Дело в том, что человек, первым определивший площадь треугольника, был по профессии портным и греком по происхождению. Национальность тут ни при чем, потому что героиня моего рассказа старенькая кореянка, и в этом, совершенно очевидно, нет никакого подтекста.
Когда-то в нашем парке культуры и отдыха «активно и рентабельно функционировали» комнаты смеха. В них стояли кривые зеркала, и люди, проходя мимо, хохотали при виде собственных искаженных фигур. Так весело отдыхали и мы с вами. Теперь этих зеркал нет, кто-то сообразил, что можно обходиться без них. Захотелось и мне однажды повеселиться, но не повезло. Вошел и увидел следующее: в кругу довольно хмурых людей стоят девушка в простеньком ситцевом платье (дело было весной) и юноша, одетый не по сезону в строгий коричневый костюм. Никто не смеялся. Более того, я заметил, что все были растеряны и обескуражены, даже раздражены происходящим. А происходило действительно странное. Фигуры и лица посетителей комнаты смеха во всех зеркалах искажались, и только девушка с юношей были по-прежнему прекрасны. Их подводили то к одному, то к другому кривому зеркалу — результат был один и тот же: пара выглядела юной и красивой, как только может выглядеть молодость в двадцать с небольшим лет. Они были смущены, словно чувствовали за собой какую-то вину. В конце концов, сильно расстроившись, выбежали из комнаты смеха, сели в пыльный и душный от жары троллейбус и уехали.
Скажу правду, мне тоже увиденное не понравилось. Что же это такое? Все мы, нормальные люди, меняемся в кривых зеркалах, а эти?..
Про случай в комнате смеха я рассказал маме. Она выслушала, спросила, улыбаясь:
– Как их зовут?
– Кого?
– Молодых людей.
– Когда же мне было спрашивать!
– У нее короткая стрижка?
– Вроде…
– Платье ситцевое в горошинку?
– Да.
– А на нем костюм коричневый и правый рукав на полсантиметра длиннее?
– Про рукав ничего не скажу, а костюм действительно коричневый.
– Это Женя и Евгений. Недавно поженились. Они были у меня утром. Жене я сшила Платье, Евгению — костюм. Хорошо заплатили за работу, деньги на твоем столе,— сказала мама.
– Сколько? — вырвалось у меня.— За квартиру заплатим?
– Можно за два месяца! — мама тоже была рада.
Моя мама щупленькая женщина, росточком маленькая, и даже, когда вышла замуж, родственники звали ее словом, которое в переводе на русский язык означает — ребенок, дитя. Фонетически нетрудно воспроизвести это слово — «эаги»,— тут необходимо в звуке «эа» твердое произношение, но записать его в паспорте затруднительно, потому как нет такой буквы в русском языке — «эа», как не было, между прочим, и паспортов. Но обойдемся без подробностей, мало ли без чего мы обходились и обходимся до сих пор. К примеру, до сорок девятого года ни у кого из переселенных с Дальнего Востока в Казахстан не было паспортов. Были аттестаты вроде приписных свидетельств, мол, ты приписан к этому населенному пункту и нежелательно — точнее, категорически запрещается! — покидать новые родные края и жить там, где вздумается. Но наступил сорок девятый год, и столь простой и ясный указ был отменен, корейцы получили свободу передвижения, вследствие чего, как показала жизнь, новый край стал действительно родным.
