Комсомольск! А то – Николаевск. Что это, в честь императора Николая? Первого или Второго? И почему не переименовали? Назвали бы как-нибудь по-нашему, по-советски, гордо, ну скажем… Сталиногорск-на-Амуре! – Все невольно стали оборачиваться и вытягивать шеи, чтобы поглядеть на говорившего. Это был неприметный в обычное время человек с рыхлой фигурой и круглым белым лицом. Многие пассажиры даже не могли припомнить, видели ли они его на палубе теплохода, а теперь оказавшегося в центре внимания и катившегося вперед гоголем. Он хотел сказать еще что-то умное, но толпа туристов внезапно остановилась, образовав полукруг перед небольшим памятником-бюстом за чугунной оградкой. Люди притихли, и потому было отчетливо слышно, как кто-то негромко прочитал: “Геннадий Иванович Невельской. Тысяча восемьсот семьдесят шестой – тысяча девятьсот тридцатый ”.

Интересное дело. Из-за того, что они были с теплохода, носящего имя адмирала, у каждого было чувство, что памятник поставлен его родственнику или, по крайней мере, хорошо знакомому человеку. И туристы не без гордости и даже ревности поглядывали на редких в этом месте прохожих. Потому, видимо, и родился у одной из пассажирок вопрос:

– А почему он такой низенький, этот памятник? Вон революционерам какие махины отгрохали, даже комсомольцам в Комсомольске, – женщина чуть замялась от неудачно построенной фразы, но так и не смогла закончить, так как перед ней вырос красноречивый мужчина с круглым одутловатым лицом и буквально зашипел:

– Да как вы смеете сравнивать? И кто такой этот Невельской, чтобы ставить ему высоченные памятники? Пусть скажет спасибо, что такой установили… Да за такие слова в доброе старое время вас бы… – он даже захлебнулся от негодования и закашлялся.

Настроение было испорчено. Туристы молча, теперь уже группками, быстро разошлись по небольшому парку и вскоре скрылись в прилегающих улицах.

– А где Феликс? – тут только заметила Анна.

– Правда, куда он делся? Ведь только что стоял рядом. Перед тем, как тот… круглоголовый начал выступать, – стал оглядываться по сторонам и даже зачем-то заглядывать в круглые цементные урны с вычурной лепниной Виссарион:

– Может, он остался с тем ортодоксом, чтобы продолжить беседу? – и Роман посмотрел в сторону памятника.

– Что-то вы его недолюбливаете, ребята, моего Феликса, – с обидой произнесла Анна. – За что вы так?

– Да нет, тебе показалось, – постарался успокоить ее Виссарион. Но получилось это неуклюже.

– Анна права, – и Роман поднял руку, останавливая Виссариона, который хотел еще что-то добавить. – Ты не обижайся, Анюта. Конечно, он наш друг, и мы никогда не отвернемся от него, но и в детстве он был такой. Ловчил, хитрил. Только с нами оставался честным. Воямполка, – добавил он улыбнувшись. – Только ты видишь его идеальным. И это хорошо. Так и должно быть.

Анна удивленно посмотрела на друзей и вновь стала с беспокойством оглядываться – не догоняет ли их Феликс.

– Скажи, Анюта, а где сейчас Петя Тян-Калашников? Что стало с ним? – Вопрос Романа был явно отвлекающим, но достаточно серьезным, чтобы она не стала на него отвечать.

– Петенька? – Анна заулыбалась. – У него все в порядке. Сейчас он с семьей живет в Благовещенске. Чудесная жена и двое детей. До последнего времени они жили в Ин-Корейском. Но там, сами понимаете, с работой туго. А Петенька у нас архитектор. Ведущий специалист в проектном институте. Все его хвалят… – как-то уйдя в себя, но продолжая улыбаться, рассказывала Анна. У нее было выражение лица, какое бывает у матерей, которые с затаенной гордостью говорят о своих детях. – До самого института жил в нашей коммуне. Я так радовалась, что он в конце концов выправился. Ведь вначале был букой. Всех избегал, сторонился ребят. Был до смерти напуган тем энкавэдэшником Голубковым. А кто не испугается!? Вот и бегал от всех. В основном сидел в нашей читалке, листал книги или рисовал. И получился замечательный архитектор. Сказала о читалке и вспомнила. Еще в первый год жизни в Ин-Корейском, когда я однажды принялась приводить в порядок библиотеку, наткнулась на Почетную грамоту крайоно Роману Семеновичу Ли, директору корейской начальной школы в селе Ин-Корейском за создание библиотеки. Это, можно сказать, единственный оставшийся целым документ, подтверждающий, что ты, Роман, был директором. Ведь все бумаги уничтожены… Знаешь, Ромка, как я обрадовалась! Это же была первая весточка о тебе после того, как мы расстались. Будто тебя живого встретила. И, хочешь верь, хочешь не верь, но эта грамота так помогла мне в тот нелегкий период… Когда становилось невыносимо тяжко и тоскливо, я брала ее в руки и разговаривала с ней, представляя, что со мной вы: Роман, Виссарион и Феликс. Вы выслушивали меня внимательно – даже Виська не перебивал – и подсказывали правильное решение. На душе становилось легче. Я знала, что рядом со мной друзья, всегда и во всем готовые помочь… Да, но где в самом деле Феликс? – снова встревожилась Анна. – Куда мог запропаститься? Он вам ничего не говорил?

– Ну, уж если он тебе ничего не сказал, то… – сыронизировал Виссарион.

– Нет, правда, вдруг с ним что-нибудь случилось… – всерьез забеспокоилась Анна.

– Да куда он денется, не маленький. И заблудиться не заблудится. Городок ведь вон, весь на ладони.

Спокойная уверенность Романа передалась остальным, и они, весело переговариваясь, направились на пристань, потому что, откровенно говоря, в Николаевске больше ничего интересного не было.

Не успели подняться на теплоход, как появился и Феликс. Он запыхался, боялся отстать, и потому всю дорогу бежал.

– Куда ты делся? Стоял вроде бы рядом, а потом р-раз и исчез? – удивился Виссарион.

– Да как тот демагог начал нести ахинею, меня тоска взяла, и решил пройтись по парку, пока вы осматриваете памятник. Вышел в город, пошел, ну и заплутался в трех улицах, – виновато улыбнулся Феликс.

– Ладно, ребята, скоро отчаливаем, потом пообедаем и…

Но Анну перебил Виссарион:

– А там надо вздремнуть минут эдак сто двадцать, – глянул он на Романа, намекая на привычку того после обеда непременно соснуть часок. – Вечером танцы, – и Вися перевел веселый взгляд на Анну, любительницу потанцевать. – Так что наше очередное заседание, – подхватил Феликс, – видимо, состоится не раньше завтрашнего утра.

– Ну и правильно. Давайте сегодня отдохнем. И рассеемся, – поддержала Анна. Женщина интуитивно чувствовала, что Феликсу отчего-то не особенно хочется начинать свой рассказ. У любви свои глаза и уши.

В это время послышался гудок, возвещавший, что теплоход готов в обратный путь. Друзья повскакивали с мест и поспешили на палубу, посмотреть, как отчаливает судно. Этот момент всегда щемяще торжественен. Каждый раз пассажирам кажется, что они навсегда покидают землю.