ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
Анна
Глава восемнадцатая
Там, где река Самара, делясь на протоки, несет светлые воды мимо образовавшихся островков, раскинулось несколько хуторов. Они как бы откололись от села Благословенного и жили своей обособленной жизнью. Здесь поселились староверы, потомки тех сибирских казаков, которые в свое время не признали никонианства и ушли в глушь тайги. Но когда Ерофей Хабаров бросил клич отправиться завоевывать для царя-батюшки новые земли и выйти к берегам Амура, за ним последовало немало из тех, кто крестится двумя перстами и не допускает до себя “нечистых”.
Из полсотни казаков в заставе под командованием вахмистра Гринева было человек десять староверов. Они и обосновались выше по течению Самары в отдельных хуторах. Многие из них с громадными трудностями и риском для жизни ходили в Сибирь и из скитов привозили себе жен.
Когда в конце девятнадцатого века сюда прибыли корейские переселенцы и образовали село Благословенное, или, как они называли по-своему, Самали, пожилые люди, узнав, откуда привозили кержаки жен, кивали седыми головами и удовлетворенно говорили:
– Наши предки, переселившиеся в свое время на новые земли по берегам реки Туманган, тоже ездили в Корею и привозили себе жен. Но не из-за веры. Корейцы должны жениться на кореянках. Так завещали нам праотцы…
В одном из таких хуторов жила семья Калашниковых. Муж, жена да дочка Анна – красавица. Золотоволосая, светлоокая девочка росла, становясь день ото дня все краше. Отец – Владимир Корнеевич, высокий статный казак с великолепным смоляным чубом и такими же усами, всегда смеющимися глазами ласково гладил дочку по головке, приговаривая:
– Дай Бог тебе, доченька, хорошего мужа. Будь он хоть какой веры, но чтобы тебя любил и не обижал. А если обидит, видишь вон, шашка висит. Так я этой шашкой ему разом голову срублю, – и в этот момент его сверкающие глаза говорили, что так и будет.
Евдокия Матвеевна, мать Анны, была крупной женщиной, не то, чтобы полноватой, но все в ней было мягко-округлым. Две тугие золотистые косы лежали венцом на голове. В светло-карих глазах, казалось, отражались солнечные лучи даже тогда, когда самого солнца и в помине не было. Спокойная и рассудительная, она была тверда в своей вере, верна супружескому долгу, нежна, но строга к дочери.
Как-то, когда Анютке исполнилось шестнадцать, Владимир Корнеевич рассказал дочери случай из их жизни. Он давно заприметил в своем скиту красавицу Евдокию и, когда уходил на берега Амура, уговорил выйти за него замуж и ехать с ним. С основной группой переселенцев они должны были соединиться у скалы Палец, которая действительно очень напоминала вздернутый кверху большой палец руки. До нее было верст тридцать таежными тропами.
Оба ехали на лошадях. Небольшая поклажа приторочена к седлам.
Путь был нелегким, и к концу вторых суток все выбились из сил – и кони, и люди. Ночью Калашников уснул у костерка и проснулся от дикого ржанья. Хватая одной рукой винтовку, лежавшую тут же, он уже вскочил на ноги, как на него навалилось что-то тяжелое и рычащее. Но все-таки казак успел выстрелить. Пуля попала прямо в сердце медведю. Громадный зверь ослабил свои смертельные объятия и отвалился, да так неудачно, что вывернул ногу Владимиру. Тот охнул и потерял сознание. Очнулся от холодных брызг в лицо. Когда открыл глаза, увидел встревоженную Евдокию. “Слава Богу! Жива. Не тронул ее зверь”, – пронеслось в голове, и лишь тогда вновь почувствовал жуткую боль в ноге.
Оказалось, что ночной пришелец задрал прекрасного вороного коня, и такая же участь чуть было не постигла самого казака. Что делать дальше? У них оставалась одна кобыла – смирная и выносливая. Но двоих она бы не смогла увезти. Двоих, потому что Владимир был обезножен. Правая нога несуразно висела и ступить на нее не было никакой мочи. Калашников был в отчаянии. Он смотрел на разгром, учиненный хозяином тайги, и проклинал себя, что посмел задремать. А Евдокия – она все делала молча, со спокойной решительностью: крепко перетянула ногу жгутом, располосовав для этого праздничную исподнюю юбку, взнуздала кобылу, с огромными усилиями усадила на нее мужа и, взяв лошадь под уздцы, повела ее вперед, к Пальцу.
Понятно, что таким образом они продвигались значительно медленнее прежнего, и когда пришли к скале, там уже никого не оказалось. Их не дождались. Пришлось и дальше пробираться к Амуру вдвоем. Так и прошла Евдокия весь путь пешком.
Кержаки были людьми зажиточными. Хозяйства имели крепкие и большие. И когда появилось село Благословенное, они стали нанимать корейцев на сезонные работы. Так на хуторе у Калашниковых и появился Феликс Тен. Владимир Корнеевич взял его в помощь на сенокос.
Смышленый и трудолюбивый парень сразу понравился казаку. По утрам его не надо было поднимать: Феликс сам вскакивал спозаранок, и хозяин заставал его за правкой кос или ремонтом упряжи. Косил Феликс без устали, да так проворно, что самому Калашникову приходилось порой туго, чтобы угнаться за ним. Все у них получалось споро. Не успевал Корнеич только подумать, что надо бы подвезти воз для скирдования подсохшего сена, как появлялся Феликс, причмокивая на лошадь. Они быстро кидали на телегу снопы и везли к возвышающейся вдали скирде, где аккуратно складывали будущий корм скоту.
Для более легкой работы – вязать снопы и складывать в копны – на помощь призывались Евдокия Матвеевна и Анюта. Они тоже трудились проворно и дружно. И потому к вечеру все задуманное было выполнено – и Калашниковы, и Феликс оставались довольны. Парня кормили досыта и хорошо платили. Но не это было главным.
Анюта и Феликс скрывали от родителей девушки, что уже давно знают друг друга и вместе с Романом и Виссарионом на крови поклялись в вечной дружбе. При старших хозяйская дочка и работник лишь обменивались несколькими словами, не проявляя друг к другу особого интереса. Но ночью, когда утомленные родители крепко спали, Анютка легкой тенью пробиралась на сеновал, где ее давно уже ждал Феликс.
В первый год все прошло тихо и гладко. Но когда Владимир Корнеевич хотел вновь нанять Феликса на сенокос, Евдокия Матвеевна воспротивилась.
– Не зови больше этого красавчика, – отвела она в сторону взгляд. – У нас дочка на выданье… Не приведи Господь, что случится… Дело же молодое…
– А что, – гладя пышные усы, в которых уже сквозила частая проседь, посмеивался Корнеич, – я бы не прочь иметь такого зятька. Видный парень. Работящий и смекалистый. Даром, что кореец.
