Глава семнадцатая
Через полгода Виссарион поехал на первую встречу. Проработав столько лет в лагерях, он знал их порядки и сумел добиться свидания.
Сонечка еще не до конца верила, что такое возможно: ее ждет муж, с которым сможет пробыть целых трое суток. Она настороженно вошла в комнату, где стояли койка, стол и две табуретки. Во всех лагерях были точно такие комнаты с зарешеченным окном. Попав сюда, Виссарион даже поежился от мертвенной белизны стен и затхлости воздуха, создававших атмосферу склепа. Он подумал, как они с Сонечкой пробудут здесь трое суток. Но так было до того момента, пока не заскрипела дверь, и на пороге не появилась маленькая фигурка в черной тюремной робе.
… Отведенное им время пролетело как миг. Казалось, они не пересказали друг другу и десятой доли того, что хотели. Для сна не было времени. Если они не говорили, то молча смотрели друг другу в глаза, словно читая в них недосказанное.
И в одну из таких минут затишья Виссарион встрепенулся и весело произнес:
– А у меня есть небольшой сюрприз для тебя!
– Какой? – оживилась Сонечка, которая, скрывая от Виссариона, постоянно подсчитывала: “Осталось двадцать восемь часов до его отъезда… двадцать семь… двадцать шесть с половиной…” Она ненавидела часы. Ей хотелось разбить их. Но что толку…
– Вот, смотри, – и Виссарион торжественно вытащил из кармана пиджака новенький паспорт и протянул Сонечке.
Та взяла книжечку в обложке болотного цвета и с некоторой опаской раскрыла ее. Она подняла глаза, ничего не понимая.
– Ну, я вижу твой паспорт, а где же сюрприз?
– Прочитай-ка еще раз. Вслух, – со смехом попросил Виссарион.
Сонечка пожала плечами и прочитала:
– Фамилия – Мен…
– О! – и Виссарион поднял палец.
– Имя – Виссарион. Отчество – Лаврентьевич. Год, месяц, число и место рождения…
– Это можешь не читать, а вот следующий пункт…
– Национальность – кореец…
– О! – снова поднял палец Виссарион. – Достаточно. Обратила внимание, что теперь я – Мен и кореец.
– Так ведь я же знаю. Ты же все рассказал тогда, помнишь, в одну из наших бессонных ночей, перед судом…
– Ты знаешь – это одно. А написано в паспорте – это такое великое дело! Только теперь я понял.
И Виссарион рассказал Сонечке обо всех мучительных перипетия, которые пришлось перенести прежде, чем смог получить новый паспорт не на русского Кудряшова, а корейца Мена, восстановить трудовую книжку, но уже на новую фамилию.
– Мне здорово помог и на этот раз Корней Садыков, помнишь, я тебе рассказывал о нем?
Сонечка кивнула, еще не совсем понимая, отчего так радуется Виссарион. Для нее эти дела с документами всегда были темным лесом, но главное – ее головка была занята другим. Мельком глянув на часы, лежащие на столике рядом, она зафиксировала: “Осталось двадцать шесть часов и восемь минут…”
Между тем Виссарион продолжал увлеченно рассказывать, как он добывал себе новые документы. Но она полностью вернулась в сиюминутную реальность, только когда услышала:
– Конечно, я мог бы прожить и по документу Алибекова, но ведь в твоем паспорте указано, что твой муж – Кудряшов. Кудряшова могли разыскивать. Да и вообще я должен жить под фамилией отца… Ты представляешь, как я испереживался? До встречи с тобой остается всего ничего, а Садыков молчит. Хоть караул кричи! Ходил, как ненормальный. Встречные, особенно женщины, шарахались, наверное, боялись, что могу придушить. И лишь за неделю до нашего свидания наконец получил новый паспорт. Но и тут возникла проблема. Ведь у тебя муж Кудряшов, а не Мен… пришлось пустить в ход незаменимое средство. Потратил большую часть накопленных денег. И вот – я перед тобой.
Сонечка с нежностью прильнула к нему и, взяв руку, осторожно, едва касаясь губами, стала целовать пальцы, а в голове, помимо воли, назойливо стучало: “Осталось всего двадцать пять часов сорок минут…”
Сонечка изменилась. Горькие морщины легли от носа к губам. И взгляд потерял свою беспечную веселость. Она похудела, и роба висела на ней мешком. В лагере не рассчитывали на такого маленького арестанта, и все пришлось ушивать. И все равно одежда была велика. Теперь она говорила, а не щебетала, как прежде, и смеялась реже, но все равно время от времени звонко закатывалась, будя застоявшуюся тишину в углах комнаты.
Сонечку, как и следовало ожидать, полюбили обитательницы узилища. Никто не отнял теплую одежду, да и на кого бы налезли почти детские вещи! Над ней не измывались, как над другими новичками. Одна заключенная хотела было ее сделать шестеркой, но старшая по камере так врезала той здоровенным кулаком, что отбила всякую охоту и у остальных.
– А отчего это у тебя волос стало меньше, а? – ласково поглаживая Виссариона по голове, спросила Сонечка.
– Не знаю. И что-то стал совсем седым. Одним словом, старик. Ты еще откажешься от меня, – неуклюже пошутил Виссарион.
Сонечка изо всех сил зажала ему рот рукой, и слезы брызнули из глаз.
– Не смей так больше говорить! Ты – самый лучший человек, какой может быть на свете! – и прижалась долгим поцелуем.
Уже трижды каждые полгода Виссарион ездил к Сонечке на свидания. Через полмесяца он поедет в последний раз и заберет ее домой. За хорошее поведение и ударную работу в швейной мастерской по зачетам ее выпускали на год раньше срока.
