Глава девятнадцатая
Анюта уже с полчаса брела по пыльной, лишенной всякой зелени дороге со станции Ин в Ин-Корейское. Она, удивляясь, злилась, как это можно так умудриться, что кругом тайга, а вдоль дороги лишь чахлые кусты то ли таволожника, то ли еще какой-то дряни! Минут через десять ходьбы девушка почувствовала, что события последних дней не прошли даром. Начала болеть и кружиться голова, руки и ноги переставали слушаться. Больше всего она боялась за свою Светланку и то и дело дотрагивалась до живота.
Сзади послышался мягкий стук копыт, словно лошадь бежала в толстых носках, и тихое поскрипывание телеги. Все звуки приглушались горячим слоем пыли.
– Эй, бабка, за четвертинку подвезу, а? – задребезжал стариковский тенорок. – Тебе куда, до Ин-Корейского?
Анюта оглянулась, не понимая, к кому обращены слова.
Сидевший боком на телеге старичок с длинными вожжами в руках от удивления даже икнул.
– Ек тебя, нечистая сила! А сзаду-то старуха, а спереду молодуха, да еще такая краля! Чего тащишься, как на погост, ек тебя, сила нечистая. Потому и спутал. Садись – подвезу, коли по пути.
Анюта через силу улыбнулась. Немудрено было ее принять за старуху. Не в пору ей тесная кофта с большими пикейными отворотами, как на солдатских мундирах времен Суворова, длинная штопанная-перештопанная черная юбка, туго завязанный белый платок на голове, а главное – походка. Она с трудом переставляла ноги, вся сгорбившись, действительно, как восьмидесятилетняя старуха.
– Ты это куда путь держишь, красавица? – захорохорился, как молодой петушок, старикашечка. – А впрочем, ек тебя, нечистая сила, дальше-то Ин-Корейского и дороги нет. Только что в поля. Хорошие земледельцы были эти корейцы, – с видом знатока похвалил он. – Что пшеница, что рожь, что бобы ихние, соевые – все родилось, ек тебя, нечистая сила! – Видно, это было его высшей похвалой. – Да вот, вишь, шпионы, ек тебя, нечистая сила! – Теперь это выражало крайнее возмущение.
– Да никакие они не шпионы! – в свою очередь возмутилась Анюта. – Где вы видели шпионов?! Люди жили, трудились, как дай Бог всем другим, радовались жизни, а тут враз сорвали с места и послали невесть куда…
– Ек тебя, нечистая сила! – подхватил старикашка, и было непонятно, что он хотел выразить на этот раз.
Немного помолчав и почмокав на покорно трусившую по жаркой дороге лошадку, он подозрительно поглядел на девушку и как-то зловеще спросил:
– А вы, товарищ, кто такая будете? И откуда вы в этих краях? Что-то я вас среди наших не видывал…
Анюта рассмеялась.
– Ох, и бдительный вы какой, дедуля. Нате – вот документ у меня из вашего сельсовета, – она достала из кармана кофты свернутую вчетверо бумажку и протянула старику. – Нате, читайте, если умеете. – Ее не на шутку разозлил этот доморощенный философ-контрразведчик.
Старикашка развернул лист, осмотрел его внимательно, разве что не понюхал, долго вглядывался в фиолетовую печать:
– Ну, что ж, все на месте, ек тебя, нечистая сила! И печать, и все прочее… – с этими словами он вернул девушке документ и надолго замолчал, лишь изредка нашептывая, видно, своим мыслям: “Ек тебя, нечистая сила!”
Вскоре они въехали в пустое село.
Все дома, угрюмые и затаившиеся, стояли с распахнутыми дверьми, будто глухонемые враз хотели что-то сказать, да так и остались с открытым ртом. Впечатление было жутким, и даже старикашка отвел глаза и уставился на мерно раскачивающуюся холку своей лошади.
Почему-то почти все окна зияли выбитыми стеклами. Перед каждым домом высилась куча переломанной мебели, разбитой посуды. Повсюду валялись книги в разноцветных обложках, словно кто-то небрежно рассыпал большие пластины акварельной краски. Ветерок вместе с пылью поднимал и гонял листы бумаги.
– Ек их, нечистая сила, – несколько видоизменил свое универсальное выражение чувств старик. – Тебе куда?
– Мне – к школе.
– Ек тебя. Мне туда же, – и, подергав вожжи, он направил телегу к длинному приземистому зданию на краю села.
Анюта даже улыбнулась, увидев на дверях школы большой амбарный замок. Да и стекла во всех окнах были целы. Она вспомнила, как председатель Инского сельсовета со странным именем Гранат Сильвестрович Баграмянов – худой высокий человек с пробивающейся сединой в черных волосах и печальными оливковыми глазами, вручая ей справку на право занять школьное помещение и впредь распоряжаться в нем по своему усмотрению, объяснил:
– Я наверняка превысил свои полномочия, давая такой документ. Но мне кажется, что лучше так распорядиться добром, чем позволить людям грабить и рушить оставленные корейцами дома. Вы не представляете, что было в первые дни! Как только Ин-Корейское опустело, туда ринулись и стар и млад. Да что там говорить?! Когда пришло известие о выселении корейцев, в их дома стали заходить взрослые и дети и нахально, на глазах у хозяев, забирать, что приглянется. А после учинили настоящий погром. Не только вывозили добро возами – ведь практически было брошено все: люди в чем были, так и пошли к эшелонам, взяв лишь то, что могли унести. Я рад, что вы поселитесь в школе. Затем добавил: – Меня не касается, почему вы, такая молодая и красивая решили уединиться. Только очень прошу, сохраните школу. Она еще может послужить доброму делу.