– Что ты! Что ты! – Евдокия Матвеевна даже замахала руками, будто открещиваясь от нечистой силы. – Он же иноверец! Не надо, не нанимай его. От греха подальше…
– Нет, Евдокиюшка, неправда твоя, – помрачнел казак. – Ты все хочешь для нашей Анюточки прынца на белом коне и нашей веры. Не найдем такого. Да и девочка сама себе должна найти счастье. А слишком будем беречь, лишь беду накличем. Чему быть – того не миновать. А Фелька – парень тихий. За день так намотается, что к вечеру еле ноги волочит, не то чтобы девки на уме были. Другого такого работника не сыщем. Опять же чистый какой. Весь день вкалывает, а рубашонка беленькая. Как где воду увидит, моется. Да в нашей округе такого не сыщешь. Что работник, что зять – все одно хорош. Позову-ка его. А от судьбы не уйдешь.
Немного помолчав, Владимир Корнеич продолжил с тяжелым вздохом:
– И, знаешь, Евдокиюшка, молодежь-то нынче пошла не такая, какой были мы. Пионерия да комсомол отучили верить в Бога. И теперь им сам черт не страшен. – При упоминании черта оба перекрестились. – Видишь, мы вот крестимся, а они лишь хихикают. Про нынешних парней да и девчат такое говорят, что уши вянут. Да ты сама, небось, тоже все слышишь и знаешь, только виду не подаешь. Упаси Бог, чтобы и про нашу Анютку такое болтали… Да сохранит нас Господь! – И он вновь истово перекрестился.
В тот год лето было жарким. Ночами нередко шли дожди, а с утра на безоблачном небе вновь сияло солнце. Травы выросли высокие, и было решено после Троицына дня начать косить.
Кержаки с хуторов облюбовали себе угодья на островах, что в версте выше по Амуру. Территория считалась ничейной. Китайцы сюда не заплывали. Да и жители Благословенного не любили эти места. Только казаки, водившие дружбу с пограничниками, чувствовали себя на островах вольготно.
Хозяева хуторов, несколько работников, в том числе и Феликс, за два дня скосили подчистую всю траву на одном из островов, оставив девчат для подбора сена во главе с дедом Тарасом, и отправились на соседний остров. В последний момент решено было оставить и Феликса, так сказать, для безопасности. Мало ли кому взбредет появиться на острове. Его снабдили двустволкой, дали пять патронов и наказали бдительно охранять шестерых девчат и старого деда, от которого толку было чуть.
Девчата, довольные тем, что с ними остался красивый веселый парень, поначалу больше хохотали и зубоскалили, но потом втянулись в дело и стали быстро вязать снопы из просушенной травы, а двое ушли вперед, шевеля граблями свежескошенное.
Где-то ближе к полудню деда Тараса вдруг скрутила боль в животе. Он охал, стонал, весь скорчившись лежа на боку.
Феликс и две девушки стояли над стариком, не зная, что предпринять. В это время к ним подбежала Анютка.
– Вы что стоите и смотрите?! – воскликнула она, как только увидела уже посиневшего деда. – Надо скорее его в село, к врачу.
– А кто повезет?
– Анна придумала, пусть и везет, – проговорила Марфа, красивая девушка из соседнего с Калашниковыми хутора. Про таких говорят – кровь с молоком. Белокожая, пышногрудая, она никак не могла простить, что отчего-то парни больше заглядываются на Анютку. Особенно злило ее, что Феликс не обращает на нее внимания. И хоть тот старался никак не выказывать своего отношения к Анютке, Марфа особым женским чутьем улавливала, что тут дело нечисто. Накануне вечером, когда устав сидеть у костра, все стали разбредаться по шалашам, Марфа украдкой подсела к Феликсу и чуть слышно прошептала:
– Айда в лес. Лужайку там подглядела. Я тебе такое покажу – закачаешься… А, пойдем?
Но Феликс отчужденно и даже с испугом посмотрел на нее и поспешил отойти. “Ну, погоди! Я тебе тогда другое покажу! Не наплачешься…” – прошептала Марфа и, оскорбленная, удалилась в девчачий шалаш.
Да и другие девушки не прочь были бы побаловаться с красавцем Фелей, но он или не понимал, или делал вид, что не понимает их заигрываний.
– Правильно, – поддержала Марфу Сима. – Давай, мы подсобим перенести деда в лодку. Тут же вниз по течению, грести нетрудно. А назад будешь возвращаться, не забудь захватить хлеба. Мужики-то весь хлеб с собой увезли. Нам, мол, не надо. Обойдемся и так. Смотри, не забудь про хлеб, – сказала она как о деле решенном, что поплывет Анютка.
А та, может быть, еще побрыкалась бы, но тут дед Тарас так завопил, что все переполошились и потащили старика в лодку. Анютка свистнула свою собачонку, небольшую рыжую дворняжку Тетку и, поплевав на руки, лихо навалилась на весла, по-мужски сильно и глубоко загребая.
Оставшись одни, Марфа и Сима переглянулись и громко позвали остальных. Те прибежали, запыхавшись, и стали охать, узнав о болезни деда.
– Давайте работать или, может, перекусим? – предложил Феликс, несколько смущенный тем, что остался один среди девушек.
– Успеется, – загадочно усмехнулась Марфа. – Работа не волк – в лес не убежит, а полдничать еще рано. Мы сейчас тебе такое учудим, что забудешь о работе и об обеде. Верно, девоньки?
Те захихикали, подталкивая друг дружку локтями.
Феликс недоуменно смотрел на них, но общая игривость захватила и его.
– Что же вы такое сделаете, что можно забыть про все? – понимая, что его ожидает что-то необычное, натянуто засмеялся он.
Они дошли до полянки, окруженной деревьями и кустарником. Это было совсем недалеко от берега.
– Все будет происходить здесь, – объяснила Марфа. – Но есть одно условие. Чтобы ты вел себя тихо, Феля, мы должны привязать тебя к дереву. А то распустишь руки, и все испортишь. А распускать руки будет отчего, – и она засмеялась несвойственным ей грудным смехом, как смеются женщины, охваченные волнением ожидания.
Феликс хохотнул, стараясь представить, что будет дальше.
– Ну, что ж, привязывайте, – с показной покорностью согласился он и подошел к дереву.
– Нет-нет, иди сюда, – позвала его Сима, показывая на две березки, растущие в метре друг от друга.
Пожав плечами, что, мол, приходится прощать дурь девчонкам, Феликс подошел. Откуда-то появились крепкие веревки, и девушки накрепко привязали его руки к деревцам, как бы распяв между двумя стволами. Когда он оказался беспомощным, Марфа и Сима стащили с него штаны. Рубашку перед тем он сам скинул и теперь был голым. Феликс начал кричать и вырываться из веревочных пут, но девушки схватили его за ноги и привязали к тем же березкам. От стыда и бессильной злости Феликс заплакал. А девушки, отойдя в центр полянки, разделись донага и, взявшись за руки, завели хоровод, неестественно похохатывая и стараясь завести песенку.
Феликс замер. Во все глаза он смотрел на молодые красивые тела, теперь не прикрытые ничем. Они были хороши. Свежесть юности скрадывает все изъяны. Но особенно хороша была Марфа. Ее плотное бело-розовое тело резко выделялось на фоне темной летней зелени и смуглых от загара тел ее товарок. Девушки уже перестали смущаться и свободно резвились, лишь искоса поглядывая на реакцию своей жертвы. А у той реакция была бурная. Феликс вновь стал пытаться освободиться от пут, дергаясь так, что закачались верхушки берез. Его мужская плоть восстала, и на головке выступили капли.
