Продолжение книги В.Цой- Кто нагнал цунами

Аргумент  некорректный и абсурдный

В горестное для наших предков время нашла, как это часто бывает в жизни, подтверждение поговорка «Нет худа без добра». Страшный голод начала 30-х годов, усугубившийся перегибами в проведении коллективизации на местах, унес в Казахстане,  по одним данным, 1,7 миллиона, а по другим – даже 2,2 миллиона жизней, заставил мигрировать в поисках лучшей доли 1 миллион 30 тысяч человек из шести миллионов населения. Старшее поколение видело жуткие картины – полностью вымершие аулы и присыпанные песком человеческие черепа и скелеты: хоронить покойников было некому.

Прибытие в этих обстоятельствах корейцев с Дальнего Востока оказалось своего рода палочкой-выручалочкой. Однако поначалу коренное население было сильно встревожено. В тот год по казахской степи «узун кулак» («длинное ухо») разносил: «Что-то теперь будет?!.. Привезли в товарных составах каких-то людей, по разрезу глаз похожих на нас, но одетых в странные белые одежды… Едят палочками… Рис варят без соли, а перед тем как отправить в рот, моют в воде… Чай не пьют… Овец не держат… Юрт у них нет, роют землю, как для могил, только шире, накрывают ямы камышом, обмазывают глиной и живут там… Приехали налегке, почти без ничего… Чем будут заниматься, чем питаться, как выживать?.. Не станут ли воровать, отнимать наше добро?.. Ой-бай!..»

Но коренные жители, присмотревшись, вскоре поняли, что приезжие трудолюбивы, зла не делают и опасаться их нечего. Люди, несмотря на то, что власти поначалу пытались запретить общение,  стали быстро привыкать друг к другу, признали право каждой стороны на свой образ жизни. Переселенцы пополнили собой людские ресурсы, помогли наладить хозяйство, преодолеть голод и разруху. На этом основании некоторые исследователи заключают, что депортация преследовала и такую цель – хозяйственное освоение малонаселенных территорий страны.

Нет сомнения, корейцы Приморья и Приамурья располагали богатым опытом земледелия, который принес бы огромную пользу в других местах, в том числе в Казахстане и Узбекистане, где уже тогда планировалось налаживать рисосеяние. И цивилизованную попытку использовать этот опыт советская власть предпринимала. Весной 1928 года 70 семей дальневосточных корейцев-рисоводов – более 300 человек, в их числе и мои родители, откликнувшись на предложение переехать на жительство в богатые солнцем и земельными угодьями края, прибыли в Казахстан. Часть их оставили в Кызыл-Орде, остальных повезли дальше, в Семиречье. Новоселы организовали единую Корейскую сельскохозяйственную трудовую артель «Казахский рис» («Казрис»). (Узбекистан тогда не смог принять добровольцев, так как выделенные на их обустройство средства были  использованы на другие цели.)

Мои отец Цой Ген Хак и мать Когай Пен Нок оказались в числе тех, кого выгрузили по пути. Их «расквартировали» в 8–10 километрах к северо-востоку от Кызыл-Орды. Когда вереница телег сгрудилась среди песков, сопровождающий начальник ткнул пальцем себе под ноги: «Здесь будет колхоз». Новая сельхозартель получила то же название «Казрис». Отец первое время председательствовал в нем, но недолго. Как только появился в хозяйстве ученый агроном, он категорически отказался от должности в пользу дипломированного специалиста. Уже через несколько лет колхоз стал зажиточным. Произошло это, как рассказывала мне мама, при солидной государственной помощи, в частности, строительными материалами, а на первых порах и продовольствием. В моей детской памяти сохранились фрагменты благополучной довоенной жизни: в наше подворье по вечерам пастух загонял то ли четыре, то ли пять коров и при них здоровенного быка, которого я побаивался; в магазине сельпо уже затемно – днем-то было некогда – мама выстаивала очередь, чтобы сдать домашние яйца; в битком набитом клубном кинозале на виду у хохочущих зрителей контролер выдворял из-за печи-контрамарки шустрого подростка–безбилетника; под толстым слоем рисовой шелухи возле мельницы взрослые и дети, досуга ради, выискивали после дождя грибы…