– Вот так… Я перед вами, как на духу. Да и попу, если б был верующим, так откровенно все не выложил бы, – и Виссарион вытащил из лежащей на столе пачки “Друг” сигарету. – Можно я закурю? – обратился он к Анне.
– Кури, конечно, – даже растерялась та и погладила его по плечу.
– Да ты, вроде, не куришь… – удивился Роман.
– Вообще-то бросил, – смущенно улыбнулся Виссарион. – Когда приехал во Владик, решил экономить на всем, чтобы Сонечку встретить в приличной комнате. И из одежды кое-что купить. Да вот разволновался сильно. Как будто все пережил заново. И знаете… – он немного помолчал, – рассказал, и на душе полегчало, ей Богу! – Это прозвучало, как в те далекие времена на берегу Самары. И все невольно улыбнулись. – Натворил я делов на своем веку, граблями не разгребешь, – продолжал Виссарион, выпуская дым в иллюминатор. – Можете судить меня, как хотите. Да и нет такого суда, приговор которого мог бы успокоить. Совесть – вот мой главный судья. Совесть и Сонечка… Вам я рассказал, потому что иначе сердце лопнуло бы. Можете осуждать меня. Можете даже проклясть. Но вы – ДРУЗЬЯ! Вы все правильно поймете. И если вы скажете, что я предатель, последняя сволочь, – это будет справедливо. Раньше дворяне при таком бесчестии пускали себе пулю в лоб. И я, хоть и не дворянин, сделал бы так же. Но не могу оставить Сонечку на съедение волкам. Кругом же лес…
После долгой паузы Виссарион вновь заговорил.
Я вам должен еще об одном рассказать, друзья.
В городе Артеме управлению, где работал Виссарион, поручили строительство гидросооружения, и Мена как специалиста по таким объектам направили в командировку прорабом. Месяца на три. Уезжая, он попросил соседей и на работе письма пересылать в Артем на “до востребования”.
Дней через десять Виссарион, улучив свободную минуту, отправился на почту. Его беспокоило, что может прийти сообщение от Сонечки или от администрации лагеря. Больше в общем-то ему неоткуда было ждать писем.
Он подошел к окошку “до востребования” и, пристроившись к очереди, стал ждать. Почта была небольшой. Посетителей немного. Они не задерживались, потому что женщины-почтовички работали споро, не отвлекаясь на ненужные разговоры.
“Странно, на почте так же, как и в школах, больницах, магазинах работают одни женщины, – с удивлением подумал Мен. – А где же мужчины? Ведь и на производстве тоже женщины. Вон как ворочают ломами на железной дороге представительницы слабого пола. Рельсы руками перекладывают. Да и в лагерях полно женщин. – Виссарион вспомнил, как еще там, в Магаданской области начальник охраны из Тасканского лагеря рассказывал, у них и соседей в Эльгене все забито заключенными женщинами. … – А что делают мужчины?…”
– Гражданин, вы что хотели? – прервал его раздумья голос женщины, сидящей за окошком. Он не заметил, что стоявшие впереди уже отошли.
– Я? … Ах, да! Посмотрите, пожалуйста, нет ли мне письма? – и Виссарион протянул почтовичке раскрытый паспорт.
Женщина взяла документ и, взглянув, хотела было вернуть, но в последний момент рука ее замерла. Она вновь, уже внимательно посмотрела паспорт, зачем-то пролистав его до конца, затем подняла глаза на Виссариона. Сначала он подумал, что она сличает фотографию с оригиналом, но потом даже почувствовал неловкость под ее пристальным взглядом притухших бесцветных глаз.
– Послушайте, это не ваш паспорт! – вдруг резко поднялась с места женщина. – Это поддельный документ! – закричала она на всю почту. – Галина Сергеевна, – бросилась она к столу начальника смены, – звоните скорее в милицию, в КГБ! Он шпион! Это не его паспорт!
Ошеломленный Виссарион от растерянности не мог произнести ни слова и только оглядывался по сторонам, словно ища поддержки против такой нелепости. Он опомнился лишь от звука захлопнувшейся двери. Две почтовички, одна из которых успела вооружиться шваброй, захлопнули входную дверь и встали незыблемой стеной. От получавшего посылку мужчины средних лет и стоявшего теперь поодаль тоже нельзя было ожидать ничего хорошего.
– Послушайте, товарищи! – Наконец обрел дар речи Виссарион. – Тут какая-то ошибка. С чего это она решила, что это не мой паспорт? Да вот мое служебное удостоверение, – обрадовался он счастливой мысли и выхватил из нагрудного кармана пиджака книжку в дерматиновом переплете. – Вот, смотрите… – Он протягивал раскрытое удостоверение, но натыкался лишь на колючие взгляды.
В эти минуты Виссарион чувствовал себя загнанным в угол псом, к которому со всех сторон подбираются собаколовы со страшными удавками в руках.
В дверь забарабанили.
– Откройте! Милиция!
Оборонявшая выход женщина, торопясь, дернула засов, и на почту ворвалось несколько милиционеров. Они подскочили к Виссариону и заломили руки. Кто-то наступил на упавшее удостоверение. Фотография Виссариона на нем покорежилась: одного глаза не стало видно. Скользнув взглядом по своему изображению, Мен подумал: “Скоро и оригинал превратится в нечто подобное…”
Он знал, как это делается.
А тем временем милиционеры допрашивали женщину, сидящую в окошке “до востребования”. Сначала та отвечала им тихо, так, что слов невозможно было разобрать. И вдруг сорвалась на визгливый крик:
– Да что вы мне говорите? Я его знаю! Это Кудряшов! Он работал в НКВД, а сейчас скрывается под другой фамилией! Шпион!
– В НКВД, говорите? – заинтересованно переспросил лейтенант. – Интересно, интересно… где у вас тут телефон? – обратился он к начальнику смены.
– А вот, звоните, – показала та на черный аппарат на столе.