– Смотрите, девоньки, он плакает! – засюсюкала Марфа, картинно упав перед пленником на колени. Остальные девушки тоже попадали на колени, кривляясь и хихикая. По знаку Марфы две из них вскочили и побежали к берегу. Через несколько минут они вернулись, таща в платке влажный песок.
– Ну, что ж, – тоном палача, приступающего к казни, проговорила Марфа. – Раз никто из нас тебе не нужен и, кроме своей выдры Анюты, никого не желаешь, сделаем так, что она сама от тебя откажется. Зачем ты ей такой будешь нужен? – и с этими словами Марфа, захватив жменю принесенного песка, стала натирать им все еще торчащий член. Феликс взвыл от боли, а Марфа с садистским наслаждением продолжала тереть. Но вот у нее меж пальцев стала просачиваться кровь. – Ну, вот, а теперь вы, девоньки, отведите душеньку. Раз не захотел нашей ласки, пусть попробует песочек, – и она нервно рассмеялась.
Девушкам было явно неохота следовать примеру Марфы, тем более, что от болевого шока Феликс потерял сознание и безжизненно висел на оттянутых назад, словно на дыбе, руках. Но они боялись ослушаться и по очереди брали щепоть песку и с испуганным омерзением быстро терли безжизненно опавший окровавленный кусок мяса.
– Ладно, хватит! – смилостивилась, наконец, атаманша. – Теперь быстро собираем манатки и – к нашим на остров. Скажем, что этот, – она презрительно кивнула на все еще не приходящего в себя Феликса, – и Анютка не захотели ехать с нами. А что с ними произошло, мы не знаем.
Девчонки молча закивали и бросились к шалашам выполнять приказание.
А Анюта, между тем, уже возвращалась. Ей повезло. Она не проплыла и половины пути, когда ее нагнали на двух лодках рыбаки. Они и забрали деда Тараса, которому стало немного легче. Девушка развернулась и налегла на весла. Но против течения лодка двигалась медленно. На душе почему-то стало тревожно, и она гребла изо всех сил. Тетка, сидевшая на носу, внезапно навострила уши и, злобно рыча, громко залаяла в сторону показавшегося острова.
Этот лай услышали девушки, уже спустившиеся на берег.
– Анютка возвращается, – прошептала Сима, будто та могла ее услышать. – Что будем делать? – с надеждой посмотрела она на Марфу.
– А ничего, – и спокойно повела глазами вдоль береговых зарослей ивняка.
– Спрячемся здесь, а когда Анна будет возиться со своим хахалем, уплывем.
Девушки, как по команде, бросились в прибрежные кусты и затаились.
Анюта сделала несколько сильных гребков, и плоскодонка с ходу влетела на песок. Машинально привязав ее к колышку, девушка опрометью бросилась в глубь острова. Она выбежала на луг, но там никого не было. Лишь трава, лежавшая ровными рядами, подсыхая на солнце, свидетельствовала, что недавно тут были люди. Анюта побежала к шалашам, думая, что Феликс и девчонки пошли обедать. Но здесь ее поразил царящий ералаш. Все было раскидано и переломано. Два шалаша вовсе рухнули, будто на них навалилась страшная тяжесть. “Медведь!” – почему-то подумала Анютка и вспомнила рассказ отца, как медведь задрал коня и чуть не прикончил его самого. В отчаянии она хотела вновь бежать на берег, но обратила внимание, что Тетка ведет себя странно. Собака хватала ее за край юбки и тянула куда-то в лес. Потом отбегала вперед и начинала звонко лаять, словно предупреждая кого-то, что идут на помощь.
Заметив, что хозяйка обратила на нее внимание, Тетка кинулась по едва различимой тропке в лес. Анюта последовала за ней, предчувствуя недоброе. Они выбежали на полянку, и девушка увидела безжизненное обнаженное тело Феликса, повисшее на руках между березами. С диким воплем кинулась она к нему и за подбородок подняла голову парня. Тот слабо застонал. Обливаясь слезами, она стала развязывать веревки, но накрепко затянувшиеся узлы не поддавались. Анюта бросилась на луг, схватила попавшуюся под руки косу, которой разрезала путы. Феликс рухнул на землю и… пришел в себя. В первые секунды он со страхом смотрел на Анюту, не узнавая ее, а когда сознание окончательно вернулось, он закричал:
– Уходи! Это все ты и твои подруги! Что вы сделали со мной? – и он, повернувшись на спину, стал осторожно передвигать руки к низу живота. Приподняв голову, старался разглядеть, что там. А Анюта с ужасом смотрела на кровавое месиво у него между ног.
Тем временем девушки во главе с Марфой выскочили на берег и забрались в лодку, покачивающуюся на волнах рядом с той, на которой приплыла Анюта.
– Давайте заберем и эту лодку, – предложила Сима. – А то нас же пятеро…
– Да ты что! – оборвала ее Марфа. – Калашников за лодку нам головы поотрывает. А вот весла можно забрать. Двое будут грести, получится ладно.
Так и сделали. Быстро разместились – двое на корме, двое на веслах, одна на носу – и отчалили.
Но перед этим их немного задержал неприятный инцидент. На берег внезапно вылетела Тетка и стала бросаться то на одну, то на другую девушку. Собака острыми зубами рвала подолы юбок и норовила укусить. Девчата завизжали и бросились врассыпную от злобно рычащего животного. Но тут Марфа, выхватив из уключины весло, изловчилась и ударила им Тетку. Обитый жестью конец весла рассек шкуру собаки, и из раны хлынула кровь. Тетка завизжала, закрутилась на месте и скрылась в кустах.
– Чтоб ты подохла! – процедила Марфа. – А ну, девчонки, айда в лодку. Да побыстрей. А то замешкались тут с этим псом.
Феликс лежал на спине неподвижно. Боль от паха разливалась по всему телу и сковывала движения. Но мысль продолжала работать в воспаленном мозгу. Он с ужасом думал, что его ждет. “Лучше умереть. Зачем жить? И кому я буду нужен такой… Эти суки загубили меня! И что я им сделал? – Слезы полились из глаз. – Но я и так умру. Начнется заражение крови, и все… Надо в больницу. А я не могу шевельнуть ни рукой, ни ногой. Ой, какая жуткая боль! А что может сделать Анютка, эта девчонка? Кстати, куда она девалась? Убежала вместе с теми? Не может быть! Ведь говорила, что любит…” У него возникло в памяти воспоминание о нескольких ночах перед тем, как они приплыли на этот остров. Днем Феликс с дядей Володей, как он звал Калашникова, косили на своем участке, готовили инвентарь к большому сенокосу. А ночью Анюта пробиралась на сеновал.
В прошлом году они лишь обнимались да целовались, не смея преступить запретный порог. А нынче – то ли стали старше, то ли наслушались рассказов товарищей и подружек о ночах страстной любви, но при первой же встрече, не сговариваясь, отдались всепоглощающему чувству. И с каждой ночью встречи становились все слаще. Анюта, словно в бреду, бессвязно бормотала слова любви и верности. И для него тогда она была одной единственной и навсегда. “Так где же Анюта?! – он с усилием приподнялся и насколько смог, огляделся. – Зря я на нее кричал давеча. Ведь только она может помочь… Но как она могла бросить меня! Обиделась? Вот дура! А я здесь помру. Помру из-за этих девок… Да лучше умереть, а-а-а!” – от нового приступа боли Феликс вновь потерял сознание.