Трудились новые колхозники по-крестьянски основательно – на износ, и земля им платила сторицей. Сорок – пятьдесят центнеров риса с гектара в целом по хозяйству – это было нормально, показатели в шестьдесят – восемьдесят центнеров у отдельных рисоводов не считались редкостью. Особой отметки заслуживали лишь стоцентнеровые урожаи. Дядя моей матери Когай Вон Ен (мой мадабай – «младший дед» по корейской генеалогии) хранил грамоту, коей удостоверялось, что ее владелец то ли в 1935, то ли в 1936 году собрал с трех гектаров в среднем по 106 центнеров риса (не забудем, тогда все делалось вручную). Через много лет этот факт заинтересовал моего старшего коллегу по кызылординской областной газете «Путь Ленина», в близком будущем корреспондента московской «Экономической газеты» В. Веселова. Я свел его с ветераном-первопроходцем колхозного строительства, и, кажется, в год 50-летия Октябрьской революции на страницах того всесоюзного издания появился очерк «Дорогой коммунаров». Сын героя публикации Когай Пенгер – мой дядя по иерархии и товарищ по детству и отрочеству – до сих пор живет в Кызыл-Орде. Года три назад мы встретились с ним в Таразе у нашего общего родственника,  и в разговоре о том о сем он сообщил доселе мне неизвестное – отец его за те трудовые достижения был премирован грузовой машиной-полуторкой, а он тут же подарил ее колхозу. Я удивился – об этом наша немалочисленная родня никогда не упоминала, но Пенгер заверил, что такой факт действительно имел место. А вот другую машину – ручную швейную производства подольской «Госшвеймашины», трудовую премию, скорее всего, моей мамы, не просто помню, я на ней самолично шил себе и моим двоюродным братьям входившие в моду плавки. (Ксения, моя сестра, слышала от бывших колхозниц, что, например, в уборку мама за день могла  серпом скосить и увязать в снопы четверть гектара риса). Машинка до сих пор существует – хранится в семье одной из дочерей самой младшей сестры Эльвиры. Помню и добротный шерстяной, тоже премиальный, пуловер, им я согревался даже будучи студентом…

Тот первый десант, скорее всего, состоялся по директиве политбюро ЦК ВКП(б), принятой в августе 1927 года. Результат оказался весьма многообещающим, и успех стоило развивать. В феврале 1930 и июле 1932 года вопрос о переселении корейцев Москва рассматривала вновь. Бытует мнение, что уже в 30-м была дана установка на депортацию. Но если это так, почему она, во-первых, не была сразу реализована, ведь ничего этому вроде не мешало? Во-вторых, почему вдруг ставку надо было делать на насилие, если прежняя добровольная акция прошла успешно? Уместнее предположить, что новые десанты планировались тоже добровольными, но  более масштабными, однако их пришлось отложить из-за отсутствия средств на господдержку: проведенная в стране коллективизация требовала усиленного внимания к сельскому хозяйству и новых колоссальных затрат на техническое перевооружение отрасли. И то, что спустя семь с  половиной лет, на фоне устойчивого подъема экономики (с 1 октября 1935 года в стране была отменена карточная система) и  либерализации общественной жизни (с 1 января 1936 года возрождена традиция встречать Новый год с рождественской елкой, а в следующем году прошли памятные мероприятия, посвященные 100-летию со дня гибели А. С. Пушкина, до того считавшегося социально чуждым поэтом) правительство СССР и политбюро ЦК ВКП(б) вдруг решают прибегнуть к принудительной мере, вызывает вопросы: решают или уступают беспрецедентному давлению? Обстоятельств или окружения? Пожалуй, и того и другого.