Лейтенант покрутил диск и некоторое время молчал. – Алло! – наконец заговорил он приглушенно, прикрывая микрофон, – это комитет госбезопасности? Говорит лейтенант милиции Сергеев. Тут мы задержали подозрительного типа. На почте. С документами у него не все сходится. Гражданка Воронцова, работник почты, опознала его… Что? Слушаюсь, – и положил трубку. Затем, обращаясь уже к милиционерам, скомандовал: – Давай его в машину. – Потом, обернувшись к женщине-разоблачительнице, добавил: – вы тоже поедете с нами. – И, ни на кого не глядя, пошел к выходу.
И тут произошло совершенно неожиданное. Белесая женщина, до сих пор так яростно разоблачавшая Виссариона, внезапно закричала:
– Нет, никуда я не поеду! Я не поеду в КГБ! – В глазах, вдруг оказавшихся большими и серыми, вспыхнул смертельный страх.
И Виссарион узнал ее. До сих пор лишь смутная догадка бродила в его сознании, но он боялся в нее поверить. Но когда увидел эти глаза!… В памяти сразу всплыла камера в Иркутской тюрьме, красная, ухмыляющаяся рожа Бориса Рябушко и эти глаза на белом лице распятой у кирпичной стены обнаженной девушки. …Потом выстрел и дикий крик, сорвавшийся на самой высокой ноте… вот, как сейчас: “Никуда я не поеду! Никуда я не поеду!” – Бившаяся в истерике женщина умолкла, будто кто-то закрыл ей рот, и покорно побрела к двери, машинально заложив руки за спину.
Виссариона невежливым пинком вернули к действительности и повели к стоявшему у порога газику.
В кузове с зарешеченными окнами Виссарион оказался напротив женщины. Исподтишка разглядывая ее, он ужаснулся. Старость никого не красит. Что сделало время с некогда прелестной девушкой – не поддается никакому описанию. Перед ним была старуха. Седые космы жидких волос клочьями прилипли к мокрому от пота и слез лицу. Вновь потухшие глаза, прикрытые набрякшими красноватыми веками, стали узкими и больными. Кожа, натянутая на скулы в лиловых прожилках, на щеках и шее напоминала смятый пергамент. На впалой груди платье болталось мешком.
Виссарион отвел глаза и уперся взглядом в пол – заплеванный, в окурках и мокрой грязи. Ему хотелось умереть. Прямо сейчас, здесь, чтобы не выходить из милицейской машины, не видеть неба, не слышать голосов людей. А главное – не чувствовать боли от сознания вины перед Танюшей Протасовой. Он ни в чем не виноват. Но она-то была уверена, что он донес на ее отца. Он застрелил Геннадия Николаевича на ее глазах. На его совести – все ее муки и исковерканная судьба.
И Виссарион знал, что ни он сам, ни Геннадий Николаевич, даже если его можно было воскресить, не смогли бы доказать невиновность Кудряшова-Мена. Вот разве что Рябушко… Но именно из-за этого гада пошли несчастья.
“И что я за человек! – думал Виссарион, трясясь в такт ухабам на дороге, по которой катил милицейский газик. – Какой-то весь искривленный. Думаю, что делаю правильно, а это выходит боком мне и моим близким. Сонечка говорит, что честный, что верю в какие-то идеалы… А кому нужна эта честность, эти идеалы?! И где они, эти идеалы?! Что получилось? Рухнули мифы… Был слепым и прозрел… А прозрел ли? Даже после того, что узнал о трагедии на станции в Иркутске, где я оказался предателем. Даже после убийства отца Танечки. И даже оказавшись виновником, пусть невольным, того, что осудили Сонечку, я продолжаю отстаивать то, во что верил. Из упрямства или глупости – какая разница? Все одно – лишь вред от меня. Хорошо еще понял, что нельзя бегать и доносить на людей. Да-да, доносить. И не морщься. Сам-то себе можешь сказать правду.” И Виссариону вспомнилось… Во Владивостоке, незадолго до командировки в Артем, после первомайской демонстрации многие ее участники отмечали праздник под открытым небом. Солнечная, еще нежаркая погода располагала к этому. В парках и скверах были предусмотрительно расставлены столики, за которыми устраивались граждане, приобретя на выстроившихся в ряд лотках горячительное и разную снедь. За одним из столиков оказались Виссарион и инженер из производственного отдела управления Сергей Сергеевич Аскольдов. Мену нравился он своей сдержанностью, проявляющейся во всем – и в манерах, и в разговоре, и даже во внешнем облике. Сергей Сергеевич всегда был гладко выбрит, и в недорогом костюме выглядел элегантно. По работе Виссарион чуть ли не ежедневно сталкивался с Аскольдовым и поражался его профессиональным знаниям и эрудиции. Последнего очень не хватало Виссариону, и он инстинктивно тянулся к человеку, общаясь с которым можно было многое почерпнуть. А Сергей Сергеевич по-доброму относился к младшему товарищу, вводя того в доселе неведомый мир духовности. Аскольдову случалось поправлять Виссариона и в производственных делах, и в культуре речи. Но делал он все настолько мягко и тактично, что Мен порой не замечал этого, и лишь потом, поняв, был благодарен наставнику.
В праздничной колонне они шли рядом и теперь, по предложению Виссариона, решили перекусить и немного выпить.
– Давненько не приходилось мне вот так, на лоне природы, – с улыбкой обвел рукой стол и окружающие их деревья Сергей Сергеевич.
– А что, иногда можно себе позволить, верно? – как бы оправдываясь, сказал Виссарион, которому было несколько неловко, что уговорил интеллигентного человека бражничать в такой обстановке.