А Анюта, поняв, что сделали девчонки с ее Феликсом, метнулась к шалашам, где заметила расплющенное ведро, схватила его и, на ходу выправляя, бросилась к берегу. Пробегая мимо кустов, она увидела Тетку, которая, жалобно поскуливая, тщательно вылизывала окровавленную рану на боку. Для этого она вся выгибалась, но продолжала старательно работать длинным розовым языком. Девушка даже остановилась от пришедшей в голову мысли. Несколько секунд она с жалостливым состраданием наблюдала за Теткой, но потом, спохватившись, побежала к реке и, набрав, сколько могла в кривое ведро воды, помчалась к Феликсу.
Склонившись над безжизненным телом, Анюта стала осторожно смывать с окровавленного места песок. Феликс вздрогнул от пронизавшей его боли и громко застонал.
– Потерпи, дорогой. Еще немного, и все будет чисто. Потерпи, мой милый, любимый, – приговаривая так, девушка обмывала жалкий сморщенный отросток, продолжавший кровоточить. – Вот погоди, сейчас мы его помоем, а потом я тебе помогу, и тебе сразу станет легче.
Но Феликс ничего не слышал, кроме пульсирующей боли, которая била по мозгам, не оставляя места мыслям.
Вылив на рану остатки воды, Анюта боязливо огляделась. Глубоко вздохнув, склонилась над животом Феликса и стала вылизывать застрявший в ранках песок. Она отплевывалась и снова лизала, стараясь не пропустить ни одного миллиметра израненного тела. Сначала ее подташнивало, особенно когда в рот попадали сгустки крови. Но она стойко выдерживала дурноту и продолжала вылизывать, пока, на ее взгляд, все не стало чистым. Анюта прикрыла пах Феликса белым платком, снятым с головы, и осторожно натянула на него валявшиеся тут же штаны. Девушка попыталась было приподнять его за плечи, чтобы волоком дотащить до лодки, но Феликс застонал, скорчившись от боли.
– Нет, так не пойдет, – говорила себе Анна. – Ничего, голубчик, сейчас что-нибудь придумаем. Тебе не будет больно. Ну, может быть, чуть-чуть. Но ты потерпи, дорогой мой, любимый, ничего не поделаешь. Тебя надо поскорее в больницу. Если начнется воспаление, тогда будет хуже. Но не беда. Мы тебя живо доставим в село, и все будет в порядке, – так она уговаривала не столько его, сколько себя, беспомощно оглядываясь, что можно придумать. Наконец сообразив, она сбросила с себя длинную юбку, расстелила рядом с неподвижно лежащим Феликсом и уложила его на эти своеобразные салазки. Ухватившись за край, Анютка потащила юбку с лежащим на ней парнем к берегу. По траве они передвигались довольно успешно, но когда добрались до песка, старенькая ткань стала угрожающе трещать и, в конце концов, в некоторых местах прорвалась так, что когда они добрались до лодки, от нее остались одни лохмотья. Но главное было сделано. Как же теперь его перенести в лодку? Анюта поняла, что сама сделать этого не сможет.
– Миленький мой, родненький, – стала тормошить она Феликса, – подсоби мне маленечко. Попробуй немного привстать и переползти через борт, – сказала и сама содрогнулась, представив, как он сможет переползти, не задев рану?
С огромными усилиями и ценой большой боли, отчего у Анюты заходилось сердце, ей удалось уложить его на дно лодки. И только тогда Анюта обнаружила, что нет весел. Она обегала все вокруг, даже заглянула в шалаш, слабо надеясь, что, может, девчонки спрятали их там. Но весел нигде не было.
Анюта сидела в лодке, бессильно уронив руки между колен. Она смотрела на лежавшего на дне с закрытыми глазами и постанывающего Феликса, потом переводила взгляд на Тетку, которую положила на корму, и не знала, что же ей дальше делать? Она понимала, что бесконечно так сидеть нельзя, надо что-то предпринять, но что?! Девушка поднялась с места, взяла доску от скамейки в лодке, которую выломала, чтобы положить Феликса, затем перетащила собаку на нос, столкнула плоскодонку на воду и, усевшись на корме, стала загребать доской, как хвостовым веслом. Расчет был прост: вывести лодку на стремнину, а там течение само понесет их. Останется только управлять, а у Благословенного плавно свернуть к пристани. Вот и весь фокус.
Все шло, как по писаному. На быстрине лодку немного развернуло, но Анюта сноровисто заработала доской-веслом, и суденышко, качнув раза два носом, поплыло по заданному курсу. Девушка ощущала, как доска, которую она крепко зажала под мышкой, вздрагивает на упругой волне, и от малейшего поворота ее лодка послушно отклоняется вправо или влево.
Показался желанный берег с небольшой пристанью. Чуть поодаль барахтались в воде белоголовые и черноголовые ребятишки, блестя мокрыми загорелыми спинами.
– Э-ге-ге-гей! – закричала Анюта и, забывшись, резко подала доску вправо. Нос лодки капризно дернулся туда и обратно, точно ребенок, выражающий свое недовольство, и вдруг Анюта скорее почувствовала, чем услышала хруст ломающегося дерева, и половина подгнившей доски поплыла по волнам, словно стараясь догнать лодку. А девушка на корме в растерянности смотрела на оставшийся в руках никуда не годный обломок. Плоскодонка же, вновь попавшая в стремнину, весело понеслась вперед, прочь от вожделенного берега. Только купающиеся ребятишки, услышавшие отчаянный крик, удивленными взглядами провожали странное плавающее средство без весел и руля.
Опасливо, чтобы не свалиться за борт и не наступить на Феликса, Анюта стала пробираться по лодке, согнувшись в три погибели. Добравшись до скамейки, она попыталась оторвать от нее доску. Но та была сработана на совесть и не поддавалась ее усилиям. Здесь доска была целой и не сломалась бы. Но от этого девушке было не легче. Она сидела на дне своего корабля, полного ранеными, и, закрыв лицо руками, горько плакала.
Внезапно под днищем зашуршало, и лодка так обо что-то ткнулась, что Анюта опрокинулась, придавив собой Тетку. Та завизжала и заскулила. Девушка в испуге вскочила и обомлела. Они причалили к острову, далеко внизу по течению Амура.
“Может, здесь есть люди, которые помогут добраться до дома”, – подумала девушка и, выпрыгнув на песок, на всякий случай затащив плоскодонку подальше на берег, побежала в глубь острова.
Но первая разведка ничего не дала. Анюта не уходила далеко от берега, боясь надолго оставлять Феликса одного, да и сама выглядела не лучшим образом. Юбку, превратившуюся в грязную ветошь, она выкинула и была теперь в старенькой кофточке и трусиках из белого ситца с большими синими цветами. Встреча с кем-либо в таком наряде не сулила ничего приятного. Но девушка не думала об этом. Надо было спасать Феликса, у которого уже начался жар.
Смеркалось. По реке никто не проплывал, и на острове никто не появлялся. Прежде, чем идти на новые поиски помощи, Анюта еще раз очистила рану языком, ощущая, как горит тело юноши. Глядя на нее, и Тетка стала вылизывать свою рану, поскуливая от боли.
