Глава восьмая
Первый секретарь Посьетского райкома партии Синьков уехал на месячные курсы в Москву, а оттуда с семьей – в один из крымских санаториев. Это было очень некстати. Осень. Пора уборки урожая. Оставшемуся вместо него второму секретарю Семену Афанасьевичу Чену пришлось взять все заботы на себя. При существующей системе партийного руководства хозяйством, кроме него, никто ни за что не отвечал. Даже по такому вопросу – начинать уборку хлебов в каком-нибудь колхозе или нет, нужна была команда от первого руководителя района.
А урожай удался богатым. Директора совхозов и председатели колхозов (в районе это были в основном корейские хозяйства) на бюро райкома выражали беспокойство, что не хватает техники и рук для уборки пшеницы, соевых бобов, проса. Договорились в случае чего снимать с занятий студентов и школьников и направлять на поля.
Другие дела тоже не терпели отлагательств, поэтому Семену Афанасьевичу буквально не хватало дня, чтобы поспеть повсюду.
Он только что вернулся с открытия новой средней школы. Это радостное событие было приурочено к первому сентября, так что пришлось поздравлять учителей и учащихся с двойным праздником. Настроение у Чена было приподнятое, и, весело поздоровавшись с секретаршей, он прошел в свой кабинет. Но уже на пороге Галина Ивановна, проработавшая в райкоме всю жизнь, остановила его.
– Семен Афанасьевич! Чуть не забыла… – всплеснула она руками. – Вам звонил Геннадий Павлович, наш уполномоченный. Просил немедленно связаться с ним.
Геннадий Павлович был начальником погранотряда, или, как его здесь называли, военным уполномоченным, членом бюро райкома. Раздумывая, зачем он мог так срочно понадобиться, Чен снял трубку и попросил телефонистку соединить с Подгорецким. Тот сразу же ответил и без всяких приветствий и предисловий тихо проговорил:
– Товарищ Чен, надо немедленно собрать членов бюро.
– А в чем дело? – удивился Семен Афанасьевич. – Его прежде всего поразил тон пограничного начальника, с которым они водили многолетнюю дружбу. Что за категоричность? А потом, Подгорецкий же знает, что в такое горячее время обычно не бывает никаких заседаний.
–Так в чем дело, товарищ Подгорецкий? – переспросил Чен, переходя на официальный тон.
– Это не телефонный разговор. Сейчас десять. В одиннадцать ноль-ноль соберите всех членов бюро… – и военный уполномоченный бросил трубку.
Вконец озадаченный и рассерженный секретарь райкома хотел было наплевать на слова пограничника – кроме первого секретаря и работников партийных комитетов, стоявших выше по иерархической лестнице, он не привык кому-либо подчиняться. Но Подгорецкий мог позволить себе так говорить с ним только в случае “ЧП”. Нажав на кнопку дважды, что означало – вызывает второй, Семен Афанасьевич спросил вошедшую Галину Ивановну:
– Вы не знаете, что за пожар у Геннадия Петровича? Почему он настаивает на внеочередном заседании бюро? – Галина Ивановна отвела взгляд. Потом посмотрела прямо в глаза:
– А вы ничего не знаете, Семен Афанасьевич? – спросила она тихо.
– А о чем я должен знать? – с раздраженным удивлением в свою очередь спросил Чен.
– Мне только что позвонила знакомая из милиции… Она сказала… – Галине Ивановне явно было тяжело говорить, – о каком-то переселении всех корейцев …
– Переселении?… корейцев?… – эхом повторил за ней второй секретарь. – Что за чушь! Это при царском режиме пятьсот корейских семей выселили в тайгу на произвол судьбы, но сейчас же Советская власть… Власть народа… Да и куда могут выселить корейцев, скажем, из нашего, Посьетского района?! Это же наш дом. Мы даем стране столько урожая… – и замолчал, понимая, что произносит эту речь от растерянности. Он нутром почувствовал нависшую опасность. В последние годы вообще творилось что-то невообразимое. Здесь, в Посьетском районе, весь состав райкома, большинство которого составляли корейцы, был арестован. Первым секретарем прислали Синькова, но тот, разобравшись на месте, понял, что в руководстве района все же необходимы корейские кадры. Вот тогда-то и выдернули Семена Афанасьевича из Шкотова, где он был завотделом пропаганды райкома партии, и сделали вторым секретарем.