У Анюты поднялось настроение, когда она убедилась, что школа стоит нетронутой. На нее, как на храм, пока еще не поднялась ничья рука.
В длинном коридоре гулко отзывались шаги. Она зашла в учительскую и постояла там с некоторым чувством робости, оставшимся со школьных времен. Полистала на столе классный журнал, но ничего не поняла, потому что он был заполнен закорючками корейского письма. В классы заглядывать было неприятно, как бывать в помещении, откуда только что вынесли покойника. Анюта пошла в другой конец здания, где, по всей вероятности, находились хозяйственные службы – кухня, столовая, кладовые. И вдруг услышала какой-то шум. Она остановилась и со страхом прислушалась. Послышалось кряхтенье, временами удары чем-то тяжелым о стены и натужное дыхание. И вдруг до Анюты донеслось такое знакомое и до боли родное бормотание: “Ек тебя, нечистая сила!”.
Она теперь уже смело повернула за угол коридора и обомлела. Давешний дедок с огромным трудом тащил на себе классную доску, которая, раскачиваясь, ударялась время от времени о стены. Старик аж приседал от тяжести, кряхтел, но продолжал тащить.
– Дедушка, куда это вы тащите доску? – спросила Анюта.
Старикашка на миг замер и даже присел на месте. Но в следующий момент, молча и уже торопясь, продолжил свой тернистый путь. Анюта догнала его и, взявшись за угол черной доски, потянула на себя. Дедка зашатало, но он дернулся вперед и произнес надрываясь:
– Пусти, стерва! Все равно ж не твое, ек тебя, нечистая сила!
– Как это не мое! Я же вам показывала документ. Там черным по белому написано, что отныне школой и всем имуществом в ней распоряжаюсь я. Разве не понятно?
– Ну, так бы и сказала, что ты новый директор. А то вырядилась, как крестьянская бабка, и дьявол тебя разберет, кто ты, ек тебя, нечистая сила! – и он с облегчением сбросил со спины тяжелую ношу.
Доска с грохотом упала на угол, который с треском отломился.
– Зачем вы так! Вот и испортили хорошую доску. Как теперь ребята будут писать на ней?
– А писать теперь некому. Были писаки да все вышли. Сталин-батюшка приказал – и их нема! – с непонятной злобой проговорил старикашка и вдруг заторопился. – Что-то я заговорился с тобой, ек тебя, нечистая сила, директор хреновый, и побежал к выходу.
Тут только Анюта увидела, что дверь черного хода не то, что распахнута, но вообще снята с петель и отсутствует вовсе. А она-то, дура, радовалась, что на главном входе замок висел нетронутым…
Вслед за стариком Анюта вышла в школьный двор. Дедок уже смачно чмокал на лошадку, приговаривая любимое “Ек тебя, нечистая сила!”, а на телеге лежали аккуратно уложенные три черные классные доски.
– Зачем вам эти доски? – устало спросила Анюта. Ей уже надоела эта канитель с дедком-грабителем. Сейчас бы где-нибудь прилечь и уснуть, чтобы не было ни этой школы, ни аспидно-черных досок, ни вороватого деда…
– А чо! – затравленно вызывающе ворчал дедок, концами вожжей похлестывая по крупу усталого конягу. – В хозяйстве все пригодится. Припоздал я маленько. Из хат все путное уже вынесли. Не возвращаться же порожняком домой…
В первую ночь Анюта почти не спала. Ее мучили страх и … голод. Уходя со станции, она не запаслась даже хлебом. Ей и в голову не могло прийти, что в Ин-Корейском такое запустение. От одной только мысли, что в округе нет ни живой души, ее начинала колотить дрожь. Конечно, могли появиться мародеры, охотники до легкой добычи, но от этого не становилось легче.
В кабинете директора школы она обнаружила связку ключей. Убедившись, что они от классов и других помещений, девушка заперла все, что запиралось. Но двери от черного входа не было, так что все предосторожности были напрасны.
Среди ночи, очнувшись от полузабытья, Анюта почувствовала такой голод, что никакие страхи не могли ее остановить. Ей же надо было есть за двоих, а у нее с утра во рту, как говорится, и маковой росинки не было. В одном из ящиков директорского стола она обнаружила несколько стеариновых свечей и спички. Для нее это было спасением, чтобы не оставаться наедине с темнотой. И сейчас, взяв зажженную свечу, Анюта направилась на кухню, надеясь там найти что-нибудь съестное.
Бредя по длинному коридору, она думала, что самое страшное сейчас для нее – появление человека. Любой мог войти в открытый проем и делать все, что захочет. Но, слава Богу, никто не встретился, и она благополучно достигла кухни. Девушка осторожно потянула дверную ручку и, выставив вперед свечу, заглянула в образовавшуюся щель. И вдруг услышала шуршание и легкий топот. “Крысы!” – обожгла ее догадка и, позабыв все, уронив огарок на пол, бросилась назад по коридору, вихрем домчалась до директорского кабинета и, забившись в уголок облюбованного ею диванчика, вся трепеща, ожидала погони серо-рыжих с облезлыми длинными хвостами существ, которых она боялась больше всего на свете. Анюта не могла плакать или кричать. Ее колотило так, что старый диван на гнутых ножках, Бог весть как попавший сюда, ходил ходуном, а из трухлявой обивки посыпалась тонкая пыль, повисшая в воздухе. От этой пыли Анюта стала чихать и постепенно пришла в себя. Никакими силами ее нельзя было заставить вновь пойти на кухню.