Я очень хорошо помню этот майский день сорок девятого. По соседству жила семья, тоже корейская. (В том колхозе были сплошь и рядом корейцы да курды с чеченцами, тоже переселенцы.) И рос у них сын Николай, успешно заканчивавший десятилетку и увлекавшийся боксом. Подозреваю, что этим видом спорта он занимался, чтобы как-то отвлечься от надоедливой мысли: что делать после школы? Институтов в колхозе нет, а уезжать нельзя. Можно представить себе радость молчаливого боксера, когда по улице бежал босой мальчуган, крича, чтo только что передали по радио об отмене указанного запрета и все, кто умен, имеют право уехать в любой город, продолжить образование и стать еще умнее. Да, я это хорошо помню…
Николай тренировался на нас, малышах, мы нападали на него со всех сторон, а он ловко подставлял под удары наших кулачков поскрипывающие боксерские перчатки. Восхищенный столь мудрым и своевременным решением правительства, Николай сделал выпад левой и попал мне в лицо. Я отлетел и получил — уже в затылок — второй удар, потому что на пути моего полета стоял высокий тополь. У меня поплыло в глазах. Желая прийти в себя как можно скорее, чтобы кинуться на обидчика, я потряс головой и хмыкнул. С тех пор это хмыканье вошло в привычку, и как только я слышу справедливое и своевременное решение правительства — я первым делом неприлично хмыкаю, за что, случается, получаю удар, и на моем пути обязательно возникает высокий тополь или даже дуб.
И вот с помощью колхозного грамотея и пьяницы мама разослала во все концы страны запросы, не осели ли ее родственники — отец с матерью и братья с многочисленными чадами — в тех краях, куда их переселили, разлучив с ней, поскольку при спешном переселении никто не поинтересовался, кто кому как доводится. Сорок восемь часов на сборы — ив путь. Многие тогда оказались в разных эшелонах с тайной надеждой, что по прибытии в неведомый край встретятся и сядут в обед или к ужину за один дружный стол. Надежда теплилась долгие годы и наконец осуществилась — получен адрес и письмецо, в котором сообщалось, что живут ее братья и родители в далекой Каракалпакии, а именно — в городах Ходжейли и Муйнаке. Мама скоренько собралась и уехала, положив клочок бумаги с адресом во внутренний карман телогрейки и зная всего лишь несколько слов по-русски, но ни слова по-каракалпакски. И доехала! Путь этот был нелегок, в чем мы с сестренкой убедились потом, ринувшись на поиски мамы. Преодолевая очередной этап пути, мама отчаянно мерзла, собравшись в маленький комок в кузове «студебекера». В нем тряслись еще несколько стариков казахов, одетых в добротные, огромного размера овчинные тулупы. И надо же так случиться, что у сидящего рядом старика рукав был разорван. Мама подумала, что в эту зияющую дыру проникает беспощадный осенний ветер и владелец может незаметно простыть и умереть. У мамы была иголка с ниткой. Она зашила намертво щель в рукаве, борясь с болтанкой на ухабах. И как всегда, сделала это аккуратно и надежно. Старик поглядел на ее работу, провел по шву сухими пальцами и с удивлением уставился на маму. Только не подумайте объяснить дальнейший его поступок элементарным чувством благодарности. Тут, скажу я вам, дело обстояло совсем иначе. Тут маленькая тайна, разгадать которую я вас и приглашаю. И для начала сообщу следующее. Если мама сошьет носовой платок простуженной соседской девочке — у той проходит насморк; если соорудит штанишки Ваське-второгоднику, тот успешно осилит программу третьего класса и перейдет в четвертый; если же справит рабочий халат мастеру завода тяжелого машиностроения (а мастер находится на плохом счету у начальства), то дела его пойдут на поправку и все начинают понимать, что он прекрасный работник и человек; если коммерческому агенту, нашему, советскому, сошьет костюм, то коммерсант непременно заключит удачный контракт с фирмой ФРГ на поставку оборудования; если же выполнит заказ молодых людей на шитье модных костюмов и платьев, те не меняются в кривых зеркалах, в чем мы уже с вами убедились…