Реальная угроза войны с запада, возникшая после прихода национал-социалистов к  власти в Германии, и перманентное посягательство Японии на советский Дальний Восток вынудили руководство СССР предпринять превентивные меры по укреплению рубежей, в том числе пойти на крайне непопулярный шаг – на отселение от границ «неблагонадежной» части населения. В конце апреля 1936 года из погранзоны Украины были выдворены в Казахстан 70 тысяч немцев и поляков, в середине декабря того же года из Азербайджана в свою страну отправлены 2500 иранских подданных, в августе – октябре 1937-го в Казахстан и Узбекистан выселили всех дальневосточных корейцев, в первой декаде октября 1937 же года в Казахстан из Азербайджана были вывезены все курды, а в середине 1938 года с Дальнего Востока в Синьцзян удалены китайцы. Нынешнее сообщество оценивает эти действия как преступные.

Искусство политического руководства, как известно, заключается не столько в том, чтобы найти мудрый, годный на все времена ответ, а прежде всего в том, чтобы сделать тот единственно верный, как правило, очень нелегкий выбор, который диктует «конкретно-историческая обстановка» (выражение Сталина). Нередко вариантов бывает только два – плохой и очень плохой. Представляет ли наш случай оптимальный выход из такой ситуации? На этот вопрос сможет ответить, очевидно, только вершитель истины по имени Время. Но вот летом 2010 года я познакомился в Бишкеке с американским гражданином Джоном Чжаном, специально приехавшим в СНГ собирать материалы по истории советских корейцев. Поведав ему, что интересуюсь темой их депортации с Дальнего Востока в 1937 году, был готов услышать стандартные осуждающие слова о неизбежных следствиях сталинского режима. Вместо этого он неожиданно сказал: «А в Америке во время войны тоже была депортация – японцев». Тому подтверждение я обнаружил в книгах С. Миронина «Сталинский порядок» и Н. Бугая «Л. Берия – И. Сталину. По вашему указанию», а также в поисковой системе Яндекс, в частности, в свободной энциклопедии Википедия.

Действительно, в феврале 1942 года около 120 тысяч этнических японцев, две трети из которых были гражданами США, по чрезвычайному указу президента Рузвельта N9066 были без суда вывезены с тихоокеанского побережья в центральные, в основном, пустынные, районы страны и помещены в так называемые лагеря для интернированных, по сути, в концентрационные лагеря – с холодными, не отапливаемыми бараками, сторожевыми вышками, вооруженной охраной и колючей проволокой, причем на Алеутских  островах и острове Прибылова «япошек» (выражение куратора программы по интернированию, командующего Западным военным округом США генерал-лейтенанта Джона ДеУитта) отлавливали «поштучно». Поначалу рассматривалось несколько вариантов, в конечном итоге был принят самый жёсткий из них, предложенный полковником Карлом Бендетсеном. Его называют архитектором той акции. Через 40 лет в интервью журналу Washington Post Magazine он откровенничал: «Любой с одной шестнадцатой японской крови подлежал депортации как враг народа. В нацистской Германии, дабы попасть в эту категорию, требовался в два раза больший процент еврейской крови». Каково? Кстати, выселению тогда подверглись также немецкие и итальянские иммигранты, хотя ни Германия, ни Италия не объявляли войну Америке ещё до 11 декабря 1942 года. В 1944 году Верховный суд США подтвердил конституционность депортации, аргументировав это тем, что «ограничение гражданских прав расовой группы допустимо, если того требует общественная необходимость». Вот так-то. Жить под дамокловым мечом политических приоритетов и становиться жертвой конфликтных ситуаций – удел нацменьшинств?

Но вернемся к нашей проблеме.

В приведенном выше ряду депортация корейцев отличается и масштабностью, и противоречивостью. Взять хотя бы то, что поначалу, как явствует из приведенных выше постановлений Совнаркома и ЦК ВКП(б), предписывалось очистить от них только пограничные районы, а месяц с небольшим спустя – уже всю территорию Дальневосточного края. Но парадоксально не только это.

Для партийно-советских и иных исполнительных органов на местах, не говоря уже о простом населении, директива от 21 августа 1937 года была как снег на голову летним днем. И неожиданность столь жесткой меры, и менявшиеся на ходу планы, и ужасная спешка с погрузкой и отправкой эшелонов (даже вопрос, куда направить очередной состав, нередко решался лишь тогда, когда поезд был уже в пути), и целый ряд постановлений Совнаркома и правительственных учреждений по этому вопросу, очень похожих на лихорадочное латание организационных дыр, и неготовность к приему спецпереселенцев в местах назначения свидетельствуют не в пользу версии о давно задуманном и тщательно спланированном беззаконии. Наоборот, все говорит о том, что акция проводилась спонтанно.