Лишь под утро она заснула, предварительно закрыв на ключ дверь в кабинет. И во сне видела, как ест и не может наесться маминых пирогов с дальневосточной кетой и вязигой. Румяная корочка так аппетитно хрустела на зубах, что уже проснувшись, она продолжала жевать, хотя во рту было пусто.
Утром Анюта все же решилась пойти на кухню. С голоду ее мутило. Она обшарила все шкафы и столы, но нигде не было и хлебной корочки. Уже отчаявшись, она заглянула на всякий случай в духовку громадной плиты и, – о восторг! – обнаружила целый большой противень печеных пирожков с клюквенной начинкой. Видно, впопыхах забыли об их существовании. Пирожки, конечно, были многодневной окаменелости, но размягченные водой из-под крана показались королевским кушаньем.
Когда Анюта, сидя за одним из столов на кухне, уплетала за обе щеки неожиданное угощение, ей несколько раз показалось, что за ней кто-то следит. Она оборачивалась, выглядывала в окно, но нигде никого не было. Напировавшись, девушка бережно собрала оставшиеся пирожки в одну из пустых кастрюль и уже хотела было уходить, как услышала совсем близко детский плач. Анюта вздрогнула, чуть не выронив из рук заветную кастрюлю, и быстро огляделась. Тихий горький плач обиженного ребенка доносился откуда-то сверху. И тут только она обратила внимание на прислоненную к стене деревянную лестницу, а в потолке над ней люк на чердак, неплотно прикрытый такой же, как весь потолок, деревянной крышкой. Из щелей и доносился плач ребенка.
– Эй вы, кто там? Спускайтесь! Почему ребенок плачет? – закричала Анюта задрав голову.
Плач умолк. Послышались шепот и возня. Крышка люка медленно поднялась и в образовавшемся проеме появились три головы. Друг от друга они отличались разве что размером, а так были одинаково черными от грязи. Белели лишь белки глаз и зубы. Головы были детские, и настороженность у Анюты пропала.
– А ну-ка, быстро спускайтесь! – стоя внизу лестницы, протянула руку вверх, чтобы помочь спуститься странным обитателям чердака. Этот жест доброй воли, видимо, сыграл важную роль в принятии окончательного решения у тех, наверху. Они вновь пошептались и, должно быть, старший из них, пригрозил:
– Только, чур, не драться. А то и мы можем обидеть, – и показал большой кухонный нож, видимо, найденный тут же.
– Да ладно, будет вам ножами размахивать, – Анюта умела разговаривать с детьми. – Небось, есть хотите. Давайте сюда младшего, который ревел. Ну, быстро!
Наверху началось шевеление. На лестницу ступили маленькие, до ужаса грязные ножки и, осторожно перебирая перекладины, стали спускаться. Анюта ухватила тощее тельце, хотела принять его, чтобы поставить на пол, но, вспомнив слова врача, лишь поддержала, чтобы пацан не сковырнулся вниз.
– Так-так, – протянула девушка, разглядывая неожиданных пришельцев. – Вы кто такие будете?
– Мы с сестренкой – Павловы, а вот он – Разуваев, – ткнул самый старший в сторону среднего.
– Как с сестренкой?! Так это девочка?
– А то. Потому и разревелась. Они, бабы, все такие, слабые. Как увидела, что ты… что вы уносите кастрюлю с пирожками, так сразу и реветь. Ночью не дали нам поесть, а сейчас уносите, – в словах маленького бродяги было столько укоризны, что Анюта действительно почувствовала себя виноватой.
– Да вы вот что, ешьте, – засуетилась она и придвинула к ним стоящую на столе кастрюлю. Только они твердые. Надо с водой.
Но ребята уже налетели на угощение и, с хрустом жуя и не прожевывая до конца, глотали пирожки, боясь, что незнакомая тетка раздумает и отнимет у них еду.
А тетка и в самом деле передумала. Когда в кастрюле оставалось не больше десятка печеностей, она твердо сказала:
– Хватит! Это оставим на потом. Ведь впереди еще много дней, а пищи у нас – никакой. – Она поймала себя на мысли, что уже объединяет себя с ними как единый коллектив.
Это уловил и старший из бродяжек.
– Так вы, тетя, тоже из наших… беспризорных?
– Как тебе сказать, – улыбнулась Анюта. – Не совсем беспризорная, а вот еды у меня тоже нет, – призналась она.
– То-то вы так уминали давеча, и от воспоминания о еде сглотнул.
– Давайте сначала познакомимся, – решительно изменила разговор девушка. – Меня зовут Анна. Можно Аня. А тебя как зовут? – с опаской погладила по голове девочку: очень уж была та грязная.
– Меня – Арина. Можно просто Аришей звать.
Сдерживая улыбку, Анюта вопросительно взглянула на пацанов.