Итак, мама зашила рукав, и старик обратил самое пристальное внимание на красные от мороза пальцы мастерицы, заворачивающей иголку и моток ниток в тряпочку и столь же деловито прячущей нехитрое хозяйство во внутренний карман, где, как уже упоминалось, лежала бумажка с адресом — «г. Ходжейли, базар, дом № 2». Старик про ту бумажку не знал, и вообще его мало интересовало, куда направлялась эта маленькая женщина, а только подумалось ему, что в такую холодину одеться бы ей потеплее, но опять-таки он понял,
что, скорее, ей не во что одеться, а ехать надо. Также он догадался, что она кореянка, и даже в мгновение вспомнил, как много лет тому назад, в такую же моросящую осеннюю ночь в джамбулской степи вдруг он, местный чабан, услышал крики и плач людей непонятной национальности. Их привозили на грузовиках, оставляли меж высохших кустиков верблюжьей колючки и тамариска. Потеряв всякое приличие и достоинство, люди в белых платьях и серых телогрейках хватали за голенища водителей и милиционеров, умоляя увезти их в людные места, потому что в мороз и ветер, без очага и крыши помрут маленькие дети и старики, да и молодежь вряд ли дотянет до утра. Водители, отцепляя с голенищ хваткие пальцы переселенцев, разводили руками, мол, приказано разгрузить именно здесь, а за неисполнение приказа им попадет, вплоть до расстрела… Вспомнилась старику и картина следующего дня. Вместе с женой, движимые любопытством и страхом, они подошли к месту ночного происшествия и увидели грязно-белый курган из человеческих спин. Верх кургана был накрыт мешками, и рядом кучились холмики белоснежного прошлогоднего урожая риса, высыпанного, очевидно, из этих мешков. Жена спросила о чем-то, но он не ответил, поскольку страшная догадка осенила его: молодые люди окружили стариков и женщин с детьми и так провели ночь, подставив крутые спины обжигающему морозному ветру. Услышав человеческий голос, спины зашевелились, курган нарушился, и в предрассветной мгле можно было различить лица незнакомцев. Двое молодых мужчин, коченея, приблизились к нему на четвереньках и спросили, где люди. Помнится, жена сняла с себя большой платок и протянула мужу. Он накинул его на спину одного из них и объяснил, что люди далеко отсюда, а ему с женой строго-настрого запрещено водиться с пришельцами. Курган распался окончательно, и в чреве его обнаружились женщины с детьми и старики. На рассвете чабан привел ослабевших в кошару, развел костер из кизяков, напоил кипятком… К зиме корейцы устроились солидно. Косами и лопатами, прихваченными с собой, выкопали несколько землянок, над которыми заструился горький дым миновавшей беды и грядущих надежд. Выжили…
…И старик вдруг распахнул тулуп, приглашая мою маму согреться в тепле овчины. Недолго думая, мама юркнула в темень овчины и вскоре почувствовала, как отступает в ее теле холод под напором душного тепла этого большого старика.
Полагаю, что старик и не столь подробно рассказывал маме историю своей первой встречи с корейцами, тем более что мама плохо понимала русские слова, запас которых и у старика тоже катастрофически иссякал.
Это маленькое отступление во вред стройности рассказа я допустил, чтобы обратить ваше внимание, друзья мои, на простое, казалось бы, действие, произведенное иголкой с ниткой, хотя мама, вспоминая старика казаха, опускала этот момент, а все больше говорила о добродушно-смешливом выражении его лица и мягком взгляде из-под темных насупленных бровей. И еще я отметил, что мама, пересказывая со слов старика историю в степи, меньше всего упоминала жар кизячного костра, доведшего студеную воду до спасительного кипятка, но говорила о том потрясении, которое испытали чабан со своей женой при виде изможденных холодом и безвестностью людей, о потрясении, подвигнувшем старика на немедленное нарушение строжайшего запрета. И я понимал, что не тепло овчины и огонь костра, но сострадание и решительность извечно спасают людей, и это свойство человеческой натуры именуется неприметным и простым словом милосердие. Нетрудно и радостно вообразить то сообщество людей, по представлению мамы, которое положило бы в основу праведной любви и бытия мощь этого свойства во имя победы над бесчинствами, бедами и прочими анау-мынау, как говорил тот самый казах с насупленными бровями…
Но вернемся к нашему рассказу и приглядимся к повседневным фактам портняжьего мастерства.