Судите сами. Постановление Совнаркома СССР № 1527-349сс «О порядке расчетов с переселяемыми в Казахскую и Узбекскую ССР корейцами» было принято лишь 5 сентября 1937 года, то есть спустя аж две недели после объединенного постановления СНК СССР и ЦК ВКП(б) «О выселении корейского населения пограничных районов Дальневосточного края». Через три дня, 8 сентября, издается новое постановление СНК за №1539-345сс, которым исправляют явное упущение и в дополнение к № 1527-349сс устанавливают порядок расчета с «забытыми» категориями корейцев – рабочими и служащими учреждений и предприятий. Еще через три дня, 11 сентября, Совнарком принимает очередное постановление за № 1571-356сс – «О смете расходов по переселению корейцев из ДВК», через две с лишним недели, 28 сентября, за № 1647-377сс – «О выселении корейцев с территории Дальневосточного края», 1 октября за №1698-378сс – «О позаимствовании из мобзапаса воинских кухонь для формирования корейских эшелонов», 7 октября того же года за №1772-388 – «О смете расходов по переселению второй очереди корейцев из  Дальневосточного края». За 32 дня девять постановлений Совнаркома по одному и тому же поводу! Почему же заранее все не продумали, если давно планировали депортацию, ведь можно было обойтись одним–двумя решениями? А вот другая информация к размышлению – строка из донесения начальника войск КПВО НКВД ДВК Соколова начальнику УНКВД по ДВК Люшкову: «Подготовительная и массовая разъяснительная работа по предстоящему выселению корейского населения развернулась в районах первой очереди с 1 сентября 1937 года», то есть аж через десять дней. Опять вопрос: почему с таким опозданием?

Но больше всего вызывает недоумение главный аргумент выселения – «В целях пресечения проникновения японского шпионажа в Дальневосточный край». Он означал, что на всех тамошних жителей с характерным разрезом глаз, включая новорожденных, чохом навешивался ярлык пособников разведслужбы заморской страны, населенной людьми с похожим разрезом глаз.

Да, действительно, в царской России компактное проживание корейцев непосредственно у границы вызывало опасение у некоторых госмужей. Тот же Н. Пржевальский сетовал: «Поселение перешедших к нам корейцев в такой близи от границы есть немалая ошибка… Как ни тяжка была жизнь на родине, но все-таки с нею связаны для них воспоминания, самые дорогие для каждого человека. Слишком крут был переход к настоящему от прошедшего для того, чтобы они смогли его сразу позабыть и из корейцев сделаться русскими… Близость границы дает им возможность знать и интересоваться тем, что делается на родине, даже самый вид родных гор, сияющих вдали за берегами Туманги, все это сильно напоминает им о былом и устраняет возможность всякого активного влияния с нашей стороны». Еще резче высказывался  приамурский военный губернатор П. Унтербергер: «Корейцы, проживающие на нашей территории более 30 лет, выяснили нам непригодность их как колонизационного элемента в тех частях Приморской области, где, как, например, в Южно-Уссурийском крае, нам важно иметь коренное русское население для оплота и противовеса мирному нашествию к нам желтой расы и как опору нашего военного и морского могущества на берегах Тихого океана». Не правда ли, круто!

Конечно, тесное соседство с «японизированной» Кореей не могло не быть предметом беспокойства и в начальный период советской власти на Дальнем Востоке. Пролетарский интернационализм – да, классовая солидарность – безусловно, но и с фактором «национального родства» нельзя было не считаться, тем более что приграничная территория стала пристанищем огромного числа корейцев с японским гражданством (выше мы отмечали, что после того, как полуостров был колонизирован, жители его автоматически превратились в подданных императора островной страны). Без сомнения, прежде  всего к ним относился пункт 5 совместного постановления Совнаркома СССР и ЦК ВКП(б) «О выселении корейского населения пограничных районов Дальневосточного края»: «Не чинить препятствий переселяемым корейцам к выезду, при желании, заграницу, допуская упрощенный порядок перехода границы». Однако возвращаться на родину под иноземный гнет, а то и угодить в тюрьму или даже на эшафот большинству, конечно, было не с руки. Но и советское гражданство по разным причинам они еще не оформили.