– Я – Васька, – буркнул средний, а брат Ариши весело сказал: – Да Васькой его никто не зовет. Он – С-бухты-барахты. Как заговорит, от него только эти слова и слышишь, – и весело засмеялся, отчего зубы засверкали сахарными кусочками. И вдруг, остепенившись произнес: – А мое имя выговаривается трудно, Кронштадт! Или короче – Штатик. Вы тоже можете меня называть так…
“Паренек не без юмора и с чувством собственного достоинства”, – отметила Анюта.
– Так вот что, ребята, сейчас устраиваем общую помойку, а потом будем думать, что делать дальше.
– А чо, будем выкидывать все подряд, с-бухты-барахты, или как, – и Вася с готовностью стал засучивать длиннющие рукава клифта, болтающегося на нем, как на вешалке.
– Зачем выкидывать? – удивилась Анюта.
– Так сами же сказали – “на помойку”.
– Дурак ты, С-бухты-барахты! – спокойно проговорил Штатик. – Общая помойка – это значит баня. Мыться будем, понял?! – со вздохом закончил он.
– А что за тяжкие вздохи? – удивилась Анюта.
– Да потому, что вечно одно и то же. В детприемниках каждый раз начинали с мойки. Ну, и ты… вы туда же.
– А вы хотели бы всю жизнь ходить такими чумазыми? – засмеялась девушка. – Между прочим, можете говорить мне “ты” и вы тоже, и она затормошила Аринку, которая давно уже, словно котенок, ластилась у ног.
Они дружно принялись за работу. Дрова в баньке, к счастью, оказались целы, и вскоре Анюта найденными тут же обмылками мылила Аринку и мылась сама. Надевать пришлось прежнюю одежку, другой не было, но девушка решила, что в ближайшее время постарается достать нормальное платье для девочки взамен лохмотьев, обозначавших штаны и рубаху, а также найти что-нибудь для мальчиков. Неплохо бы и ей самой переодеться во что-либо более приличное. Она и думать забыла об отчаянии, в каком пребывала недавно. Сейчас ее захватила кипучая деятельность и забота о новых питомцах.
Аринка оказалась хорошенькой белоголовой девочкой с голубыми, как бирюзовые камешки, глазами. Когда Анюта мыла ее в бане, девочка вдруг заявила:
– Ты – моя мама. Она тоже так мыла меня и шлепала по попке. Она говорила, что шлепает, потому что любит. А ты тоже любишь меня, потому что шлепаешь не больно, а так, с-бухты-барахты…
– Ах ты, говорунья моя, – затормошила девочку Анюта в приливе нежности и какого-то волнующего, никогда прежде не испытанного чувства. Она еще не понимала, что это в ней пышным цветком расцветает инстинкт материнства – самое прекрасное и необоримое качество женской души.
– Ой, мамочка, ты же делаешь мне больно! – притворно пищала Аринка, а девушка получала наслаждение от прикосновения пусть к тощенькому, но все равно шелковисто-нежному тельцу ребенка. Ей казалось, что это ее Светланочка, которую она моет и полощет. В какой-то момент, правда, ее обожгла мысль, не предает ли она таким образом еще не родившуюся дочку? Но после успокоилась. Светочка же добрая девочка и не жадная – пусть и Аринке тоже будет хорошо от маминых ласк.
Пока мылись мальчики, Анюта расчесала на удивление густые волосы Аринки, но косы заплести не удалось. Оказалось, что это Штатик, чтобы не возиться, обкромсал сестренку “под горшок” ножницами, украденными у уличного парикмахера.
– Так вы жили в Биробиджане? – осторожно, чтобы не спугнуть, стала расспрашивать о прошлой жизни ребят Анюта.
– Да, в Биробиджане тоже жили немного, – рассудительно, как умудренная жизнью старушечка, принялась рассказывать девочка. – А до того еще с мамой и отцом жили в Благовещенске. – Анюта обратила внимание на то, что девочка сказала, не с “папой”, а с “отцом”. – Мама все время болела. Это она слегла после того, как отец сильно поколотил ее. Она тогда упала грудью на табуретку. Синячище был во! – и Аринка нарисовала пальчиком овал на груди, захватив шею и весь живот. – После того мама и заболела чахоткой. А отец все пил. А потом и вовсе пропал. То ли замерз где под забором, то ли к другой бабе ушел… – Девочка, которой в этот момент Анюта натягивала штаны, предварительно как следует встряхнув их, оперлась пальчиком о щеку и стала раскачивать головкой (она явно повторяла слова и движения кого-то из взрослых, скорее всего, сердобольных соседок).
– И что потом?…
– А потом мама умерла, – совсем по-взрослому вздохнула Аринка, – а мы с Штатиком пустились в бега. Пришла тетка Глашка – отцова родственница – и стала орать, что отдаст нас в детдом. А кому охота детдомовским быть? Мы и сами дразнили детдомовских бездомовскими. Так уж лучше бродягами… Про них даже песни сочиняют. – И вдруг Анюта затянула тоненьким, но чистым голосочком, удивительно верно воспроизводя мотив и по-бабьи охая и причитая: “Бродяга, судьбу проклиная, тащился с сумой на плечах…” Вот мы и побегли, а с нами и С-бухты-барахты, Васька, значит…
– А мама ваша кем была, где работала? – спросила Анюта, удивляясь, как складно и довольно правильно говорит малышка.
– А она была учительницей в ФЗУ. Учила парней говорить и писать по-русски. Чудно, правда? Русских парней учить русскому языку, – и Аринка даже засмеялась.
– А отец?