Семен Афанасьевич прекрасно знал, что в их районе и в целом по краю продолжаются аресты его земляков. На некоторых крупных руководителей – председателей колхозов, директоров совхозов и заводов ему пришлось писать характеристики, “объективки”, как “дружески” предупреждали в органах. А потом люди пропадали, пропадали без вести. Но это все же были единицы. А теперь…
Распорядившись пригласить членов бюро к одиннадцати, Семен Афанасьевич погрузился в невеселые думы.
Всю жизнь Чены, как и другие корейские семьи, трудились на этой, ставшей им родной земле. Семен Афанасьевич помнил рассказы отца, как тот, тогда совсем еще ребенок, вместе с родителями работал на поле с утра до ночи. Потом отца отдали в ученики кондитеру.
В день именин генерал-губернатора отец испек торт в форме моста через Амур, за что получил целых три рубля (в то время дойная корова стоила восемнадцать целковых)! Потом отец работал на заготовке шпал для строящейся Амурской железной дороги, но его заработка не хватало на содержание семьи. И вот в тысяча девятьсот двадцать четвертом году Чены отправились в село Благословенное, где, по слухам, корейцы жили зажиточно. Здесь уже было около двух тысяч корейских дворов, и самалийцы, как они себя называли, на жизнь не жаловались. А ведь прошло всего каких-нибудь полсотни лет, как первых поселенцев привезли сюда, в глухую тайгу. “Может, и теперь решили там, наверху, – Семен Афанасьевич невольно посмотрел в потолок, – осваивать новые участки тайги силами корейцев? Опыт, мол, есть…” – с тоскливой надеждой подумал второй секретарь райкома партии, но в душе понимал, что им грозит что-то более страшное.
Ровно в одиннадцать все члены бюро сидели на своих давно облюбованных местах. Последним пришел Подгорецкий. “Здравствуйте, товарищи!” – и прямиком направился к креслу во главе стола, где сидел Чен. Подойдя к нему, Геннадий Петрович указал на пустой стул и подергал кресло, мол, вытряхивайся. Ничего не понимая, Семен Афанасьевич поднялся с места, уступая его нахалу. Недоумевали и остальные. Только начальник райотела НКВД с усмешкой наблюдал за разыгрывающейся пантомимой. А Геннадий Петрович между тем, усевшись в кресло, подергал его за подлокотники, как бы проверяя на прочность, затем вытащил из планшета, с которым никогда не расставался, лист бумаги.
– Получено предписание в трехдневный срок всех лиц корейской национальности погрузить в вагоны и отправить… там скажут куда…
При этом сообщении все, кроме энкавэдэшника и Чена, охнули.
– Как?! Почему? Не может быть! – посыпались восклицания.
– Что за чушь?! – даже вскочил с места председатель колхоза Григорий Пак. – Это какое-то недоразумение! Надо дать телеграмму в Москву, в ЦК!
– Товарищ Сталин никогда не допустит такого, – убежденно проговорила заврайоно Галина Кудрявцева, которая была замужем за корейцем. – Ленинская поли…
– Хватит! – грохнул по столу Подгорецкий. – Есть приказ, приступайте к выполнению!
Чен, так и стоявший после того, как его согнали с места, сник и не смел поднять глаза. Ему казалось, что весь мир с ехидным злорадством смотрит сейчас на его унижение, и злая обида за незаслуженный позор, закипавшая еще с момента беспардонного появления Подгорецкого, наконец выплеснулась наружу.
– Постойте, товарищ Подгорецкий, – угрожающе спокойно проговорил он…
– Я – японским шпионам не товарищ, – громогласно прервал его пограничник.
Все онемели.
А Подгорецкий, взяв со стола какие-то бумаги, стал ими стряхивать с полированной поверхности невидимую пыль.
Наконец Семен Афанасьевич обрел дар речи.
– Какое вы имеете право… – начал было он возмущенно, но военный уполномоченный вновь не дал ему договорить.
– А вот имею! Товарищ Сталин и товарищ Молотов подписали Постановление о выселении всех корейцев с Дальнего Востока… Вы ведь все японские шпионы. Теперь понятно? И он торжествующе оглядел всех так, будто третья подпись под этим Постановлением была лично его, Подгорецкого.
– Не может быть … – теперь уже совсем тихо проговорила заврайоно. – И вдруг встрепенулась. – А как же я, наши дети Игорь и Ирочка? – с надеждой уточнила она, как будто русские имена ребят могли предотвратить нагрянувшую беду.
– Раньше надо было думать, – вкрадчиво произнес сидевший рядом энкавэдэшник. – А теперь … Остается только разводиться…
Галина Кудрявцева беззвучно заплакала.
В селе Благословенном царил переполох. Для самалийцев, как и для всех, известие о выселении было громом среди ясного неба.