Закончив процедуру, девушка, охваченная тревогой, вновь отправилась в лес, надеясь наткнуться на сенокосчиков или кого другого. И, действительно, не успела отойти от берега, как вдруг ее остановил строгий окрик:
– Стой! Руки вверх! – И в следующий момент перед ней, невесть откуда, выросли два парня в форме пограничников. Они с откровенным любопытством рассматривали девушку в странном наряде.
– Ты кто такая и что тут делаешь? – спросил один из них. Он был крепко скроен, и форма ладно сидела на нем. В глаза бросались густые черные брови, сросшиеся на переносице.
Второй солдат был чуть постарше и покрупнее. Из-под фуражки виднелась полоска рыжих волос, одутловатое лицо сплошь усыпано веснушками.
– Мальчики! – обрадованно вскричала Анюта. – Как хорошо, что я вас встретила! Помогите мне! – И она, не вдаваясь в подробности, рассказала о случившемся с ней и Феликсом. – Надо срочно отвезти его в село. Он уже весь горит.
– А расплачиваться как будешь? – спросил рыжий.
– Расплачиваться? – растерялась девушка. – У меня с собой нет денег… Но там, в селе, мы заплатим, сколько надо.
– Да нет, расплачивайся натурой, – криво усмехнулся конопатый, откровенно раздевая ее взглядом припухших свинячих глаз.
Анюта оторопело смотрела на пограничников. Тысяча мыслей пронеслась мгновенно, но осталась лишь одна – надо спасти Феликса. И она, тряхнув головой, решительно сказала:
– Пошли, – и направилась к ближайшим кустам.
– Боец Рыжов! Вы что себе позволяете? – прозвучал голос старшего наряда. – Девушка, вы куда? Это у него шутки такие… дурацкие. Где ваш больной? Сейчас боец Рыжов приведет нашу лодку, и мы вас мигом доставим на тот берег, в село.
Через некоторое время вверх по Амуру двигался маленький караван. Впереди на легкой килевой лодке, мощно загребая, сидел бровастый пограничник. В привязанной к килевушке плоскодонке находились Анюта, Феликс и Тетка. Конопатый остался на острове нести службу.
Чмокнув пограничника в щеку в знак благодарности, Анюта бегом пустилась с пристани к селу. В сгустившихся сумерках она уже не стеснялась своего вида, да и некогда было думать об этом. Феликс метался в жару и бредил, что-то выкрикивая. Сначала девушка хотела постучать в первую же избу, но сообразила, что для Феликса будет плохо, если весть о случившемся разнесется по селу, и она помчалась к домику родителей парня, находившемуся не так далеко.
При виде запыхавшейся полуодетой Анны, которую они знали с детства, отец и мать Феликса запаниковали и в первые несколько минут бестолково бегали по избе, зачем-то запихивая в мешок одежду сына, включая теплые вещи, позабыв, что на дворе жаркое лето. Однако скоро опомнились, и старик бросился к родственникам, живущим рядом, чтобы помогли перенести юношу.
Четверо мужчин переложили Феликса на тележку с велосипедными колесами и со всеми предосторожностями доставили домой. Там уже ждал местный врач-кореец, славившийся лечением больных не столько лекарствами, сколько специальными серебряными иглами и травяными свечами. Всю ночь целитель просидел у постели Феликса, время от времени давая пить больному свои отвары и ставя то на пятки, то на макушку иглы. Врач поражался, как удалось Анне так чисто обработать рану, не оставив ни одной песчинки, иначе парень наверняка бы погиб – началось бы заражение крови. Угрозы для жизни как будто нет, но… – и старик качал головой, поднимая к небу глаза, как бы говоря, что на все воля Всевышнего.
Всю ночь, не смыкая глаз, на кухне просидела и Анюта, которой мать Феликса отдала одну из своих юбок.
Наутро парню стало немного лучше. Старик врач вышел из комнаты осунувшийся, с воспаленными глазами. Он оглядел собравшихся и улыбнулся.
– Мальчик будет жить, но его надо лечить долго. Пригласите русского врача. Пусть он тоже посмотрит. Как говорится, луна и солнце поднимаются в небо в разное время, но делают одно дело – освещают землю…
Доктор Герасимов, высокий и тощий молодой человек, два года назад окончивший Благовещенский медицинский, тоже дивился, что так чисто обработана рана, и посоветовал с первой же оказией отправить парня в больницу – в Хабаровск или Благовещенск. Опасности для жизни нет. Мой коллега ликвидировал возможность общего заражения крови. Но… Как бы вам сказать… После такой травмы в дальнейшем могут возникнуть проблемы… ну… такого характера… в общем, – рассердился он сам на себя, короче говоря, он не сможет спать с женщиной. Поэтому надо положить в стационар и серьезно лечить.
Такой диагноз совершенно ошеломил родителей Феликса. К счастью, через несколько дней к пристани причалил пароходик, и они повезли сына в Благовещенск.
Это было лето тридцать седьмого. А в сентябре…
Через два месяца после случая на острове Анюта поняла, что беременна. Здоровую и крепкую, ее не мучила тошнота по утрам, не темнело в глазах, но… все-таки почуяв неладное, она пошла в клинику, где гинекологом работала знакомая. Та осмотрела ее, пощупала и без того тугую, но еще больше налившуюся грудь, потрогала набухшие соски и объявила:
– Что ж, девонька, у тебя месяцев через семь будет малыш.
Теперь Анюта не могла дождаться, когда вернется из Благовещенска Феликс, чтобы поделиться радостью. “И заживем мы втроем – Феликс, я и Светочка (она была уверена, что родится девочка и уже дала ей имя) припеваючи. В любви и согласии”. Да, в любви Фели она не сомневалась. Только вот родители… Фелины старики (для восемнадцатилетних люди в сорок уже старики) будут рады ей. Она знала, что они давно уже смирились с этой мыслью как с неизбежностью. Но вот ее родители? Особенно мама… Отец, наверняка, не будет против, может, немного покуражится, а вот Евдокия Матвеевна… В критические мгновения Анюта всегда называла строгую мать по имени и отчеству. “Да ничего, покричит, поплачет и благословит…” – тряхнула девушка головой, да так, что золотая коса перелетела со спины и ударила по животу. Анюта инстинктивно опустила руки и ощутила ладонями еще неприметную на глаз приятную округлость. Она становилась женщиной-матерью. “Главное для Евдокии Матвеевны – это то, что мы разной веры. Уговорить бы Фелю стать старообрядцем… – и тут же засмеялась своей мысли. – Феликс Тен – кержак! Ой, мамочки, не могу! Держите меня, а то умру от смеха!” Вошедшая в этот момент в горницу мать с удивлением увидела, как дочь ни с того ни с сего вдруг закатилась веселым смехом и тут же полезла обнимать и целовать ее, словно не виделись век.
Весть о переселении корейцев обрушилась на людей, как сообщение о войне. Но о войне говорили загодя, и пели: “Если завтра война – будь сегодня к походу готов”, а весть о насильственном выселении была настолько неожиданной и чудовищной, что этому сначала не поверили. Когда же пришлось поверить, многие были убиты морально. Но переживать было некогда. На все про все давалось три дня. В верхах, видимо, рассудили так: эмоции присущи людям, а корейцы… им хватит и трех дней.