Пожалуй, это обстоятельство во многом и стало роковым в судьбе наших предков.           Иммигранты хотя и являлись в массе своей беженцами от самурайского ига и, следовательно, непримиримыми противниками того режима, все же де-юре значились иностранцами. Скорее всего, на этапе обсуждения речь не могла не идти и о выселении, и о переселении. Под первую категорию подпадали корейцы японского подданства, а вот к корейцам – гражданам СССР относилось второе.  Тут конкретно и следовало разбираться. Понятно, это была объемная и кропотливая, то бишь черная, работа. Так что чиновникам было куда предпочтительнее не развязывать, а рубить гордиев узел, стричь всех под одну гребенку, что и происходило сплошь и рядом. Естественно, это вызывало протест у населения. Например, жители города Охи Цой Хун и Огай Хен открыто высказали властям свое возмущение: «Не все корейцы шпионы, диверсанты, есть преданные советской власти люди, поэтому и в переселении нужен индивидуальный подход к людям».

Один из лидеров корейского национального движения в России Хан Мен Се вынужден был по такому поводу апеллировать к Москве. 18 января 1922 года он писал: «В народный комиссариат  по делам национальностей, тов. Бройль (очевидно, Бройдо Г. И., в 1921–1923 годах заместитель наркома по делам национальностей, то есть Сталина. – В.Ц.). Дальбюро ЦК РКП(б) постановило выслать всех корейцев из Приморья. Это абсурд. Мотивы: распространение в крае японского влияния через корейцев. Мы знаем это хорошо и первыми подняли вопрос о борьбе с этим явлением, но для этого необходима организованная и целесообразная борьба, а не «выселение» всей массы корейцев из Приморья. Тут нужна не политика открещивания, какую давно заняло Дальбюро по отношению к нам, а совместная братская работа по разрешению нашего вопроса. Но вы видите, с какой легкостью разрешают его ура-коммунисты Дальнего Востока. Здесь необходимо авторитетное вмешательство Центра. А потому очень просил бы вас поставить вопрос о национальной политике на Дальнем Востоке… и осадить ура-коммунистов из Дальбюро… Прошу основательно переговорить с тов. Сталиным по нашему вопросу, иначе мы не сможем «мирно» разрешить его». Видимо, центральная власть вняла тем разумным доводам, и массового выселения корейцев из Приморья тогда не произошло.

Тем более трудно понять мотивировку: «В целях пресечения проникновения японского шпионажа в Дальневосточный край». Она, как видим, стала более категоричной, чем у прежних чиновников, и, согласитесь, была в высшей степени некорректна, если не сказать цинична, явно в духе солдафонской логики того же П. Унтербергера, утверждавшего: «Нельзя надеяться на лояльность этого элемента (то есть корейцев. – В.Ц.) в случае войны с Японией или Китаем; напротив того, они тогда представят из себя чрезвычайно благоприятную почву для широкой организации шпионства».

Надо ли говорить, что подобные утверждения не имели под собой реальной почвы. Ведь как раз на Дальнем Востоке действовал центр антияпонской борьбы корейского народа. Он был образован сразу же после событий ноября 1905 года, когда колонизаторы из Страны восходящего солнца заставили министров Страны утренней свежести подписать «Договор о покровительстве», а потом навязали унизительный «Договор семи статей», по которому японский резидент получал право контролировать любые действия корейского правительства. (Официально Япония, напомним, признала  периодом вооруженной оккупации ею Кореи лишь с 1910 года, с момента подписания Договора об аннексии, до 1945  года – своей капитуляции во второй мировой войне.) Во Владивостоке находился главный повстанческий комитет, координировавший всю работу по сбору средств, снаряжению и отправке отрядов на борьбу против оккупантов. На это царская власть, удрученная своим поражением в войне с Японией, смотрела сквозь пальцы, несмотря на неоднократные протесты той стороны. Правда, в Сусанской долине с 1909 года некоторое время существовало общество «Ильчинхве», члены которого в угоду японцам пытались нейтрализовать освободительное движение, но их было всего 180 человек и вряд ли они имели большое влияние.