– Отец учился у мамы сначала. По вечерам. На вечерних курсах. А чтобы получать хорошие отметки у мамы и других учителей, женился на маме. Мама говорит, что прежде был хорошим, не пил и зарплату исправно приносил. А когда я родилась у мамы, загулял, домой являлся или на “на бровях”, либо вовсе не приходил. У полюбовницы ночевал… Конечно, говорила мама, та может с ним всю ночь валандаться, а я – это мама так говорила – к урокам допоздна готовлюсь, да ребятам и самому-то надо приготовить поесть да постирать, заштопать что. А после падаю на постель. Тут уж не до любви.
Анюта слушала малышку пораженная. И не столько тем, ЧТО она говорит, а тем КАК она рассуждает и в точности передает выражения и интонации взрослых.
– А сколько тебе лет, доченька? – она назвала девочку так не столько для соблюдения правил предложенной игры, сколько от охватившего ее чувства нежности и жалости.
– Вообще-то мне шесть лет, но Штатик всем говорит, что пять, чтобы больше жалели. А я маленькая, схожу и за пятилетнюю.
– А как вы очутились здесь?
– Сели на поезд, хотели доехать до Хабаровска. В большом городе всегда прожить легче. Да вот нас словили и высадили на станции Ин. А там местные мальчишки говорят, что рядом целое село пустое стоит. Оттуда, мол, выселили всех корейцев. А впереди зима. Уже сейчас холодно на улице ночевать. Штатик и решил, займем мы какой-никакой домишко и перезимуем, а весной айда в Хабаровск, а то и до Владивостока доберемся. А там море теплое и большое. Будем купаться, рыбу ловить. Как-нибудь перекантуемся, – теперь уже у Аринки пошли словечки старшего брата и Васьки.
– А мы два дня ничего не ели. Всем трудно жить, – философски пояснила девочка. – Бабка одна подала кусок хлеба. Пожевали втроем. А толку-то. Вот бы сала – это другое дело. Отец говорил маме: “Это вы, ин…тервенция, сало не любите. А в сале самая сила!” А мама сало не любила. Особенно, если с чесноком, а мы с Штатиком ничего. Даже с радостью, – и она сглотнула, становясь в этот момент удивительно похожей на брата. А скорее на голодного ребенка. – Пришли мы в это село вчера, прошлись по пустым домам, но так ничего путного не нашли. Смотрим, школа целехонькая стоит, хоть заднюю дверь кто-то и унес. Мы сразу на кухню. Пошарили – одну корку от черного хлеба нашли. Да и ту уже крысы погрызли. Но мы ее все равно сжевали. А у Петьки… – Аринка вдруг закрыла ладошкой свой рот и сидела с вытаращенными глазами.
– Ты, видно, хотела сказать у Васи … – подсказала Анюта.
– Да-да, – обрадовалась девочка. – У Васьки живот заболел, и он пошел в сортир. А потом прибегает и говорит, что какой-то мужик выносит из классов черные доски. Потом слышим, ты пришла и стала ругаться с мужиком. Тот уехал, а ты пошла по школе. Мы и забрались на чердак. Ночью спустились, жутко есть хотелось. А тут ты опять со свечой явилась. Штатик так ругался. Говорит, что этой стерве не спится? Не дает пищу поискать. Потом все уснули, так и не емши. А утром ты опять шныряешь по кухне. Мы в щель глядим, а ты из духовки целую кучу пирожков достала и сидишь, жуешь припеваючи. Наелась, видно, а остатки сгребла в кастрюлю – и ходу. Тут-то я и разревелась, как дура. Больно уж обидно стало. Шастали вокруг да около, а в духовку заглянуть не догадались. А ты наелась сама, да остатки уносишь. Кто такое выдержит, – и у Аринки вновь задрожали губы, и она готова была разреветься.
В это время вышли из бани мальчишки – беленькие, чистые, и предотвратили маленькую бурю.
Анюта во главе небольшого отряда отправилась по брошенным домам. И поход оказался успешным. Целенаправленные поиски всегда приносят ощутимые результаты. Они нашли и перетащили в школу несколько старых матрасов, какие-то одеяла, кое-что из посуды (только сейчас Анюта обнаружила, что в школьной столовой не оказалось ни тарелок и мисок). Нашли что-то из одежды. В общем, среди трофеев было почти все необходимое, кроме… еды. А она четверым голодным нужна была в первую очередь.
Когда около полудня они вернулись в школу, вытащив надежно запрятанную кастрюлю с пирожками, Анюта заметила, что тех осталось значительно меньше того, что она оставила на обед. Каждому досталось по пирожку, и лишь Арине дала второй. Она нахмурилась, подумав, что мальчики, видевшие, куда прячет кастрюлю, улучили момент и сократили запасы. Но, ничего не сказав своей команде и только тяжело вздохнув, Анюта отложила в сторону пустую кастрюлю и, как можно бодрее, спросила:
– У кого какие будут предложения в отношении добычи пищи? – и оглядела сидящих за столом. Те молчали, потупившись в столешницу. Наконец Штатик коротко бросил:
– Если бы знали, где достать, давно бы были сыты…
– Значит, ничего придумать не можете, – резюмировала девушка. – Тогда скажу я. Вокруг села неубранные поля. Наберем бобов, пшеница и рожь уже поспели, да и огороды, наверняка, есть. Корейцы же без овощей не могут.