Анюта металась: как быть, что делать? Но вдруг успокоилась. У Светланочки есть отец. Значит, мы должны быть там, где он. И она стала собираться. Сложила в мешок самое необходимое, оделась в дорогу и вышла на кухню, где Евдокия Матвеевна собирала на стол – обедать.
– Ты куда это, дочка? – настороженно поднял глаза от тарелки с дымящимся борщом отец. – Никак в поход, как нынче мальчишки поют, – попытался пошутить он, но шутка получилась нескладной.
– Да, пап, в поход. Только не на войну, а … к Феликсу, а там вместе с ним, куда повезут, – тихо, но твердо произнесла Анюта.
– Ты что, белены объелась?! – закричала, срывая голос, мать. – Сейчас же ступай к себе и не смей выходить! Вот ведь что надумала! Отец, забей окно и дверь в светлице, чтоб эта дурочка сбежать не смогла. Да я грех на душу возьму, но никуда не пущу тебя, – и она так стукнула половником о тарелку с борщом, что та раскололась на мелкие кусочки, а разлетевшиеся картофель, капуста, зелень продолжали сиротливо дымиться на полу. – Геть отсюда, слышишь? И чтоб ни ногой из дому!
– Нет, мама, простите меня, но я поеду. Если будет пароход на Благовещенск, то отправляюсь прямо туда, а нет – через час отходит пароход с первыми переселенцами. Я должна быть там… Из Хабаровска поездом доберусь до Благовещенска и разыщу Феликса…
– Нет, вы только поглядите на нее, – будто обращаясь к невидимым свидетелям, вскричала Евдокия Матвеевна. Но в голосе ее уже не было той твердости металла, что вначале. – Как горохом об стенку. Да ты же не в своем уме! Причем ты?! Переселяют же корейцев. Ты что, мужняя жена что ли? Нужна ты ему, как… как…
– У меня будет ребенок от него, мама, – как-то очень мягко и нежно произнесла Анюта. – Он же отец моего ребенка. Мы должны быть с ним.
– Вот, отец, это все ты! – уже в истерике закричала Евдокия Матвеевна. – Говорила же тебе, не нанимай этого мерзавца! А ты все – будь, что будет. Вот и дождался! Говорил, что, мол, у Анны есть своя голова на плечах, а что эта голова надумала?! Доченька ты моя, красавица ты наша, – Евдокия Матвеевна заголосила и вдруг грохнулась на колени перед Анютой, обхватив ее ноги. – Пожалей ты нас. Ты же у нас одна. Пожалей хоть свою молодость. Посмотри, какая ты беленькая, чистенькая! И куда ты хочешь ехать? Да там тебя… Да там ты сгинешь, как цветочек полевой в болоте… – и она стала рыдать, прижимаясь лицом к ногам дочери.
А Анюта стояла помертвевшая. Она слабо пыталась оторвать от себя мать, потом прошептала побелевшими губами:
– Мама, вспомни, как ты шла через всю тайгу только для того, чтобы спасти папу… Меня тогда и в помине не было. А здесь – она положила руку на живот, – наша Светочка. Слышишь, НАША… Куда же нам деваться без отца? – Последняя фраза была произнесена так убедительно спокойно, что плачущая Евдокия Матвеевна подняла лицо и удивленно посмотрела на дочь.
Сидевший до сих пор неподвижно, все еще держа ложку в руке, Владимир Корнеич встал и подошел к стоявшей на коленях жене. Он помог ей подняться и усадил на табуретку у стола. Пройдя несколько раз взад и вперед по кухне, он остановился перед Анной:
– Сердце рвется на части, доченька, но должен сказать: ты права… Тебе надо ехать. Жена должна быть возле мужа, что бы с ним ни сотворила судьба.
– Какой же он ей муж, – слабо попыталась урезонить Евдокия Матвеевна, сидевшая сгорбившись, как древняя старуха. – Не венчаны они перед Богом. И он же иноверец. Бог накажет нас за то, что недосмотрели за дочерью…
– Накажет нас за недосмотр или пересмотр, а ей жить. У Светочки должен быть отец. Она правильно рассудила. Иди, доченька, девочка моя ненаглядная. Иди, да благословит тебя Господь! – Он перекрестил Анюту, перекрестился сам и… горько заплакал, отвернувшись, чтобы женщины не видели, как плачет казак.
А мать поднялась с табуретки, на дрожащих ногах подошла к дочери, перекрестила ее и упала на грудь Анны, вдруг став маленькой и беззащитной старушкой.
Анюту сотрясали рыдания. Но она сдерживала себя, чтобы родителям не было еще тяжелее. И еще она боялась, что размякнет и сделает, как хотели бы ее старики.
Анна подходила к пристани в тревоге. Ей никому ничего не хотелось объяснять, но, наверное, все же предстоял неприятный разговор либо с капитаном пароходика, а скорее всего с кем-нибудь из НКВД, шныряющих в толпе отъезжающих. Уже издали она увидела, что к пароходику привязаны, как собаки на поводке, две большие баржи, уже забитые народом. С одной из них, когда она подошла поближе, раздался радостный крик:
– Анюта, давай сюда! – и увидела у борта Виссариона, неистово размахивающего руками.
Девушка обрадованно замахала в ответ и по сходням взбежала на палубу. Виссарион ни о чем не спрашивал. Он только понимающе кивнул и повел ее на корму, где устроилась молодежь.
Но Анюта не подозревала, что буквально через несколько часов после того, как они отчалят, сюда придет пароходик из Благовещенска, на котором приплывут Феликс с родителями.
До Хабаровска они дошли сравнительно быстро. Помогало течение, да и буксир был значительно мощнее того, который около семидесяти лет назад тащил вверх по Амуру баржи с первыми переселенцами, основавшими село Благословенное. К вечеру второго дня они уже были на месте.
Распрощавшись с Виссарионом, Анюта побежала на железнодорожный вокзал. Там она стала расспрашивать, не знает ли кто о переселенцах из Благовещенска. Но на нее смотрели как на сумасшедшую или просто не отвечали, угрюмо отворачиваясь.
Наконец какой-то старичок в форме железнодорожника отвел ее в тихий закуток и, испуганно озираясь, прошамкал:
– Ты, милая, не очень-то стрекочи о корейцах. За это по головке не погладят. А из Благовещенска этих… переселенцев, что ли, повезут, видимо, напрямки на запад, по ветке на Транссиб. И чего тебе приспичило?… – и укоризненно качая головой, старичок поспешил от этой странной девушки.
В смятении Анна встала в очередь в кассу за билетом на Благовещенск и
вскоре ехала в поезде. И вновь произошло еще одно трагическое несовпадение в судьбе Анны Калашниковой: тридцатью минутами позже со станции Хабаровск-товарная отошел состав, в котором находился Феликс.
Она сидела у окна в горестном раздумье, наблюдая, как мимо проносятся бесконечные столбы с поперечными перекладинами, напоминающие большие кресты на погосте. Эта схожесть удручающе действовала на Анюту, настроение которой и без того было подавленным. А от мелькающих шпал на соседних путях у нее зарябило в глазах, и закружилась голова. К горлу подступила тошнота. И это она восприняла почти с радостью, будто крошечная Светланка таким образом давала о себе знать: не забывай, мол, обо мне в своих заботах.