– Конечно-конечно, – легко согласился Аскольдов, видимо уловивший смущение Мена. – Это даже любопытно…
Виссарион перехватил его взгляд, устремленный на компанию рабочих из их управления за соседним столом. Те уже дошли до кондиции, и в воздухе то и дело мелькали кулаки. Правда, до мордобоя еще не дошло. Но крик стоял изрядный, и выражения крепли.
Какой-то здоровяк с помутневшим взглядом, оттянув узел мешавшего ему галстука и скинув на траву пиджак, бил себя мощным кулаком в грудь и громогласно доказывал соседу:
– Я – гегемон! Поал? Г-е-г-е-м-о-н. И ни ты, и никто не имеет права мне указывать. Поал? Вон, читай, – бросил он руку в сторону транспаранта, туго натянутого на деревья: – “Пролетарии всех стран, соединяйтесь! ” Поал? А с кем мне соединяться? А на хрена?! Я – гегемон! – И он вновь ударил себя в грудь.
С усмешкой наблюдавший эту сцену Аскольдов вдруг сказал:
– Вы обратили внимание на такую особенность, что при революционных переворотах пролетариями руководили представители либеральной интеллигенции? Начиная с Карла Либкнехта и кончая нашими Лениным, Троцким, Свердловым?
– А Сталин? – возразил Виссарион. – Он же был сыном сапожника!
– Вот и тачал бы сапоги, а не лез в руководители громадной страны, – зло произнес Сергей Сергеевич. Он чувствовал, что перебарщивает, но уже не мог остановиться. – Вон сколько дров наломал! Хорошо бы дров. Миллионы людей уничтожил, десяткам миллионов жизни искорежил. Я нередко слышу от тех, кто недоволен нынешними порядками в стране, что, мол, нужна твердая рука Сталина. А что она обагрена кровью, они не вспоминают. Вон кому он дал волю! – И Аскольдов взглядом указал на пьяную компанию, где “гегемон” уже раздавал зуботычины несогласным с ним. – Видите, пролетарии соединились…
– Что-то вы не особенно жалуете пролетариев, – неодобрительно заметил Виссарион.
– А за что же мне их любить?!
В устах всегда ровного Аскольдова фраза прозвучала довольно резко. Заметив это, он продолжил сдержаннее. – Человек так устроен, пока его лично не затронут, воспринимает действительность как данность. Вот вас пролетарская революция коснулась лишь в положительном плане, я надеюсь. И потому мои речи вам кажутся дикими. А мне в семнадцатом году было уже двадцать. Отец был главным инженером Путиловского завода. И он, и матушка знали пять иностранных языков. Да и мы с сестрой должны были получить неплохое образование, чтобы служить отечеству. А вот эти “гегемоны” уничтожили все. Отца расстреляли. Мать пропала в Карлаге. Сестру… – Аскольдов побледнел и лишь безнадежно махнул рукой. – Короче, замучили и выкинули в Неву. Я отмотал десять лет на колымских лесоповалах. Выжил только благодаря тому, что с детства занимался боксом. Был даже победителем международных соревнований в Лондоне. Так за что же мне любить пролетариев?!… Вы извините, что развязал язык. Это, наверное, впервые за полвека. Видимо расслабился. И время сейчас немного другое. Как говорят – оттепель. Да и знаю, что вы не побежите в КГБ. – Он помолчал, машинально собирая со стола салфеткой крошки хлеба. Потом заговорил опять. – Я себя ругаю, что распустил язык, но невозможно всю жизнь молчать. Жена моя… В общем, она ушла от меня с сыном, который так и не признал отца. Очень уж я оказался плохим, – с горькой усмешкой добавил Сергей Сергеевич. – Сын так и заявил при встрече. Ему тогда исполнилось пятнадцать. “Мама сказала, что ты – негодяй и пьяница. Ты выгнал нас на мороз. Мы голодали. А тебе не было до нас дела. Ты мне не отец”. – Видите, что делает пропаганда?… Больше я не женился. Так и доживаю век один. Не с кем словом перекинуться. Вот и разоткровенничался. Вы уж простите старика…
И Виссарион не побежал в КГБ. Жизнь его многому научила.
В последний раз подпрыгнув на ухабе, газик остановился перед невысоким, стоящим на отшибе зданием, у дверей которого вывеска гласила, что это местное управление Комитета Госбезопасности.
Виссариона Мена и Протасову провели в кабинет дежурного офицера. Старший лейтенант Валентин Викторович Семенов, как он представился, был стройным молодым человеком с кудрявой головой мальчика, озорными карими глазами, пухлым ртом – отнюдь не похожим на кагэбиста, каким привыкли его представлять.
Отпустив милиционеров, он долго и внимательно изучал документы доставленных и наконец спросил:
– В чем загвоздка, товарищи? По документам все вроде бы в порядке.
– Вот именно, что не в порядке, – с трудом преодолевая дрожь в голосе и не глядя на Виссариона, запальчиво вскричала Татьяна. – Это не тот человек, за которого себя выдает. Я его знаю… еще по Иркутску. Он – Кудряшов. Работал в НКВД. Кажется, был курсантом. Я сначала обратила внимание на имя и отчество. Запоминающиеся они. А потом глянула на фотографию – так сразу и узнала. Хоть и прошло почти тридцать лет… но я его на всю жизнь запомнила. И через сто лет узнала бы… – последние слова она произнесла, как бы про себя, но в них слышалось столько ненависти, что даже старший лейтенант поднял голову от документов и удивленно поглядел на женщину. Потом перевел взгляд на Виссариона.
– Она правду говорит? Вы – Кудряшов, а не Мен?
– Я и тот и другой, – ответил Виссарион и, почувствовав насколько нелепы его слова, поспешил добавить. –Видите ли, сначала у меня была фамилия матери, а потом я решил взять фамилию отца. Все оформлено по закону в ЗАГСе во Владивостоке, где живу и работаю. А здесь я в командировке. Пошел на почту, думал, есть письмо и вот … – Мен развел руками и невольно посмотрел на Протасову. Если бы можно было сжечь человека взглядом, от Виссариона осталась бы лишь кучка пепла.
