Глава двадцатая
Когда Анюта вернулась в школу, Арине было уже значительно лучше, и она весело болтала с доктором “Полканом”, посвящая его в подробности своей коротенькой, но многотрудной жизни. Мальчиков не было, но девочка сказала, что Васька с Штатиком куда-то убежали. Значит, Штатик вернулся. Все в порядке. Когда врач уйдет, оба огольца, как сказал Гранат Сильвестрович, появятся.
И, действительно, распрощавшись с доктором, Анюта зашла на кухню, посмотреть, какая еда осталась со вчерашнего дня, и обнаружила там обоих. Пацаны успели сбегать на огороды, накопали картофеля, нарвали кукурузы и принесли два кочана капусты. А Анюта похвалилась, что председатель сельсовета снабдил ее бутылкой постного масла и небольшим куском сала. Предстоял пир горой.
Под руководством Анюты мальчики стали чистить картошку и сдирать с кукурузных початков “рубашки”, а она разделывала капусту и мыла овощи. В это время на кухню заглянул какой-то мужик. Подивившись на веселую кутерьму, царившую здесь, он объяснил, что его прислал председатель сельсовета поставить новую дверь взамен украденной. Настала очередь восхищаться Анюте: Баграмянов сразу приступил к выполнению данного им слова. В скором времени дверь уже стояла на месте. Сделать это не составило особого труда. Плотник подобрал в ближайшем из домов подходящую по размеру и подогнал, чтобы закрывалась нормально. Пришлось лишь повозиться с внутренним запором.
После обеда, пока Анюта мыла посуду, а Аришка спала, мальчики побежали промышлять еду впрок. Девушка услышала скрип колес и голоса людей. Выглянув на улицу, Анюта обомлела: по дороге со станции двигался целый обоз с вещами, за телегами шли мужчины и женщины. До них было довольно далеко, и Анюта, еще недостаточно хорошо разглядев их, вдруг подумала, что это возвращаются жители села. “Я так и знала! Товарищ Сталин приказал всех корейцев вернуть домой… Значит, и Феликс вернется. Боже, какое счастье!” – и Анюта, подпрыгивая на месте, стала хлопать в ладоши.
Вдруг над ней раздался стук и сопение, крышка люка откинулась, и впроеме показалась взлохмаченная голова очередного видения.
– Это правда, что корейцы возвращаются? – спросил пришелец. – Я слышал, как вы кричали сейчас. – Оказывается, сама того не замечая, Анюта произносила мысли вслух.
– А ты кто такой? – пыталась разглядеть незнакомца девушка, но это ей давалось с трудом, потому что голова торчала с противоположной стороны проема и, чтобы понять, как выглядит лицо мальчугана (по голосу она поняла, что ему не больше десяти), ей приходилось самой выворачивать голову до хруста в шее.
– Я? – переспросил пацан, – я… Петька-кореец. Так меня зовет Штатик, – пояснил он.
– Что ж, Петя, спускайся. Небось, непрочь бы поесть? – спокойно, почти безразлично спросила Анюта, хотя сердце ее колотилось в предчувствии чего-то очень важного.
Услышав о еде, мальчишка проворно спустился по лестнице и предстал перед Анютой во всей красе. Он оказался таким же грязным, как были и его товарищи по горькой судьбе. С той лишь разницей, что не успел еще сильно обноситься. Все же у Штатика и его спутников стаж бродяжничества был значительно солиднее.
Петька хотел было наброситься на поставленную перед ним еду, как Анюта остановила его:
– А руки? Кто будет мыть руки перед едой?
Мальчишка вздрогнул и с изумлением воззрился на нее.
– Откуда вы знаете мою маму? – с радостным испугом спросил мальчуган.
– Я ее не знаю, – пришла в замешательство девушка и вдруг, поняв в чем дело, рассмеялась. – Значит, и мама тебе говорила, что перед едой всегда надо мыть руки, да? Так что ступай. Вон там кран.
Глядя, как Петя уплетает остатки их обеда, Анюта даже с некоторой грустью подумала, что не осуществятся ее планы организовать свой, совершенно отличный от других детдом. Ведь теперь школу придется отдать хозяевам, и тут же спохватилась. Она же провозилась с кормежкой Пети и еще ничего не выяснила. Оставив мальчика доедать, Анюта кинулась на улицу. И с удивлением увидела, что с обозом прибыли русские мужики и бабы, с детьми и домашним скарбом. Подойдя к ним, она узнала, что часть жителей станции Ин решила перебраться сюда, поселиться в бывшие дома корейцев и заняться сельским хозяйством. Поля-то вон какие чистые и ухоженные. И урожай здесь снимали, дай Бог.