На станцию Ин поезд прибыл рано утром. Анюту поразило то, что творилось на запасных путях. Там стояли товарные составы. Двери всех вагонов были широко раздвинуты и зияли чернотой, как пасти невиданных чудовищ, поглощавших в свои ненасытные утробы людей, постоянно прибывавших сюда с узелками и узлами, чемоданами и мешками. Их было бесконечно много, этих людей. Девушке показалось – не меньше миллиона. Еще бы! Ведь целое большое село Ин-Корейское подняли в одночасье и пригнали сюда, чтобы отправить неведомо куда.
Анютин поезд стоял тут десять минут. Она вышла на перрон в надежде узнать что-либо о переселенцах из Благовещенска. Но платформа была пуста , и Анюта направилась к небольшому станционному строению. В этот момент оттуда вышел немолодой железнодорожник и пошел навстречу.
– Скажите, пожалуйста, – обратилась к нему Калашникова. – Вы, может знаете, переселенцы из Благовещенска…
Она не успела договорить, как хмурый мужчина грубо отодвинул ее в сторону и зашагал дальше не оглядываясь.
Рассерженная Анюта состроила ему в след гримасу и показала язык. Прыгнув с эстакады, она пошла по путям к стоящему составу, в который грузились корейцы. Навстречу с чайником, видимо, в поисках кипятка, шла миловидная кореянка.
– Простите, вы не знаете что-нибудь о переселенцах из Благовещенска?
– А зачем вам это?
Интуитивно почувствовав, что здесь нужно быть откровенной, Анюта рассказала незнакомке, что там, в Благовещенске оказался ее жених, кореец, и она разыскивает его.
– Вам не следует ехать в Благовещенск, – печально посмотрела на Калашникову кореянка. – Оттуда приехала моя сестра. У нее здесь оставалась семья. Она сказала, что ночью из Благовещенска ушел последний состав с корейцами. Там никого больше из наших не осталось…
– Что же мне делать?! – растерянно оглянулась на свой поезд Анюта. И вдруг, сорвавшись с места, побежала к вагону. Она едва успела схватить свой мешок и выскочить на перрон, как загудел паровоз и, дрогнув, состав медленно проплыл мимо девушки. Когда скрылся из виду хвостовой вагон, Калашниковой показалось, что рухнули последние надежды. Что ей теперь делать, где искать Феликса?! Она стояла, опустив голову, будто рассматривала что-то под ногами, у которых сиротливо притулился вещмешок.
– Послушайте, девушка! – голос женщины вывел Анюту из горестных раздумий. Она оглянулась и увидела давешнюю кореянку. – Всех корейцев повезут в одно место, – прошептала та, подходя к ней вплотную. – Так вы попроситесь в наш эшелон. Может, по прибытии и найдете жениха… А что, он очень хороший, ваш жених? – чисто по-женски полюбопытствовала она.
– Да, он очень, очень хороший, мой Феликс, – горячо, как бы стараясь убедить незнакомку, произнесла Анюта и тут же спросила: – А кто должен разрешить мне ехать с вами?
– Вообще-то нам запрещено брать в вагон посторонних, особенно … русских, – смутилась кореянка, – но вы попросите их, – указала на молча сидящих на корточках в кружок курящих стариков. – Может быть, они разрешат.
Анюта быстрым шагом направилась к курящим.
– Здравствуйте! Вы разрешите мне поехать в вашем эшелоне, – с места в карьер обратилась она к пожилым корейцам. – Мне очень надо попасть туда, куда… повезут вас…
Старики, все как один, подняли глаза, и девушка физически ощутила волны враждебности, исходившие от них. Через мгновенье они отвели взгляд и продолжали молча курить, будто ее здесь не было. Анюта некоторое время растерянно постояла, а потом обиженно отошла. К ней приблизилась наблюдавшая издали молодая кореянка. Она, видимо, прониклась бедой русской девушки и очень хотела помочь ей.
– Вы извините их, девушка, – и женщина указала взглядом на молча куривших мужчин.
– Они плохо знают русский язык. Ведь мы из Ин-Корейского. И настроение у них плохое. А наши мужчины знаете какие? Когда не в духе, лучше не подходи… – и немного виновато улыбнулась, как бы извиняясь за крутой нрав и нетерпимость земляков. Она немного помолчала. – А вы пройдите вдоль состава. Может, в каком-нибудь вагоне разрешат вам поехать… Вы простите, надо ребятам воды достать. Говорят, что скоро пройдет последний поезд из Хабаровска, тогда и нас отправят, – и женщина заспешила к станционной постройке, надеясь там раздобыть кипяток.
Анюта закинула мешок за спину и, придерживая веревку на груди, чтобы не так резала плечо, спустилась с платформы и пошла вдоль состава с переселенцами. Увидев нескольких молодых корейцев, стоявших у вагона, она бодро зашагала к ним. Анюта вспомнила слова женщины, что старики плохо знают русский язык, а парни, конечно, все поймут и возьмут с собой. В Благословенном все мальчишки и девчонки, не говоря уже о сверстниках, знали Анюту и по-доброму относились к ней.
– Ребята, вы разрешите поехать с вами? Мне обязательно надо найти одного человека… корейца. Ну, просто обязательно! Вы мне поможете, правда?
– Ты погляди, какая хорошенькая сучья дочь, – криво усмехнувшись, сказал один из парней по-корейски. Ищет какого-то знакомого. Да мы бы ей заменили его. – Остальные нехорошо засмеялись.
– А что? Давай заберем ее и в пути поразвлечемся… – предложил кто-то.
– Да ты что, там же родители, и вообще нам не разрешили брать никого постороннего… – возразил другой.
Жаль, конечно. Видишь, сама напрашивается, – и все опять засмеялись.
Не понимая слов, Анюта почувствовала их грязный смысл и взорвалась:
– Ах вы, подонки паршивые! Были бы тут мои друзья из Благословенного, они б вам показали, где раки зимуют…
Тот, который первый заметил девушку, сжал кулаки и пошел на нее явно не с благими намерениями. Остальные двинулись за ним.
Но в это время послышался паровозный гудок, и вдали показался приближающийся состав. Под его тяжестью рельсы на соседних путях загудели, отзываясь на перестук колес на стыках.
Парни остановились. Один из них произнес по-русски:
Это последний состав из Хабаровска. А потом нас отправят.
Анюта метнулась через пути к платформе, но взбираться на высокую эстакаду не стала.
Эшелон замедлил ход, но, не останавливаясь, пошел дальше. Вагоны проплывали мимо Анюты. Она видела в открытых дверях взрослых и детей, с любопытством взиравших на внешний, теперь уже недоступный для них мир.
Анюта пошла по шпалам вровень с проходящими вагонами:
– Пожалуйста, возьмите меня с собой. Мне нужно быть там, куда вы едете, – и она протягивала руку, чтобы ей помогли взобраться. Но люди будто онемели, окаменело глядя на странную девушку. Лишь раз кто-то закричал, наверное скабрезное, потому что остальные засмеялись. Поезд набирал ход. Анюта еще бежала, чтобы поспеть за вагонами, все также протягивая руку, повторяя и повторяя свою мольбу. Девушка уже не видела лиц проезжающих, скорость смазывала их, превращая в светлую маску без глаз и губ. Анюта бежала и кричала, не понимая, что ее уже никто не слышит. И вдруг в последнем вагоне ей показалось, что в черном проеме мелькнула голова Феликса.