– А вы действительно служили в органах НКВД?
– Да, – коротко ответил Виссарион. Он никак не мог прийти в себя от взгляда Татьяны. Что она ненавидела его – понятно. Но в ее глазах он уловил такую жуткую тоску, что самому было в пору завыть волком.
– Ну, хорошо, – старший лейтенант встал с места. – Товарищ Воронцова, вы можете возвращаться на работу. Спасибо за проявленную бдительность. – А вам, – обернулся Семенов к Мену, – придется побыть у нас до выяснения.
Виссарион давно уже понял, что ему не удастся просто так выпутаться из этой ситуации, и потому спокойно прореагировал на слова кагэбэшника.
Его отвели в камеру в пристройке, обнесенной высоким глухим забором. Соседей не было, и Виссарион растянулся на жесткой койке. Он не хотел думать ни о чем. Все равно ничего хорошего ожидать не приходилось. Лишь тревожился за Сонечку. Если его задержат надолго, не успеет на очередное свидание, чего нельзя допустить.
Четыре дня Виссариона не тревожили. Довольно сносно кормили, выводили на прогулки в крытый металлической сеткой двор. “Как в санатории, – иронизировал он, – причем по бесплатной путевке”. Утром пятого дня Мена препроводили в кабинет старшего лейтенанта Семенова. Тот, свежий и бодрый, весело приветствовал Виссариона, пригласил сесть и с ходу заявил:
– Мы связались с Владивостоком, с вами все в норме. Вы уж простите, что пришлось задержать. Сами понимаете, таков порядок… – и смущенно улыбнулся. – Вот ваш паспорт и можете отправляться, куда душа желает.
Виссарион с облегчением поднялся. По правде говоря, он никак не ожидал, что все решится так быстро. “Хороший парень, – с симпатией подумал о Семенове, – и что его потянуло в органы? Неужели тоже, как я когда-то, верит сказкам, или, может, делает карьеру?” А старший лейтенант, будто прочитав его мысли, и, оправдываясь, сказал:
– Вы же сами в органах работали, так что знаете, приходится подчиняться приказу.
– А что, на меня есть какой-то особый приказ? – прикинулся дурачком Виссарион.
– Да нет, что вы! – вконец смутился Семенов. Он даже покраснел. – Не на вас лично, а … ну, знаете… не на иностранцев, а… – На не русских, – пришел ему на помощь Виссарион.
– В общем-то, да… – не глядя на него, пробормотал молодой офицер.
“Знаете-ка, что, – захотелось сказать Виссариону, – уходите вы с этой работы. Она не про вас”. Но он лишь поблагодарил за оперативное решение вопроса и вышел из этого душного здания.
Мысли о Татьяне не давали покоя. Невыносимо жить, зная, что тебя ненавидит женщина, которую любил. Мен должен был убедить ее, что она ошибается. Виссарион знал, как страшно жить, когда никому не веришь. К концу рабочего дня он пришел к почте и стал ждать. Виссарион видел, как за последним посетителем замкнули дверь узла связи, а затем из служебного входа потянулись почтовички. В том числе и Татьяна. Он пошел следом, стараясь оставаться незамеченным. Дойдя до угла вместе, женщины разбежались в разные стороны, и Татьяна, торопясь, зашагала, по всей видимости, к автобусной остановке. Виссарион догнал ее.
– Таня, простите, я бы… мне бы нужно поговорить с вами.
Она отпрянула от него, как от прокаженного.
– Уйдите прочь! Предатель! – громко, так что прохожие стали удивленно оглядываться, сказала она. – Не о чем с вами говорить! – и ускорила шаг.
– Прошу вас, выслушайте меня. Это важно и для вас…
Но Татьяна вдруг остановилась и, глядя засверкавшими глазами, истерически закричала:
– Отстаньте от меня! Я позову милицию! Люди, помогите! – Она обернулась к проходящим мужчинам. Но те сделали вид, что ничего не слышат. Зато несколько женщин с угрожающим видом стали надвигаться на Виссариона, крича и размахивая набитыми сумками и авоськами. Ему ничего не оставалось, как постараться прорваться сквозь опасное кольцо и бежать. Он долго еще слышал позади себя возбужденные женские голоса.
Но Виссарион решил не сдаваться. Он должен был поговорить с Таней.
Выждав два дня, он вновь пришел к почте. Из хмурившегося с утра неба к вечеру временами сыпался дождь. Порывы ветра шумели в густой листве тополей, срывая и унося прочь пригоршни клейких листьев.
Виссарион поднял воротник пиджака, зябко поеживаясь от дождевых брызг. Погода явно не подходила для разговора, и он совсем было вознамерился уйти, как заметил, что из дома связи вышла Татьяна и направилась к нему.
– Зачем вы меня преследуете? Что вам еще нужно? – устало произнесла она, подходя.
Готовясь к разговору, Виссарион находил немало, как ему казалось, убедительных доводов. Но сейчас, когда Таня была перед ним, он потерял дар речи. Его убила отчаянная беспомощность в ее голосе. Он забыл все домашние заготовки с длинными речами и логическими выводами. И только смог сказать:
– Танюша, я не виноват ни в чем…
Она вскинула на него глаза, полные муки.
– Не надо ничего говорить. Каждое слово причиняет мне боль. Хватит с меня. Все равно я ничему не поверю.