Корейские патриоты продолжали действовать с территории Дальневосточного края и тогда, когда там образовалась республика советского типа. Серьезным фактором антияпонского сопротивления были «Армия справедливости» под командованием легендарного Хон Бомдо, Корейский полк, «Патриотический корпус», а также многочисленные партизанские отряды, в одном из которых воевал в Прибайкалье и мой отец. Поэтому в период оккупации Приморья с апреля 1920 до октября 1922 года самураи обрушили на тамошних корейцев такой же тотальный террор, как и на большевиков. Рейды японцев по селам и деревням, по другим пунктам компактного проживания наших предков проводились систематически. А когда встала задача окончательного изгнания захватчиков с российской земли, дальневосточные корейцы в этом деле оказались очень полезными.

Уходя, интервенты надеялись создать свою нелегальную агентурную сеть из местных жителей. И, конечно, некоторое число их удалось завербовать. Но в целом эти попытки не были успешными. Газета «Правда» в марте 1937 года отмечала: «Шпион-кореец… Недавно японский жандармский офицер поручил ему разведать, силен ли советский строй на Дальнем Востоке. Тот согласился отправиться через границу. Но едва ступил на советскую землю, как его задержал кореец-колхозник. Испытанное оружие провокатора – национальное родство – дало на этот раз осечку. Шпион просчитался. Корейцы – советские граждане  научились распознавать врага. Советский патриот-кореец доставил куда следует врага своего народа»…

Так что опасаться «проникновения японского шпионажа в Дальневосточный край» при посредничестве и участии местных корейцев не было никаких оснований. «Корейское население Приморья всегда отличалось ненавистью к японскому империализму», – отмечал в «Краткой докладной  записке», направленной в народный комиссариат по делам национальностей РСФСР в начале 20-х годов, все тот же Хан Мен Се. (Кстати, в справке, подготовленной в 1993 году для Верховного Совета РСФСР, отмечается, что до сих пор не найдено документов, свидетельствующих о проявлениях массового шпионажа  дальневосточных корейцев в пользу Японии.)

Тем не менее 21 августа и 28 сентября 1937 года две жестокие директивы появились. Под совместным постановлением Совнаркома СССР и ЦК ВКП(б) «О выселении корейского населения пограничных районов Дальневосточного края» стоят подписи сначала председателя правительства В. Молотова и рядом в столбец – секретаря ЦК партии И. Сталина (обратите внимание, не генерального!), а под постановлением Совнаркома СССР «О выселении корейцев с территории Дальневосточного края» – подписи В. Молотова и управделами СНК Н. Петруничева. Но клеймят почему-то лишь Сталина, почему-то именно ему и только ему приписывается авторство чудовищной затеи. Нет ли тут предвзятости?

Такой вопрос возникает еще и потому, что среди 45 документов о собственно выселении, которые приведены в «Белой книге о депортации  корейского населения России в 30–40 годах» (раздел второй), подпись Сталина значится только под названным выше объединенным постановлением СНК и ЦК  ВКП(б) от 21 августа 1937 года, подпись  Молотова – под семью документами, а под двенадцатью – подпись Ежова. Последнему адресовались и все донесения о ходе акции и возникающих при этом проблемах, а уже от него обобщенная информация поступала, причем очень редко, в ЦК ВКП(б) и СНК (в «Белой книге» их всего три). Из НКВД исходили также все оперативные распоряжения и установки, связанные с решением тех или иных вопросов, в том числе хозяйственных, которые возникали в ходе выселения. Архивные документы свидетельствуют, что фактическое оперативное руководство по расселению и устройству корейцев в республиках тоже осуществлялось органами НКВД. Возглавлявшие их Гильман – в Казахстане и Апресян – в Узбекистане имели статус уполномоченных СНК, и исходящие от них распоряжения были обязательными для всех наркоматов и ведомств и специально созданных областных комиссий по приему и размещению переселенцев.