Приходит однажды представительный мужчина и просит сшить ему костюм, так как он на следующей неделе, никак не позже, улетает в Москву, оттуда в ФРГ, чтобы заключить контракт с мало сговорчивыми владельцами фирмы по изготовлению станков-гильотин для нарезки проката. Мама не понимала сути этих машин, да и нам с вами все равно, что уж там за станки, сами ведь производим то же. Но нашему заводу, очевидно, есть резон закупить их у немцев.
И тут начинается то, что непонятно простым смертным, в особенности портным. Мама расспрашивает представительного человека о разных пустяках. Сколько детей у того, как они учатся, сколько зарабатывает жена, и водит ли он ее в кино, как к нему относятся рядовые работники завода, и много ли хлопот с воспитанием детей, есть ли время ходить на футбольные матчи, имеются ли знакомства среди высшего начальства, и т. д. и т. п. Все это она выспрашивает, улыбаясь и прося извинения за то, что к столь преклонному возрасту так и не научилась хорошо говорить на языке заказчика. После очередных ответов на пустяковые вопросы мама вдруг вскидывает руку, произносит какую-нибудь цифру и незаметно записывает ее на бумажке. Позже я узнал, что это размеры плеч или длина рукавов будущего костюма и всякие другие данные, необходимые для кройки. Порой она попадала в затруднение. И тогда мерила клиента с левого плеча на спине до правого локтя. Для подобного замера у нее имелась плетеная шелковая тесемка с узелком посередине. Не всегда конец ее доходил до правого локтя, и мама фиксировала эту разницу тоже. Я спросил ее как-то — куда она прикладывает начало тесемки? Она показала куда: чуть ниже левой лопатки, там отчетливо ощущается биение сердца… Забегая вперед, скажу, что представительный инженер действительно съездил в ФРГ и заключил выгодный контракт на поставку нашему заводу удивительных станков-гильотин, о чем засвидетельствовал повторным визитом к маме и поднесением презента в виде швейных игл немецкого происхождения и вкусного большого торта.
Помнится, когда мама шила этот костюм, была как всегда сосредоточена, но ее сосредоточенности не мешала улыбка, завершавшая очередную строку или ровный шов. Порой мне казалось, что она продолжает беседовать с клиентом и работает как бы между прочим. Ровно через пять дней явился инженер, надел костюм, поблагодарил, заплатил и уехал. Остальное уже известно.
Бывали случаи, когда мама очень нервничала, принимая заказ.
Так было с миловидной женщиной средних лет, которая, как выяснила мама, частенько сидела в президиумах, а в обычные дни разбирала жалобы посетителей, методично направляя их в другие инстанции, а муж у нее работал переводчиком, а сын сердился на родителей, не желавших приобрести для него легковую машину, а дочь удалилась подальше от заботливых предков и мотается где-то с какими-то гляциологами, рискуя быть погребенной толщами льда и снежных лавин, проявляя тем самым жестокую неблагодарность по отношению к матери с отцом. Беседуя с клиенткой, мама называла цифры, поправляла себя, записывала совсем другие размеры — в общем, путалась и раздражалась. Вконец измотанная, отпустила женщину и долго сидела, приходя в себя. Я встревожился и спросил о причине ее мрачного настроения. Она вздохнула и, ничего не сказав, принялась кроить. Нетрудно было догадаться — мама не хотела шить этой женщине.
– Отказали бы ей,— посоветовал я.— Сослались бы на здоровье и отказали.
Мама опять не ответила. Деньги нам были нужны.
– Впрочем,— продолжал я,— женщина без понятия, у нее никакого вкуса, она просто наслышана, что вы хорошо шьете, так что можете не стараться, все равно будет носить.
– Разве можно так? — строго глянула на меня мама.— Нет, я сошью ей платье так, что оно будет нравиться ей, и пусть она всегда надевает его, пусть!
Опять забегая вперед, скажу — женщина была восхищена маминой работой, но ее саму перевели вскорости на другую должность, чему она очень огорчилась.