Страшная весть моментально облетела село. Некоторое время царила мертвая тишина, сменившаяся вдруг громкими рыданиями и причитаниями, будто в каждый дом заглянула смерть. И многие годы будет длиться этот плач о тысячах и тысячах корейцев, которые погибнут в застенках НКВД, в пути и на новых местах от болезней, голода и холода.
Ректор корейского педагогического института во Владивостоке, кандидат филологических наук Терентий Константинович Ким, всегда элегантно одетый, вежливый и спокойный, взволнованно шагал по кабинету. Не дожидаясь, когда рассядутся вызванные им преподаватели и смолкнут разговоры, Терентий Константинович резко остановился у своего стола и без всяких предисловий выпалил:
– Нас выселяют!
– Куда выселяют? В другое здание? В другой город? В Москву? – оживились собравшиеся.
– Да что вы веселитесь, – вдруг рассердился ректор. – Всех корейцев выселяют с Дальнего Востока, черт знает куда!
Преподаватели, до которых не сразу дошел страшный смысл услышанного, в первый момент даже растерялись от того, как выразился их интеллигентнейший и деликатнейший ректор. Но в следующий момент впали в состояние шока и пребывали в нем, пока Терентий Константинович отдавал распоряжения.
– Разойдитесь по аудиториям и объявите студентам, что в трехдневный срок все должны погрузиться в эшелоны. Институту разрешено взять с собой самое ценное и необходимое. Обещают, что на новом месте мы сможем продолжить нашу работу.
– А где это новое место? Почему нас выселяют? Чье это распоряжение? Наверное, местная самодеятельность… Надо написать письмо, или лучше дать телеграмму товарищу Сталину. Он им покажет, этим самодурам на местах, – начали выходить из оцепенения собравшиеся.
Ничего не знаю, товарищи. В крайкоме партии, куда вызвали всех руководителей-корейцев, нам сказали только то, что я передал вам сейчас. Так что не будем тратить зря время на разговоры и приступим к делу. Ведь всем надо успеть еще и собраться в дорогу. – Чуть помедлив, он обратился к Роману Ли. –
Роман Семенович, а вам как самому молодому и не обремененному семьей я хочу дать ответственное и трудное задание. Да к тому же никто лучше вас не сможет справиться с ним… Речь идет о библиотеке… Корейской библиотеке. Там около полутора тысяч томов, в том числе такие уникальные книги, как энциклопедический словарь, двухтомник Цой Чи Вона и другие. Отберите сами, и наиболее ценные экземпляры упакуйте в ящики и погрузите в вагон. Если мы этого не сделаем… В общем, это будет невосполнимой утратой… Я вас прошу… – и Терентий Константинович с такой тоской взглянул на Романа, что у того защемило сердце.
– Хорошо, не беспокойтесь, Терентий Константинович, я все сделаю, – и Роман, выйдя из кабинета ректора, тут же направился в библиотеку.
Проходя мимо одной из аудиторий, он с изумлением услышал тихое пение. Запевал один, а припев подхватывали несколько голосов. Песня была печальная, в ней звучала безысходная тоска. Роман знал эту песню, но слова в ней сейчас были другими, созвучными сегодняшним событиям.
Тревожно несется над степью
По рельсам колес перестук.
Вагоны товарные цепью
Куда-то идут и идут.
Динь-дон, динь-дон –
Слышен звон кандальный.
Динь-дон, динь-дон –
Путь корейцев дальний.
Динь-дон, динь-дон –
Слышно там и тут –
Поезда с корейцами на каторгу идут…
Черная тяжесть легла на душу Романа. Лишь час назад эти девушки и юноши беззаботно смеялись и распевали совсем другие песни. Они были свободными людьми. И в один миг превратились в каторжников… Если бы сейчас кто-нибудь из них спросил его, прослушавшего университетский курс философии, что же такое происходит, и есть ли какое-то научное обоснование действиям властей, он ничего бы не смог ответить. Да и какое научное обоснование может быть, когда невозможно найти человеческое объяснение творящемуся. Кто-то там наверху (он ни на секунду не мог представить, чтобы это мог сделать товарищ Сталин!) одним росчерком пера подписал, по сути, смертный приговор корейцам. За что?! Почему?! Кто имеет право с таким равнодушием и цинизмом распоряжаться судьбой целого народа?! Нет, на эти вопросы Роман не мог ответить ни себе, ни кому другому. И он, как бы убегая от себя, рванулся вперед и ворвался в библиотеку. Отобранные Романом книги уместились в шести добротных ящиках средней величины, которые раздобыл расторопный завхоз института. Упаковку Роман закончил лишь к концу следующего дня. Наняв подводу, с возчиком погрузили книги и отправились на вокзал, где, как объяснил ректор, за водокачкой стоял один из эшелонов, в котором институту были выделены несколько вагонов.