Вряд ли Сталин имел право принимать единоличное решение по такому деликатному и ответственному вопросу, как выселение целого народа. Принцип коллегиальности руководства  в те годы проводился весьма четко, и это сильно ограничивало власть кого бы то ни было. «Безгласного и безропотного единодушия не было – Сталин и его соратники этого терпеть не могли», – вспоминал один из руководителей наркомата совхозов РСФСР А. И. Бенедиктов, не раз участвовавший в заседаниях политбюро. К тому же по тогдашнему регламенту эти заседания вел официальный глава государства – председатель Совета Народных Комиссаров СССР, то есть сначала Ленин, после его смерти Рыков, затем Молотов, который занимал высший пост с 19 декабря 1930  по 6 мая 1941 года, после чего на эту должность заступил Сталин. (Теперь понятно, почему в том совместном постановлении от 21 августа 1937 года Совнарком и подпись Молотова значатся первыми.)  Так что возможности прямо влиять на ход обсуждения у секретаря ЦК ВКП(б) Сталина было немного. Решения принимались большинством голосов (вспомним, подчинение меньшинства большинству было одним из краеугольных положений партийного принципа демократического централизма), и Сталин вполне мог оказаться в меньшинстве, особенно если речь шла о репрессиях. Здесь он, как утверждают историки, читавшие протокольные записи, обычно занимал более мягкие позиции, чем другие.

В этом смысле характерно его выступление на февральско-мартовском пленуме ЦК  ВКП(б) 1937 года по вопросу «О уроках вредительства, диверсий и шпионажа японо-немецко-троцкистских агентов по народным комиссариатам тяжелой промышленности и путей сообщения». При столь однозначной и категоричной формулировке повестки дня главный тезис Сталина сводился, цитирую, к «необходимости усилить работу внутри ВКП(б), сделав упор на развитие внутрипартийной демократии, партийном образовании и идеологической подготовке кадров на ленинских курсах, а не на массовые аресты и казни», к требованию «в этом вопросе, как и во всех других вопросах, соблюдать индивидуальный, дифференцированный подход. Нельзя стричь всех под одну гребёнку. Такой огульный подход может только повредить делу борьбы с действительными троцкистскими вредителями и шпионами».

Но установка на упорную рутинную работу не была по нраву, да и по силам, большинству секретарей партийных комитетов. Они привыкли решать «очередные задачи советской власти» волевым порядком, широко используя, как теперь говорят, административный ресурс и нагнетая страх в обществе, при этом беззастенчиво ссылаясь на «великого вождя» и приписывая ему все мыслимые и немыслимые «указания».

Говорят о существовании некоей секретной папки Сталина с материалами на корейцев. Вот что писал по этому поводу в газете «Российские корейцы» (№ 6, июль 2007 г.) кандидат исторических наук Олег Ли: «Один из специалистов недавно официально утверждал о том, что якобы Сталин собирал и складывал все материалы о российских корейцах в специальную папку еще с 1922 года. Однако в фонде Сталина в Российском государственном архиве социально-политической истории (РГАСПИ) найти эту папку автору настоящей статьи пока не удалось». И немудрено. Невольно напрашивается горьковское: «А был ли мальчик?». В самом деле, а была ли папка? Допустимо, что в 1922 году Иосиф Виссарионович  интересовался «корейским вопросом», так как даже после того, как его избрали генсеком ЦК ВКП(б) (3 апреля того же года), за ним сохранили должность наркома по делам национальностей.  Но мог ли и, главное, стал бы он потом, предельно загруженный новыми обязанностями, сам со скрупулезностью архивариуса заниматься делом, с  которым прекрасно справился бы помощник или даже обычный технический секретарь?

Спору нет, тогдашние первые лица партии и страны,  в том числе и Сталин, санкционировав выселение, пусть даже во исполнение коллегиального решения, несут всю полноту ответственности. Однако далеко не все так просто, как это принято трактовать.