Ладно бы так закончилась история с ней. К сожалению, она имела последствия, к которым никто из наших родственников и сама мама не были готовы. Кто-то сочинил навет и услужливо сообщил этой могущественной женщине, что моя мама обладает непонятными, а потому и страшными силами менять людские судьбы с помощью своего сомнительного мастерства. К тому времени уже неоднократно поступали жалобы со стороны мастеров государственного ателье мод из-за оттока клиентов к частному портному, моей маме, что никак не способствовало выполнению квартального и даже годового плана ателье. И куда смотрит райфо, платит ли мама налоги, ведь доходы, поди, астрономические, что она себе позволяет, и как это мы позволяем… Одним словом, могущественная женщина нажала на знакомые педали тормозов и сцеплений, заработали ревизионные механизмы, завертелся карданный вал проверок и комиссий. К нам в ясный день пришли милиционер и энергичная девушка из райфинотдела. Попросили предъявить документы, на основании которых мама занимается шитьем по частным заказам. У мамы не было никаких документов. Был лишь паспорт, выданный в сорок девятом году, где указано, что она такого-то года рождения и звать ее так-то и так-то, что у нее пенсионный возраст, но пенсию не получает, потому что оформить ее невозможно по причине утери всех архивов в Уштобе, где она трудилась телятницей в колхозе, а все награды, полученные ею в свое время за доблестный труд, употреблены неразумными детьми для игры, в которой нужны были увесистые биты. Комиссия сочувственно покачала головой и вынесла порицание за незаконный труд, а в конце объявила сумму штрафа, после уплаты которого маме запрещалось зарабатывать на жизнь подобным образом. Если уж она так хочет шить, пусть идет в ателье и работает там. Не обошлось и без курьеза. Отвечая на вопросы энергичной девушки, мама по обыкновению называла цифры, определяя размеры талии, частоту биения молодого сердца, длину рукавов и глубину ощущения бытия. Ни милиционер, ни девушка не придали значения словам мамы. А когда она сказала, что девушка очень хороший человек и что мама с удовольствием сошьет для нее самое модное платье, но только именно ей подходящее, они насторожились и поняли, что предлагается взятка. Нет, нет, сказала мама, но те не поверили. Тогда мама попросила меня объяснить им, о чем она толкует. Я объяснил:
– Мама говорит, что вы, девушка, очень хороший человек, у вас чудное сердце — и люди будут благодарны вам, узнав про это; что у вас прекрасное будущее и обязательно преуспеете в работе, что с мужем вам будет интересно жить и рожать детей, но для этого вы должны стать самой собой, а стало быть, необходимо заказать маме платье, лучше повседневное…
– Чушь какая-то,— проронил милиционер, глянув на щупленькую подпольную портниху.
– Не морочьте нам голову, — сказала бдительная девушка.— Я в ваших незаконных доходах не помощница. – И стала заполнять квитанцию штрафа.
– Жаль, — вздохнула мама. Я перевел.
– Вы себя пожалейте,— посоветовала девушка.
Комиссия ушла. Мы молчали.
Весь вечер мы обсуждали — как быть? Может, действительно маме устроиться на работу в ателье, чтобы восполнить наш семейный бюджет, половину которого составляла моя скромная зарплата техника-конструктора, и таким образом дотянуть до той поры, когда я закончу заочное образование в институте, а там, глядишь, переведут в инженеры, и с помощью того самого представительного человека, что часто ездит заключать контракты на поставку иностранного оборудования, устроюсь в его отдел, что было бы очень даже распрекрасно…
– Нет,— сказала мама,— уеду. Меня тут все знают и будут просить, чтобы я им шила. Я не могу отказать. Позвони брату, скажи, что еду к ним.
– Мама,—сказал я,—дело серьезное. Если вы и там будете шить, все равно незаконно. Опять будут неприятности.
– Там я не буду шить. Устроюсь на работу. Как все.
И мама уехала.