– Нет! Прошу, выслушай меня. Я не доносил на Геннадия Николаевича. Он …
– А почему же за несколько недель до папиного ареста ты перестал ходить к нам? Может, совесть не позволяла?! Или мавр сделал свое дело?…
– Да так получилось. И подумай. Если бы я был замешан, то, наоборот, до последнего был бы на ваших глазах… и в отца я не стрелял. Я хотел убить Рябушко. Того, краснорожего…
Татьяна вдруг зарыдала. И, словно дожидаясь этого момента, хлынул дождь. Виссарион скинул с себя пиджак и набросил на вздрагивающие плечи женщины. Она подняла лицо, мокрое от слез и дождя:
– Все равно я не верю. А этот Рябушко… – она вновь зарыдала. – Он привел еще солдат и они… как они издевались надо мной!… А тут рядом лежал папа. И он не мог помочь мне… ты убил его…
– Да не убивал же я! – почти закричал Виссарион. – Поверь во имя нашей…
Татьяна вскинула руку, будто заслоняясь от удара. Лицо ее исказилось гримасой ужаса.
– Нет, нет! Замолчи!! Не смей!! – И, повернувшись, побрела к почте.
Татьяна почти дошла до дверей, когда Виссарион опомнился, что на ней его пиджак.
– Постой, – крикнул он и побежал вдогонку.
Татьяна остановилась и стала стягивать с себя мокрый пиджак. В это время дверь почты открылась и на крыльцо вышла начальник смены – полная белая женщина с варикозными ногами.
– Вы чего же под дождем мокнете?! – строго, словно детям, проговорила она. – Заходите побыстрее. И вы тоже, – обратилась она к подошедшему Виссариону. – Не дай Бог, простудитесь, – и, видя, что он мнется в нерешительности, ухватила за рукав рубашки и потащила за собой.
Таня и Виссарион сидели в небольшой служебной комнатке за операционным залом. Она переоделась в синий рабочий халат, который был велик ей, но зато сухой. Виссарион же наотрез отказался надевать что-либо другое. Но было тепло от включенного электрического камина, малиново красневшего у стены. Галина Сергеевна налила им по стакану горячего крепкого чая и поставила на стол пол-литровую банку с медом.
– Положите в чай или ешьте ложками. Но только обязательно. Тогда не заболеете, – наказала она и ушла.
После холодного дождя и ветра здесь было удивительно хорошо. Они отхлебывали чай и молчали. Виссариону даже вдруг показалось, что они – в большой гостиной в Иркутске, и время, посмеявшись над ними, вернулось вспять. Но запах сургуча и сидевшая перед ним пожилая изможденная женщина безжалостно возвращали его к действительности.
Татьяна первая прервала тягостное молчание.
– Ты женат?! – Виссарион кивнул. – Я видела штамп в твоем паспорте… Ким Софья…
– Алексеевна, – подсказал Виссарион.
– Да, Алексеевна. Как сестра Петра Великого… – и, посмотрев на его просветлевшее лицо, вздохнула: – И вижу, что счастлив. Что ж, дай Бог, дай Бог… И я замужем…
– Я догадался… Воронцова…
– Да, Воронцова, – кивнула она, помешивая ложечкой уже почти допитый чай. И вызывающе добавила… – Мой муж инвалид Отечественной войны. У него нет ни рук, ни ног… Что ты так смотришь? Да-да, ни рук, ни ног. Обрубок, понимаешь? Но зато есть голова и сердце. Светлая голова и доброе, честное сердце. Его фронтовые товарищи рассказывают, что он мог бы уцелеть, но тогда бы погибли другие. И вот он… но я этого не знала, когда выходила за него. Мне было все равно. Лишь бы… Наших выпускали на поселение. Но только тех, у кого был муж или другие родные, готовые жить в поселке при лагере. А у меня – никого. Сидеть дальше за колючей проволокой не было больше мочи. И тут сержант из охраны, громила такой, Степан, предложил выйти за него. Тогда бы получила полусвободу. Из поселка нельзя было уезжать. И я согласилась… а ты знаешь, что такое жить с вертухаем? Все равно, что оставаться в лагере. Всю жизнь, и днем, и ночью, видишь его морду… Я устроилась санитаркой в больницу. А тут к матери привезли моего Славу. Героя Советского Союза Ростислава Петровича Воронцова. Это сейчас он мой, а тогда… как глянула на него, без рук и без ног – чуть дурно не стало. Страшно так. А мать его жила в поселке, потому что дочка сидела в нашем лагере. В войну связалась с блатными. Мать приехала. Ждет, когда Иринку выпустят на поселение. А Слава попал в больницу. Пневмония. Медсестер мало. Ночью на всех одна. Не успевает. А Воронцов был плох. Каждую минуту надо, чтобы кто-то был рядом. Мать за день намается и к ночи прямо падает. И мне так стало жалко его. Ну, я взялась дежурить ночами. Он же совершенно беспомощный… Потом пошел на поправку. Я его кормила. Читала книги, газеты. Он очень образованный. Университет перед войной закончил. Математик. А отец у него был академиком. В сельскохозяйственной академии. Почему был? А потому что его расстреляли. Враг народа. Как папа, – последние слова она проговорила шепотом и надолго замолчала. Через некоторое время тряхнула головой, будто отгоняя ненужные мысли, и продолжила свой невеселый рассказ. – Славе же из-за отца не хотели давать звание Героя. Но весь полк, в котором он служил, поднялся. Писали и Сталину, и Калинину, даже делегацию в Москву посылали. По головке их за это не погладили, но Героя Воронцову присвоили. Так вот, кормлю я Славу, читаю, а он смотрит на меня своими светлыми глазами и будто зовет. Потом опечалится и отвернется к стенке. Я понимала его. Сердце женское не обманешь… хотя и такое случается… В общем, когда настал день выписки, я Славу прямо спросила: “Хочешь, выйду за тебя замуж”? С этим вертухаем Степаном мы же не расписывались… Вот так я стала Воронцовой.