– Да от бобов… – прыснул в кулак Васька, – знаете, что будет?! Вон вчерась Петька гороху объелся… – и мальчишка повторил то же движение, что и утром Аринка. – Зажал ладонью рот и вытаращил глаза. А Штатик врезал ему по шее и, видимо, от души, потому что у мальчишки из глаз брызнули слезы.
– Зачем ты так, Штатик? – упрекнула Анюта. – И о каком таком Петьке, у которого заболел живот, вы все говорите?
– Да никакого Петьки нет. Это Васька все болтает, с-бухбы-барахты несчастный, – презрительно, сквозь зубы процедил Штатик и кинул на Ваську не предвещающий ничего доброго взгляд.
– Тогда пошли в поле. У нас пища растет под ногами, а мы голодаем. Стыдно. Есть крыша над головой, есть плита и дрова, в кладовой я видела жернова, на которых вручную можно растолочь любое зерно. Вон у Робинзона Крузо не то, чтобы такого, а даже спичек не было, но и то не падал духом. А мы…
– Кто такой Робинзон Кру… – переспросил Штатик, морща недовольно нос, потому что был уверен, что знает все и всех на свете, а тут какой-то Робинзон.
– Ладно, после расскажу. А сейчас, айда за мной.
В этот день они набрали немного соевых бобов, срезали несколько десятков пшеничных колосьев. Но главное, на что навалились, – это картофель и кукуруза. Вечером с жадностью грызли вкуснейшие початки, обжигаясь, поглощали картофелины. И то и другое сдабривали солью и чмокали от удовольствия. Ели, казалось, бесконечно долго и, несмотря на то, что давно уже наелись, продолжали поглядывать на оставшееся.
Но Штатик, потянувшийся было за очередной кукурузиной, вдруг отдернул руку и строго заявил:
– Хватит, а то полопаемся, – и многозначительно посмотрел на Ваську и Аринку. Затем несколько смущенно спросил:
– Аня, а можно то, что осталось, мы возьмем с собой? А то ночью Аришка проснется и начнет канючить, что хочет есть. Вечно она не дает нам спать.
– Вот и неправда! – запальчиво воскликнула девочка. – Я никогда не просыпаюсь по ночам. Чем на меня сваливать, лучше скажи прямо, м-м-м… – Это сидевший рядом Васька зажал ей рот.
– Ну, ладно, хватит так хватит. Штатик прав. А остатки вы, конечно, заберите. Завтра сходим на огороды и наберем свежее. Кстати, надо набрать картошки впрок. Наверное, здесь есть подпол, забьем его на зиму. Да и остальное заготовим. Так что нечего рассиживаться. Поспим, наберемся сил и – за работу.
Анюта чувствовала по недосказанным фразам и потаенным взглядам, что у ребят есть от нее секрет. Но она не стала допытываться. Когда захотят, тогда и скажут. Да и не до чужих тайн ей было сейчас. Что-то она очень устала за день, и ей хотелось только добраться до места, где можно лечь и уснуть. Поэтому, едва дойдя до директорского кабинета, она легла на брошенные на пол старые матрасы и, прижав к себе Аринку, тут же уснула. Аринка тоже вскоре засопела, пригревшись под боком у новой мамы. И они не слышали, как в соседнем классе, где устроились мальчики, скрипнула дверь, прошлепали шаги, и все затихло. Но через некоторое время вновь кто-то прошел по коридору, и не один, а потом в классе долго еще слышалось шушуканье и чавканье, прерываемое лишь иканием.
Наутро, ни свет ни заря, всех разбудила Аринка. Ее буквально скрутило от колик в животе. Она плакала, причитая по-бабьи:
– Ой, мамочки, помогите! Ей-Богу, помираю! За что же ты меня так, Господи!? – и вдруг начинала молиться: – Отче наш, иже еси на небеси…
Мальчики, прибежавшие на крик, еще не совсем проснувшиеся, сидели возле матраса, по которому каталась Аринка, и лишь испуганно таращились на нее. А Анюта металась по кабинету, не зная, что предпринять. Как и все здоровые люди, она совершенно не знала, что нужно делать в таких случаях. Наконец, догадалась.
– Штатик, беги на станцию, в больницу. Найди там доктора Антона Савельича. Он такой худой и седой. На Полкана похож. Попроси его срочно бежать сюда. Скажи, что Аринке очень плохо. Ну, так беги же!
– Аня, а ведь мне лучше не показываться на станции… – робко возразил мальчик. – Я же бродяга, и милиционер живо меня в кутузку…
– Да пойми ты, дубина стоеросовая, Аринка же умирает! – зашипела на него Анюта, стараясь, чтобы девочка не услышала ее слов. – У тебя ноги быстрые, а пока я доберусь, может быть уже… – но она не успела договорить. Поняв, наконец, насколько плохо сестренке, Штатик сорвался с места и дунул из кабинета. Только его и видели.
Прошел час томительного ожидания. Пошел второй. Анюта напоила девочку теплой водой, и той полегчало. Сейчас Аринка спала, порой морщась во сне и изредка всхлипывая. Когда же прошло два часа, Анюта, чувствуя, что с мальчиком что-то случилось, решила идти сама. Наказав Ваське никуда не отлучаться от больной девочки, она заспешила по дороге на станцию.