Вскоре племянница написала мне, что бабушку они устроили по знакомству в ателье массового пошива. По знакомству, потому что бабушка преклонного возраста, и мастер цеха очень тревожилась, будет ли она успевать за конвейером, тут молодые частенько задерживают линию. Но знакомство сделало свое благородное дело — мама села за конвейер!
Я обрадовался, но настроение мое стало ухудшаться. Это заметил мой бдительный товарищ по работе. Он был заместителем начальника конструкторского бюро и всегда выступал против всякой меланхолии. Спросил, в чем дело, и мне пришлось рассказать ему историю с мамой. Он глубоко затянулся сигаретой, подумал и сказал, что все же нет особых причин для мрачного настроения, тем более что близится большой праздник, а потому и неприлично среди всеобщего ликования хмурить брови и вспоминать частные неурядицы. Я согласился с ним. Вспомнил маму, ее вечную улыбку в самые трудные минуты, понял, что крепок человеческий дух, даже вселившись в столь хрупкую натуру, как моя мама; в тридцать шесть лет оставшись вдовой с четырьмя детьми на руках, выдюжила, воспитала, выходила нас, и незатейливо просто смотрит на многое понятное и непонятное в этой круговерти, и не упускает случая порадоваться чужому успеху или везению. Не подобает мне, молодому конструктору, ее сыну, затенять образ мамы серой ретушью беспокойной грусти, пусть даже самой малой, да к тому же в канун великого праздника и законного торжества.
По вечерам я невольно оглядывался на угол, где сиротливо горбился облезлый футляр, под которым словно бы притаился «зингер», и в вечерней тишине не слышал его привычного постукивания. Хозяйка, у которой мы снимали комнату, сообщила мне, что приходили люди с заказами, но, узнав, что мамы нет, молча сожалели. Некоторые интересовались, скоро ли вернется мастер.
– Не знаю,— отвечал я.
Ну а мастер, моя мама, исправно ходила на работу и, казалось, была довольна той размеренной жизнью. И с первого же месяца стала приносить домой приличную зарплату. Она не только успевала выполнять свою операцию на конвейере, но, будучи переведенной на сдельную работу, вот уже полгода как перевыполняла план, причем в четырех-пятикратном размере. Администрация мастерской к празднику вручила ей грамоту, а комиссия отдела труда и заработной платы смело пересмотрела расценки на все операции по изготовлению синих штормовок и желтых спецовок-безрукавок, предназначенных для ремонтников дорог. И, к ужасу всех работниц, снизила эти расценки, повысила план. Назревал скандал. Мастер цеха, идя на поводу возмущенных, пыталась уговорить маму не спешить, а более аккуратно заделывать потайные швы на спине и плечах штормовок. Мама соглашалась, но ничего из этого не получилось. Потайные швы были безукоризненны, план перевыполнялся. Если так дело пойдет дальше, поняла мастер цеха, не миновать повторного снижения расценок. И маму перевели на пуговицы, пришивание которых было делом бесхитростным, но утомительным, вследствие чего перекрыть норму было невозможно. Часто ломались иголки, натыкаясь на живое тело пуговицы, когда нужно было продеть нитку в дырочки, расположенные квадратиком. Смена иголок на машинке тоже занимала время. Но маму смущало другое. Начало и конец нитки оставались незавязанными в узелок и бесхозно болтались, и было совершенно очевидно, что пуговицы вскорости отвалятся. И больше по этой причине, а не из-за поломок иголок мама стала пришивать пуговицы вручную. Нелегко — мама едва укладывалась в норму. Зато была спокойна, пуговица будет держаться прочно. И все успокоились.
Тут надо бы упомянуть об одном случае. Шла она как-то с работы домой и увидела картину, поднявшую настроение, но затем смутившую ее душу и родившую беспокойство. Возле базара строители в желтых спецовках подновляли асфальт. Подъехал и остановился автобус, и выскочил из него парнишка, размахивая синей книжечкой-зачеткой.
– С меня причитается! — кричал он.
– Чего орешь! — остановил его старший товарищ.
– Саке! Отпустите меня домой, жена плов приготовит, после работы прошу всех ко мне, я сессию сдал на пятак!