Татьяна вновь замолчала. Ее пальцы терли фиолетовое чернильное пятно на клетчатой клеенке. Но она это делала машинально.
– Потом, когда Иринку освободили, мы переехали сюда. Подальше от шума городского, – криво улыбнулась Татьяна, подняла голову и посмотрела в глаза Виссариону. – А, знаешь, что помогло мне выжить в лагере? Ненависть к тебе. Я все время мечтала – вот выйду, разыщу тебя и отомщу. Хоть сама погибну, но отомщу. Как же я обрадовалась, когда узнала тебя под чужой фамилией. Думала, вот настал час возмездия. Но ты цел и невредим. Ничто тебя не берет. А теперь почему-то… – она устало вздохнула, – все стало безразлично. Живи и радуйся… А знаешь, почему я все рассказала о себе? Потому что ты – единственный человек из той моей жизни. Да и не тебе я рассказывала, а маме, папе, доктору Леону Аркадьевичу и всем тем людям, которые были возле меня, которые любили меня, и я любила их. А ты… Просто ты напомнил, что была когда-то другая жизнь, была сероглазая девочка Танечка… – Она вздохнула. – Уходи. И постарайся больше не попадаться мне на глаза. Прошу тебя. Сделай хоть это для меня. А ты… нет, я тебя не простила. Просто ты перестал существовать. И желание мести ушло. Кому мстить, если тебя нет?! И я не поверила ни одному твоему слову. Ты оборотень. Был им и остался. Прощай! – и, тяжело поднявшись, Татьяна вышла из комнаты.
– Да что ты маешься? – подошла к нему Анна и обняла за плечи. – Ты поступал так, как велела тебе совесть в тот момент. И сколько таких примеров в жизни! Возьмем хотя бы Павлика Морозова…
– Вот именно, “хотя бы”, – перебил ее Роман. – Ты, Анюта, говоришь, как “совесть подсказывала”. А сколько на этой совести загубленных жизней! Конечно, сделанного не воротишь. И это хорошо, что ты сейчас понимаешь, каких жутких дел натворил, и хорошо, что у тебя болит совесть. Раз болит, значит, она еще есть. А это вселяет надежду… Да-а, накрутил ты, друг… значит, ты теперь снова Мен, а не Алибаба, или как тебя?
– Какой Алибаба? Алибеков – даже возмутился Виссарион. – Нет, когда понял, меня не ищут, отправил в наше Благословенное, в сельсовет, запрос, чтобы подтвердили, что отец Мен, а мама – Кудряшова. Они там, видимо, переслали его в Биробиджанский архив. Оттуда получил нужную справку, а из Магадана бумаги прислал Корней Садыков.
– А как же с партийными делами? – вкрадчиво спросил Феликс, и этот тон напомнил Виссариону разговор с Кандауровым в Магаданском обкоме. Тот спрашивал также вкрадчиво, как бы вползая в душу.
– А никак, – откидывая воспоминания, спокойно ответил Виссарион. – Во Владивостоке в стройуправлении я, естественно, на партийный учет не вставал, потому что тут же послали бы запрос в Магадан и так далее. А потом сжег партбилет. Зачем я такой нужен партии…да и перестал верить ей. Если в ней такие, как Богдан Дмитриев, подполковник Коновалов да Кандауров, зачем она нужна вообще? Людей обманывать? Наобманывались вот так! – и Вися ладонью провел поперек горла.
– Ну, успокойся, успокойся, горячка ты наша, – похлопала по спине Анюта, будто он чем-то поперхнулся. – Бедненький, ну и намыкался же ты. И как хорошо, что у тебя есть Сонечка, эта прелестная девочка. Вот я ее никогда не видела, не знакома с ней, а уже люблю. И когда мы встретимся, непременно крепко подружимся. А ты не кручинься о прошлом. Так можно сойти с ума. Думай о будущем! Будущее светло и прекрасно. Так и у нас будет. Мы все вместе, и о прошлом пора забыть. А Вися, считайте, снова родился на свет. Правда? – и она погладила его по руке.
Виссарион во все глаза смотрел на друзей, ища в них поддержку и даже какое-то прощение. Роман, по своему обыкновению, хмыкнул и, ни слова не говоря, подошел и крепко пожал руку.
Феликс, сидящий в своем любимом углу, неопределенно кивнул и передернул плечами.
В каюте на некоторое время воцарилась тишина. Было слышно, как гудят двигатели, и за бортом журчит вода. В иллюминатор доносились женский смех и голоса прогуливающихся на палубе. Солнечные блики, отраженные водой, прыгали и перемещались по потолку.
– Мы за этими разговорами не увидим ничего. Ни берегов, ни реки, – с некоторым раздражением проговорил Феликс.
– Зато мы увидели жизнь друг друга, а это куда важнее твоих берегов, – хмурясь, сказал Роман. – Берега и воду можно увидеть, если так хочется, прокатившись на теплоходе еще раз. А вот такое, – и он обвел взглядом всех, –бывает один раз в жизни. И далеко не у всех…
– Что ж, мальчики, теперь мой черед, – и Анна, села за стол, готовясь к долгому рассказу.
– Нет, я предлагаю другое, – вмешался Виссарион. – Пошли в ресторан. Уже время ужина. Давайте, сегодня выпьем. Надо дать нервам отдых. По крайней мере, мне.
– Правильно, – поддержал его Роман. – И в словах Феликса тоже есть доля правды. Нечего сидеть затворниками. Выйдем в люди. Говорят, сегодня будет концерт силами самих отдыхающих.
– Да-да, и пусть Феликс споет. Ты все так же хорошо поешь, да, Феля? – сияя глазами, посмотрела на него Анюта и подошла к Феликсу. Тот смущенно усмехнулся и пожал плечами.