За год у Романа не прибавилось вещей, если не считать одного костюма (неудобно было читать лекции перед студентами в затрапезном виде) и нескольких книг. Так что весь багаж уместился все в той же сумке, с которой он приехал из Ленинграда. И сейчас, положив ее за ящики, он спрыгнул из широко распахнутых дверей товарного вагона. В нем до недавнего времени, судя по запаху, перевозили скот. Теперь же предоставили корейцам.
В город идти Роману не хотелось. Прохожие теперь подозрительно оглядывались на него. Девушки, которые еще вчера, проходя мимо симпатичного молодого человека, мило улыбались и строили глазки, сегодня с испугом отворачивались и ускоряли шаг. А мужики останавливались с угрожающим видом и сплевывали ему вслед, цедя сквозь зубы матерщину. А один, довольно приличного вида, даже замахнулся: “Ах ты, японский шпион! Стрелять вас надо без суда и следствия! Правильно, что товарищ Сталин высылает вас к … Воздух чище будет!”
И странно, Романа потрясло не то, что его обозвали “японским шпионом”, а допущенное кощунство, что имя товарища Сталина было произнесено рядом с площадной бранью.
После каждой такой встречи горло Романа перехватывало от гнева и обиды. Но что он мог сделать?! Доказывать, что никакой он не шпион, что происходящее – это какое-то недоразумение?… Но кто его будет слушать?… Он, преподаватель философии, понимал, что люди, как первоклашки, которым неумная учительница сказала: “Дети, Вова – хулиган. Не играйте с ним”. И они слушались ее, потому что слепо верили. А те, кто побойчее, старались выказать свое превосходство над плохим мальчиком.
Такие рассуждения, кажется, немного успокаивали Романа, но все же у него не было желания встречаться с кем-либо в городе, и Ли пошел вдоль длинного железнодорожного состава. То, что он увидел, ужаснуло. Ему казалось, что он попал в какой-то чудовищный мир, в котором все искажено, как в кривом зеркале. Роман видел людей, предметы как бы в четвертом измерении, все представало судорожно скомканным, криво расплываясь и вызывая тошноту.
К вагонам с распахнутыми, словно зев чудовища, черными проемами дверей одна за другой подъезжали подводы с тюками и узлами. Изредка между ними чернели помятые бока фибровых чемоданов. С телег соскакивали хмурые мужчины и начинали сгружать жалкую утварь, снимать детишек, помогать сойти старикам и старухам. Жены следили за тем, чтобы их узелки и узлы не перепутали с чужими, тут же раздавая подзатыльники расшалившимся детям, которым все здесь было в диковинку, и они радостно воспринимали происходящее как большую, интересную игру. А приехавшие ранее ревниво следили за тем, чтобы припоздавшие не захватили места в вагоне. А оттуда, из вагонов, раздавался перестук топоров, будто одновременно забивалось множество гробов. Это спешно заканчивали сколачивать нары в два яруса для переселенцев. Плача и причитаний не было. Лица взрослых, будто на всех надели одинаковые маски, были искажены озабоченностью и тревогой. Кое-где вспыхивали споры: люди отстаивали место в хлеву. Некоторые женщины в пылу охватившего их азарта влезали в вагоны и упрашивали плотников разрешить занять место на еще не готовых нарах. А те, пьяные, важничая, командовали и распоряжались. И люди слушались их. Они уже начинали привыкать к своему бесправию. Наблюдавшего за всем этим Романа потрясло ошеломляющее открытие. Некоторое время назад он вычитал в местной газете отчет о переписи населения на Дальнем Востоке. Корейцев проживало здесь что-то около двухсот тысяч. То есть около пятидесяти тысяч семей. Для переселения такой массы народа надо было подготовить не одну сотню железнодорожных составов с нарами, разработать маршруты перевозок, подготовить места будущего проживания переселенцев. Как же давно вынашивался этот чудовищный план! Сколько жестокости и коварства было в головах тех, кто с злодейским хладнокровием давал указание в три дня очистить громадный край от двухсот тысяч “японских шпионов”.
Внезапно вдали раздался плач и заунывные причитания. И тотчас же, словно по сигналу, стоны и рыдания покатились от вагона к вагону. Казалось, что воет волчица над погибшим выводком детенышей. А стук забиваемых гвоздей все не затихал, могильщики заканчивали свое дело.