– Вот балбес, а! — восхитились друзья.— Книги в руки не брал, а экзамены сдал! Наверняка ерунду спросили?
– Температурную характеристику гудронных покрытий в условиях Севера, а потом Индии. Честное слово, понятия не имел, а ответил! Я даже забыл, что сегодня экзамен, хорошо, что жена в обед позвонила. Прямо в спецовке и пошел сдавать!..
– Ну и хитрец! — посмеялся бригадир Саимжан.— Видит: рабочий человек — и пожалел тебя профессор.
– Заочно учиться одна лафа, всегда поставят оценку,— пояснил водитель катка.
– Ну да уж! — опроверг счастливчик.— В прошлом году дважды сдавал технику безопасности. Саке, так я иду домой?
– Иди,— разрешил бригадир. Студент-заочник убежал.
И тут строители увидели мою маму, стоявшую на обочине дороги, у самой кромки еще не застывшего асфальта, по которому туда-сюда лениво двигался каток.
– Апа, чего рот раскрыла? Не видишь, что ли, под каток угодишь! — закричал водитель катка.— Отойди, говорят!
Мама пришла в себя и направилась домой. Ей подумалось вдруг, что, быть может, спецовка сшита в ее мастерской, и — более того — именно ею. Конечно же пустяк — парнишка сдал экзамены, не беря в руки книги. Но ведь он честно признался, что не знал ответа на вопрос, заданный профессором, а ответил верно! Такого быть не может, он что-то слышал на лекциях, просто совершенно забыл, но вдруг напрягся и вспомнил, бывает такое. Или спецовка помогла? А спецовку сшила она, моя мама…
Долго помнила она этот случай, но к концу зимы забыла, успокоилась и продолжала работать. Шесть пуговиц на правом борту мужского халата или столько же пуговиц на левом борту женского халата. Затем пуговицы на манжетах рукавов и, наконец, две пуговицы на хлястике сзади. Пуговицы спереди, пуговицы сзади, на правом борту, на левом, на манжетах, на хлястике… И так полтора года.
В последнюю поездку мою она пожаловалась на зрение. Что-то глаза стали уставать. И настроение было неважное. Я предложил ей вернуться домой, тем более что мне хотелось познакомить маму с моей будущей женой. Мама с радостью согласилась. Спросила только:
– Машинку трогал?
– Зачем? Я же не умею шить.
– Надо было просто так что-нибудь строчить на ней. Когда машинка долго находится без движения, она портится.
Первым делом мама взялась чистить машинку. Смазывала все части, подкручивала винтики на лапках, продувала отверстия на стягивающем коромысле, проверяла ровность строки… На это ушло около недели. Хозяйка тоже была очень довольна возвращением мамы. Во-первых, плата за комнату отныне будет отдаваться своевременно, во-вторых, будет с кем коротать вечера за разговорами о ценах и очередях. Она немедленно сообщила модницам в округе, что мастер вернулась — пожалуйста, к нам с заказами, будете выглядеть красивыми и не меняться в кривых зеркалах повседневной суеты…
Но мама наотрез отказалась принимать заказы, жалуясь на головную боль и зрение, на отсутствие прочной нитки, на утерявшиеся ножницы. Она говорила неправду. Самочувствие было хорошее, нитки она приобрела нужные, и ножницы были на месте. Мама боялась. Боязнь ее выдавало волнение, в котором она находилась, сидя в комнате. Она не выходила разговаривать с клиентами, все переговоры вела хозяйка, удивленная поведением мастера. А вечером мама словно бы невзначай записывала цифры, угаданные по голосам заказчиков. Это было несерьезно, и она виновато улыбалась мне, комкая листочки с цифрами.
Больше месяца ушло на то, чтобы оформить документы на выплату налогов, и теперь мама беспрепятственно могла принимать заказы на шитье…
Здесь я надолго приостановил написание рассказа, и продолжительное время лист оставался чистым, а ручка безжизненно покоилась на нем. Было мучительно и невыносимо. Но теперь я продолжу.