Ночной сон придал ей силы, а тревога за Аринку и пропавшего Штатика заставляла идти быстрее. Не мог же пацан бросить их и удрать, тем более, что здесь оставалась сестренка, которую он очень любил, хотя и шпынял постоянно. Мужчины с детства уже находят себе объект, на который можно свалить вину за свои же промахи. Анюта, погруженная в невеселые размышления, не заметила, как дошла до станции и, прежде всего, направилась в больницу. К счастью, Антон Савельич только что закончил утренний обход и был на месте. Он обрадовался Анюте, стал расспрашивать, как она устроилась, но та перебила его и объяснила, что ее привело сюда. Врач тотчас же молча пошел к выходу, захватив свой походный чемоданчик.
– Доктор, – остановила его Анюта, – я должна здесь еще остаться. С утра отправила к вам парнишку, брата заболевшей девочки, но он где-то пропал. Не угодил ли в милицию как маленький бродяга. Он боялся этого. Надо его выручать. Так что вам, наверное, придется идти одному.
Антон Савельич все так же молча кивнул и вышел на улицу.
– Доктор, – закричала ему вдогонку девушка, – в школу войдите через черный ход. Там двери нет. А на главном висит замок.
Немного пораздумав, Анюта отправилась в сельсовет. У председателя Граната Сильвестровича проходило совещание, но, увидев девушку, он крикнул:
– Заходи, заходи! Мы тут уже заканчиваем.
Анюта, смущаясь, вошла в кабинет и села в углу.
– Так что, товарищи, хлеба там уже перестаивают, и соевые тоже. Надо срочно направлять людей на уборку. Говорят, урожай у них в два раза выше нашего. Умеют люди работать! Да и огородные надо убирать.
– Виктор Матвеевич, – обратился он к полному, наголо бритому мужчине, сидевшему справа от него, – ты прикинь, если не хватит колхозников, давай снимем с занятий старшеклассников. Женщин, которые сидят дома с ребятами. Пусть все собранное берут себе. Не пропадать же урожаю на корню.
Председатель колхоза согласно закивал.
– Соберем все. У них там такие хранилища, что зерно и овощи до весны целехонькие. А весной продадим втридорога и будем с деньгами. А с деньгами, сам понимаешь, народу всегда веселее.
– Веселей, не веселей, но сгноить урожай соседей советская власть не позволит. Так что давайте, товарищи, за дело! По этому же вопросу соберемся через три дня. Тогда уже каждый будет докладывать, что сделано, а что нет. Лучше, чтобы “нет” не было, – и вдруг, словно спохватившись, обратился к сидящему слева человеку в полувоенном костюме: – Я верно говорю, товарищ парторг?
Тот со значением молча кивнул.
Все словно ждали этого кивка, как сигнала: задвигали стульями, заговорили и пошли вон из кабинетика.
– Ну, что у тебя, красавица? – обратился к Анюте Гранат Сильвестрович. – Не прижилась там? Может, дать тебе домик поменьше, чем эта школа? Одной-то жутко в таком большом помещении?
– Да не в этом дело, Гранат Сильвестрович, – и вкратце рассказала о случившемся.
– Тэкс-тэкс, – раздумчиво произнес председатель, что-то соображая. – Чувствую по почерку, что это дело рук нашего Селиванова, начальника милиции, главного сыщика и участкового в одном лице. Капитан милиции неплохой человек, но такой службист, что порой… – и Гранат Сильвестрович махнул рукой. Подняв телефонную трубку и, выждав, когда отзовется телефонистка, попросил:
– Катюша, соедини-ка ты меня с нашим начальником милиции. Да-да, Иван Иванычем. Капитаном… – Он ждал довольно долго, пока сработала “передовая” техника и заговорил снова:
– Товарищ капитан! Это Баграмянов вас беспокоит. – Начав довольно официально, он тут же перешел на дружеский тон. – Послушай, там у тебя в каталажке сидит паренек с таким же простым именем, как у меня. Да-да, Кронштадт. По фамилии, – он вопросительно поднял брови, взглянув на Анюту. Та встрепенулась и громким шепотом подсказала “Павлов”. – Да-да, Павлов его фамилия. Кто мне подсказывает? Никого у меня в кабинете нет. Приходи – проверяй. Но не в этом дело. Угадал я или нет, что у тебя сидит такой матерый преступник? Да нет, это я шучу, – и председатель удрученно покрутил головой, как бы говоря: “С юмором у нас совсем плохо”. – Ты вот что, дорогой, – очень задушевно, но безапелляционно заявил Гранат Сильвестрович. – Бери этого огольца за руку и дуй сюда со скоростью полета орла. Все понятно, командир? Тогда – жду.
– Так что ты хочешь с ребятами делать? – обернулся он к Анюте и пронзительно взглянул на нее из-под кустистых бровей. – Понимаешь, они же не щенята-котята. И тех жалко, когда они пригреются возле тебя, а надоест и ты их ногой – брысь отсюда! Тут же дети. Маленькие человеки. У них не душа – сплошная рана. Надо потихоньку да полегоньку, чистыми руками, да с добрым сердцем… Конечно, ты хорошая девушка. По глазам вижу. Потому и потянулись ребятишки к тебе. Сейчас жалко их. Ты и пригрела. Но у тебя же своя жизнь. Будет своя семья, свои заботы. Зачем тебе чужие дети? Да еще такие, бродяжки, от которых, кроме хлопот да неприятностей, радости никакой. Повозишься, повозишься, а потом – прощайте, не поминайте лихом! А поминать лихом будет кому и за что… Ты меня извини, я так говорю, будто выговариваю, хотя ты ничего ребятам не сделала. Но сама не захочешь, а сделаешь. Я это очень хорошо знаю. Сам ведь детдомовский. Прошел через все. Были у меня на пути такие вот добренькие. А потом, знаешь, как ревел, запершись где-нибудь в уборной, чтобы никто не видел… Так что прости, если что. Но с детьми надо быть, как хирург со скальпелем. Раз полоснешь не так, и нет человека. Поэтому, как только девочка поправится, отправим-ка мы всех троих в детприемник, в Биробиджан. Там разберутся, что делать. А ты, девушка, когда врач разрешит тебе, отправляйся к родителям в Благословенное. Они тебя, верно, ждут не дождутся. Такую дочь должны ждать с нетерпением.