– Вечно ломается, как венский бублик, – запальчиво произнес в своей манере Виссарион. Все засмеялись и пошли из каюты.
Рассказ Анны решили отложить до следующего утра.
После ужина, во время которого было немало выпито, все устремились на верхнюю палубу, где уже гремела музыка. Из репродукторов лились неизменные “Амурские волны”.
Виссарион подхватил Анну, и они закружились в вальсе. Им не мешали. Несколько пар попытались выйти в круг, но вскоре смешались с толпой зрителей. А Анна и Виссарион в упоении кружились под божественные звуки вальса. Они ничего не замечали вокруг. Все слилось в пестрое мелькание. Анна чутко улавливала каждое движение партнера, и они плыли по седым волнам Черного Дракона.
Отзвучали последние такты музыки. И тотчас же раздались громкие аплодисменты. Все восторженно хлопали Анне и Виссариону, раскрасневшимся и возбужденным. А те пробирались к своим, благодарно улыбаясь на приветствия.
– И не скажешь, что вам по полста, – с ревнивой ноткой в голосе встретил их Феликс.
А Роман одобрительно хлопнул Виссариона по плечу и с тихим обожанием дотронулся до руки Анюты.
В это время призывно затрещали отрывистые синкопы фокстрота, и площадка моментально заполнилась танцующими. К еще не отдышавшейся Анне откуда-то сбоку вынырнул мужчина в белом кителе и черных клешах. Он церемонно раскланялся и замер, расставив руки, готовый принять партнершу в объятия. Это был Гавриил Снегирев с топорщившимися от предвкушения удовольствия пышными рыжими усами. Анна смущенно оглянулась на своих спутников и пошла навстречу механику.
Двигаясь в ритме, Гаврила ловко лавировал среди других пар и вел Анну в центр, будто утверждая, что ее место только там. Некоторое время они танцевали молча. Потом Снегирев чуть теснее прижал партнершу к себе и тихо заговорил:
– А почему вы все время с этими… мужчинами? Они все корейцы? Хотя один не похож – глаза у него большие и светлые. Они что…
– Они – мои друзья, мы дружим с детства и … много лет не виделись. А что вас так заинтересовало? Вы видите что-то плохое в том, что мы всегда вместе?
– Нет-нет, – смешался механик. Просто я заметил, что вы все больше в каюте отсиживаетесь. Редко появляетесь на палубе, – ему хотелось добавить: – “совсем, как ваша Светлана”, – но он вовремя спохватился и только сказал: “А ведь природа у нас богатейшая! Хотите, на следующей стоянке я проведу вас… с друзьями в такое грибное место, что после вам на всю дорогу хватит чистить да сушить”.
Анна рассмеялась.
– Да у нас самих таких мест знаете, сколько было? Мы же все дальневосточники. Слышали о таком селе Благословенном, что от Хабаровска вверх по Амуру? Да мы же его проплывали. Правда, рано утром. Его не видно с реки, жаль. Там и прошло наше детство, пока…
– А-а, в тридцать седьмом их всех тю-тю… – хохотнул было Снегирев, но, заметив, что она резко отстранилась, крепче прижал ее к себе и с виноватым видом стал оправдываться: – Да вы не подумайте чего. Это у меня просто так вырвалось. Вообще-то я против них… корейцев, ничего не имею. Но ведь их же на самом деле выслали, и я вот… а вон тот, один из ваших друзей, такой худощавый, высокий, с длинными волосами, как у артиста… Сколько ему лет?
Анна удивленно подняла брови.
– Ему где-то чуть больше пятидесяти. А зачем это вам?
Теперь настала очередь засмеяться Гавриле.
– Вы знаете, чем, помимо всего прочего, отличаются мужчины от женщин? Женщины сначала ответят, а потом спрашивают, зачем. А мужчины – наоборот.
И оба засмеялись.
– А на самом деле, почему вы спросили, сколько лет Феликсу?
– Да так… Он молодо выглядит. Ему не дашь столько… – уклонился от прямого ответа Снегирев. – А вы не знаете, он первый раз плавает на “Невельском?”
– Не знаю. А что? – они вновь засмеялись.
– Понимаете… мне кажется, что…
В этот момент музыка прервалась, и в репродукторе захрипело, закашляло, и вдруг зазвучал низкий голос: “Добрый вечер, товарищи! Говорит капитан теплохода “Геннадий Невельской”. Простите, что прервал ваше веселье, но… –замялся голос, – для того, чтобы было еще веселее, я предлагаю каждому из наших гостей и членов экипажа, за исключением тех, конечно, кто на вахте, бокал шампанского! – Потом продолжил, несколько смущаясь и гораздо тише, – видите ли… сегодня день моего рождения…”
– Ур-ра! – закричали все и захлопали.
Тотчас же появились официантки с подносами, на которых в больших фужерах пенилось шампанское. Поднялось невообразимое веселье. Все что-то кричали, смеялись. А тут еще на палубу вышел сам капитан. Женщины кинулись его поздравлять, размазывая по щекам губную помаду.
– Что вы хотели мне сказать? – старалась перекричать шум Анна.
Но Снегирев, поняв, что совсем некстати затеял этот разговор, сделал вид, что не слышит и, отведя ее к друзьям, вновь церемонно раскланялся и исчез.
– Странный какой-то, – с недоумением оглядывая толпу, словно надеясь увидеть недавнего партнера, проговорила Анна.
– А что он такое сказал? – настороженно спросил Феликс.
– Да ничего особенного. Просто интересовался, сколько тебе лет и не плавал ли ты уже на этом теплоходе…
Феликс чуть побледнел, но тут же поднял свой бокал и весело произнес:
– Давайте же выпьем за здоровье нашего капитана! Это и для нас важно: будет здоров капитан, рейс пройдет успешно.
Все засмеялись и осушили бокалы.