– Феликс! Феликс! – истошно закричала она и побежала изо всех сил, будто могла догнать уходящий поезд. Внезапно острая боль полоснула низ живота, в глазах потемнело. Анюта охнула и стала падать вперед, но совершенно непроизвольно как-то вывернулась и грохнулась на бок, сильно ударившись головой о рельс.
Анюта очнулась в небольшой, очень белой комнате. В распахнутые окна веяло сентябрьской свежестью еще не набравшего силу дня. Под ней заскрипели пружины. И тотчас послышался немолодой надтреснутый голос:
– Очнулась, голубушка! Слава тебе, Господи! А мы уж тут не знали, что и подумать. – Голос приблизился, и Анюта увидела над собой сморщенное лицо старушки в аккуратно повязанном белом платочке. Из-под него выбивалась небольшая седая прядь.
– Сестрицу надо позвать. Она же велела кликнуть ее, – послышался еще один голос, уже несколько моложе первого.
– Пойди, покличь. Верно, нужно какие лекарства дать, – произнесла старушка, поправляя под головой Анюты подушку. Но от малейшего шевеления девушке казалось, что через мозги проскакивают искры. Она застонала.
В это время вошла медсестра – полная женщина с белым лицом, на котором, словно вымазанный свеклой, играл здоровый румянец.
– Ну, как наша больная, пришла в себя? Вот и хорошо, – почти пропела она весело, присаживаясь на край кровати. – Что ж ты скачешь, как коза? А ведь беременна же!
И тут Анюта вспомнила все. Вновь боль полоснула ее. Но теперь по сердцу. От страха. Она схватилась за живот и сразу успокоилась: он был таким же выпуклым и округлым.
– А как… я тут?… Давно?
– Никак третий день пошел. Слава Богу, что вовремя подобрали и привезли к нам. Доктор Антон Савельич говорит, что еще немного и поздно бы было. Ребеночка своего потеряла бы…
Анюта ошеломленно смотрела в потолок и будто видела на нем, как ее поднимают на путях, кладут на телегу, привозят в больницу. Над ней склоняется врач, ощупывает живот, осматривает…
В ней вспыхнуло неистребимое у женщин чувство стыда. Она бросила ладони вниз и поняла, что лежит только в одной рубашке. Чувствуя, что вся заливается краской, тихо спросила:
– А этот… доктор Антон Савельич ваш… Он молодой или старый?
– Да ты не боись, девонька, – засмеялась, все поняв, медсестра. – Он у нас старый барбос. И не таких видывал. Да и ничего нового у тебя же нет.
Тут засмеялась вся палата – еще четыре женщины. Анюта смутилась до слез и хотела зарыться лицом в подушку, но резкая боль в голове остановила ее.
– Что, головка болит? Это скоро пройдет, – успокоила сестра. – Главное, ребеночка спасли, а остальное заживет. Давай, поворачивайся, подставляй свою попку. Сделаем укольчик – сразу выздоровеешь, – и она, взяв с тумбочки принесенный с собой шприц, ловко всадила иглу, протерла место укола ваткой и направилась к выходу.
– Сегодня поспишь у нас, а завтра будешь плясать… Только не очень, смотри. Ребеночка пожалей.
Назавтра Анюта, действительно, почувствовала себя значительно лучше, и врач Антон Савельич – старик с добрым морщинистым лицом и седыми усами (и вправду, очень похожий на какого-нибудь Полкана) заявил, что пусть, мол, отлежится еще денек, а потом может отправляться восвояси.
Но Анюта оказалась в отчаянном положении. Она практически осталась в одной рубашечке, которая была на ней. Ее мешок пропал. Когда девушку привезли в больницу, его с ней уже не было. Кофточка и юбка, которые скинули с нее еще в коридоре, потому что они были грязными, в крови, исчезли. Но главное – деньги. Вся ее наличность была пришита к корсажу юбки.
Анюта сидела в палате на койке, завернувшись в простыню, и тихо плакала. “Был бы Феликс рядом, – горько думала она. – И где мне его теперь искать… Да и куда я пойду – голая и без денег. Хорошо, хоть туфли с носками уцелели. Но только в туфлях да рубашонке этой и из палаты не выйдешь, не то, чтобы на улицу…” И слезы закапали еще чаще.
– Ты чего ревешь, дуреха? Все сладится. Кругом же люди, а они тебя голой-то не оставят, – подошла к ней здоровая бабища, лежавшая на койке у окна. – На, вот тебе самое главное для нас, баб, – и она положила Анюте на колени большущие штаны-трико. – Великоваты будут, да ты резинку подтяни, удержатся.
Девушка со страхом смотрела на подарок. Она могла вполне поместиться в одной штанине. Но все равно была искренне благодарна великанше за такое великодушие. Ведь сами же жили еле-еле.
Вслед за первой к Анюте стали подходить и другие соседки по палате. И каждая давала что-нибудь из одежды. Кто юбку, кто кофту. А старенькая бабушка, у которой и самой ничего не было, сняла с головы белый платок, встряхнула, пригладила маленькой, словно у ребенка, рукой и протянула девушке.
– На, внученька, подвяжи свою головушку. Он тебе счастье принесет, потому что от чистого сердца дареный…
Из больницы Анюта вышла одетая, правда несколько несуразно, но все-таки была безумно благодарна всем, кто принял такое теплое участие в ее судьбе.
Перед прощанием врач Антон Савельич снабдил ее порошками: “Чтобы плод не смел выскакивать раньше времени”, – пояснил он их предназначение, посидел немного прикрыв глаза и пожевав губами, вынул из жилетного кармашка несколько аккуратно сложенных ассигнаций и положил на стол перед Анютой.
– Разбогатеешь, вернешь. А сейчас без денег пропадешь. Бери-бери, нечего дурить, – прикрикнул доктор, когда она хотела было возразить. – И ты вот что, если домой не поедешь, отправляйся-ка в село Ин-Корейское. Это недалеко, и трех километров не будет. Там же все дома опустели, в которых жили корейцы. Подбери себе подходящее жилье и живи на здоровье. Только вот ездить тебе далеко нельзя. Хорошо, что ты крепкая, у другой после таких кульбитов давно бы выкидыш случился. А у тебя лишь… Слава Богу, что все обошлось. Попринимай порошочки и не перетруждайся. Месяца три тяжести больше десяти фунтов не поднимать. Ну, вот, пожалуй, и все. С Богом! – И, поднявшись с места, он вдруг погладил ее по голове.
У Анюты сжалось сердце. Так ее всегда гладил отец. “Как они там сейчас, мама и папа?! Сколько горя принесла им и еще, наверное, принесу, но не по своей воле. Сейчас вернуться к ним не смогу. Вот доктор сказал, что месяца три нельзя путешествовать, а как выправлюсь, поеду искать Феликса. Отец же сам сказал, жена должна быть рядом с мужем. Так оно и будет”.