Анюта слушала эти слова, хорошие и добрые, но весьма похожие на отповедь, обуреваемая самыми противоречивыми чувствами. То слезы готовы были брызнуть, но тут же высыхали от гнева за несправедливые обвинения. То хотелось подскочить к Гранату Сильвестровичу и ударить, но в следующий момент она осознавала его правоту и восхищалась им. И когда Баграмянов замолчал, глядя, на нее своими антрацитовыми глазами, она тихо подошла к нему и поцеловала в щетинистую щеку.
– Мне именно такой урок был нужен прежде, чем принимать окончательное решение. И я решила. До сих пор я обманывала себя, а ведь знала, что так, как хочется, не будет. Да, я должна остаться здесь, с ребятами. И здоровье, и обстоятельства заставляют поступить так. Главное – я поняла, что нужна этим ребятам. Я шла к вам и еще была в сомнениях – как быть? А теперь твердо решила… но… без вашей помощи у меня, конечно, ничего не получится, и я сломаю жизнь и ребятам, и себе. Вы мне будете помогать? – Это прозвучало так беспомощно наивно, что Гранат Сильвестрович даже прослезился, и, смутившись своей слабости, ответил грубовато:
– Говорить “Помогу” – только дело загубить. Будем вместе работать. – Но его волнение выдавал голос, ставший вдруг глухим и хриплым. После долгой паузы Баграмянов спросил:
– А у тебя есть какие-нибудь планы? И вообще, как ты себе представляешь свою затею? С чего начнешь?
– Прежде всего, с названия. Я хочу назвать наш детский… дом… колонию… Нет, все это не то! В общем, это будет свободное государство детей, батальон Робинзонов, а сокращенно СГДБР.
– А почему Робинзонов? – заулыбался Гранат Сильвестрович.
– Эта мысль пришла мне вчера, когда мы копали картошку на брошенных огородах. Помните, как Робинзон Крузо начинал практически с пустого места на необитаемом острове, а потом добился свободной счастливой жизни.
Баграмянов грустно улыбнулся.
– Милая девочка, ты прекрасно все придумала. И цели твои благородны. Но только… Никто тебе не разрешит так назвать… свою идею. Давай разберемся. Во-первых, почему “свободное государство”? Получается государство в государстве? И что? Оно свободно от наших социалистических законов? Ну, “батальон” – куда ни шло. Сейчас у нас все на военный лад – и песни, и названия. Только ты хватила через край. В батальоне знаешь сколько человек? Триста. А у тебя пока лишь трое. Но, ничего, работаем, как говорится, с перспективой. А вот робинзонов тебе никто не разрешит. В Советском государстве, в Биробиджанском районе Еврейской автономной области и вдруг “робинзоны”! Нас с тобой, девочка, посадят за дискредитацию советской власти. Так что давай придумаем что-нибудь поскромнее и проще. Если даже и разрешат открыть твое детское… учреждение, то присвоят ему очередный порядковый номер, и будешь ты числиться, как, скажем, детский дом номер сто тридцать шесть Биробиджанского района Хабаровского края. И никакого тебе АБВГД и так далее. Ты не обижайся, – поторопился успокоить Анну Гранат Сильвестрович, увидев ее расстроенное, потускневшее лицо. – Это я по личному опыту советую. Сам был таким же, – улыбнулся он. – Загорался и чуть не сгорал. Штурмовал вершины и каждый раз скатывался в серые будни. Так что давай, спускайся с облаков и начинай жить земной жизнью. А насчет названия подумаем еще. Знаешь, что-нибудь наподобие “Новая земля” или “Отряд надежды”, если уж тебе так хочется придать военную окраску. В общем, не будем падать духом, договорились?
В это время в дверь кабинета постучали, и вошел милиционер, крепко держа за руку Штатика.
– Ваше задание выполнено, товарищ председатель сельсовета. Арестованный доставлен. – И все это на полном серьезе.
Гранат Сильвестрович и Анюта переглянулись и дружно засмеялись. А длинный, нескладный, в синей форме, торчащей коробом, капитан Селиванов непонимающе смотрел на развеселившихся с чего-то председателя сельсовета и незнакомую девчонку.
Воспользовавшись общей заминкой, Штатик, стоявший перед милиционером, внезапно крутанулся на месте, нырнул под руку своего конвоира и выскочил в дверь. Капитан кинулся было за ним, но Баграмянов остановил его.
– Оставь пацана. Далеко не убежит. Мы знаем, где искать. Да и не беспризорник он теперь. У него есть свой дом, – и с благодарностью посмотрел на Анюту.