А случилось вот что. Больше часа мама, по обыкновению, беседовала с обаятельной молодой клиенткой, пришедшей в сопровождении двух своих подруг, некогда заказывавших у мамы модные платья. Подруги закружили мастерицу в объятиях, укоряя за столь долгое отсутствие, одна даже успела выйти замуж, другая вот-вот… Я увел подружек в сад. И мама приступила к беседе с прелестным созданием.
Вскоре оно вышло из дома в полном восторге от мамы, от ее чудных приемов снимать мерки и в абсолютной уверенности, что заказ будет выполнен искуснейшим образом. Девушки ушли.
А мама сидела удрученная и растерянная. Перед ней лежал лист бумаги. Без единой цифры. Мама не сняла мерку.
– Что случилось, мама? — спросил я негромко. Мама вздохнула.
– Не получается,— устало произнесла она.— Ничего не получается. Все ушло куда-то, исчезло…
Мама улыбнулась. Это была улыбка отчаяния. Белый лист бумаги без единой пометки.
Что вы скажете на это, друзья мои? Я знаю, что вы скажете, и потому давайте вместе произнесем молитву-заклинание всевышнему, который так подшутил над старым мастером… О небо! Отчего ты так немило и бессердечно к носителю редкого волшебства, искусному портному, маме, что же ты, вознеся мастера на вершину вечного треугольника, низвергло к его основанию, где силы зависти и недоброжелательности перебороли правду и любовь; как же так, ведь жизнь должна продолжаться, а она не может продолжаться без портного, без мамы, почему столь непомерно велики штрафы и налоги, которыми облагаются талант и чудодействие, какие силы движут конвейер молчаливых унижений, как позволило ты, всевидящее око, бесчинство моросящих ветров, холодом обжигающих крутые спины, по какому праву малое признается еще более малым, а больше слепнет в сердечной слепоте, лишаясь благодушия и долготерпения, есть ли у тебя намерение вознести мастера на трон, исчезнет ли с его лица, моей мамы, горькая улыбка отчаяния?..
Много лет прошло с тех пор. Я успешно закончил институт, устроился на работу в желанный отдел, женился, получил квартиру, у меня родился сын. Мама не шьет. Разве что сорочку уже выросшему внуку да салфетки к праздничному столу… Но однажды она улыбнулась так, что словами обыкновенными эту улыбку не описать.
Как-то раз внук вертелся перед бабушкой и хвастал своими «бананами», которые только что сшил сам, воспользовавшись старым «зингером». Бабушка не сводила с него взгляда, все пыталась заглянуть в его глаза, силясь разгадать в них далекий отсвет чего-то понятного лишь ей одной, свет знакомой ускользающей правоты и уверенности, когда человек берется за ножницы и вдевает нитку в игольное ушко… А внук все вертелся, довольный своей работой.
– Нехорошо,— сказала бабушка.— Нехорошо только самому ходить в модных брюках. Сшей и своему другу, вон он идет.
Внук выглянул в окно. К нему шел его друг… На бабушкины деньги они купили в ЦУМе подходящую материю, и работа началась.
Бабушка незаметно пристроилась в углу, наблюдая за действиями внука. Она ждала заветного момента… Как будет снимать мерку внук? Стоит ли говорить о том напряжении, в котором она пребывала, и о ее глухом возгласе, когда она поняла, что внук не собирается снимать мерку с помощью сантиметра, а просто болтает и «травит» анекдоты, и оба вспоминают вчерашний урок, так удачно прошедший для них, ни в зуб ногой не знавших правил извлечения пятикратных корней без логарифмической линейки, но все-таки чудом выкрутившихся. И при всем при этом внук иногда вскидывал руку, называя цифры и записывая их на бумаге…
– Так и должно быть! — воскликнула бабушка, моя мама…
Улыбнулась и вышла на кухню готовить обед.
Я же заканчиваю рассказ, не желая более испытывать ваше терпение, друзья мои.
_________