– Ну что, мама моя вернулась? – встретил Анюту вопросом Петя, все еще вгрызаясь в кукурузный початок.
– Нет, Петенька, я ошиблась. Корейцы не вернулись, а это новые поселенцы. Со станции прибыли, – тяжело вздохнула девушка и с удивлением заметила, как весь съежился и, словно черепаха, втянул голову в плечи мальчик. Он даже есть перестал и только испуганно поводил по сторонам черными глазенками.
– Что с тобой? Опять живот заболел? – забеспокоилась Анюта, догадываясь, что накануне именно об этом Петьке не договаривали ее ребята.
– Н-нет, я боюсь… – сдавленно проговорил мальчик.
– Чего ты боишься? Теперь ты будешь нашим. Будешь жить с нами, пока не вернутся твои родители. А они обязательно…
– Они не вернутся, – с взрослой убежденностью перебил Петя. – Мой папа… враг народа. Его увезли. А мама поехала в Хабаровск искать его. Она сказала, чтобы я ни за что никуда не уходил. Потому что она вернется за мной. И когда все уезжали, и тетя с дядей, у которых мама оставила меня, тоже стали собираться, я убежал и спрятался. Ведь мама наказала никуда не уходить, она приедет за мной. А Штатик сказал, что она теперь никогда не вернется. Что я кореец, да при том еще сын врага народа, арестуют и расстреляют. Поэтому я и прятался. – Все это мальчик выложил скороговоркой, за смыслом которой едва успевала уследить Анюта. – Я думал, что наши вернулись, вы так кричали, что корейцы возвращаются… Это вы специально, чтобы я вылез, да?… А вы меня не выдадите? Я сейчас уйду, – он вскочил с места, собираясь пуститься в бега. –Никто не узнает, что я прятался здесь. Ведь вы и сами не знали. А о том, что накормили меня, я никому не скажу. Штатик сказал, что в НКВД пытают раскаленными щипцами, но я все равно не скажу. Только не выдавайте меня! – и он метнулся к двери.
– Стой! – закричала Анюта, преграждая дорогу, благо, что стояла у выхода. – Никуда ты не уйдешь, и никто тебя не тронет. Мало ли, что ты кореец и что у тебя папа, как ты говоришь, враг народа, – пыталась успокоить мальчика девушка, но, по правде говоря, сама не очень верила, что сможет защитить ребенка. – Штатик сказал неправду. Он нарочно запугивал тебя. Вот вернется, я ему задам, чтобы больше не обманывал. Ты успокойся. Хочешь, дам еще кукурузы? Только, чтобы не переел, как наша Аришка.
Петя сел на табуретку, но беспокойно ерзал, настороженно поглядывая в окно за спиной Анюты. А та решила, что, как говорится, костьми ляжет, но не позволит тронуть мальчика. А если что не так, пойдет жаловаться к самому Гранату Сильвестровичу. Она верила во всемогущество Баграмянова.
Васька и Штатик вернулись с огорода, принеся целый ворох разных овощей. Волнуясь и перебивая друг друга, они стали рассказывать, что появились какие-то люди и, ссорясь и споря, стали делить между собой участки поля. Причем, каждый норовил захватить тот, с которого сразу можно было собирать урожай.
– А как же мы? – вопрошали пацаны, настороженно озираясь на появившегося Петьку, – с голоду подохнем, да? Нам же никто ни огорода, ни поля не отрежет.
– Не бойтесь, не помрем, – успокоила Анюта ребят. – Кстати, знакомьтесь, это Петя, а это Штатик и Вася. Чего это вы сидите, будто аршин проглотили? А, может, вы уже знакомы? Может, вы уже успели наговорить ему Бог весть что? Про врагов народа, да про пытки калеными щипцами, а?
Мальчики молчали, и только Штатик угрожающе исподлобья посмотрел на Петю и показал кулак под столом.
– Ну, ладно, хватит об этом, – к огромному облегчению Штатика проговорила Анюта. – Нам надо решить важный вопрос, принимаем мы Петьку (она чуть было не добавила “корейца”, но вовремя спохватилась) в наш отряд? Принимаем? Так вот, кстати, как твоя фамилия?
– Тян, – тихо ответил мальчик.
– Так вот, теперь Петя Тян, – продолжила она, – наш товарищ по отряду. И мы не позволим никому ни обижать, ни запугивать его. И, как говорится, один за всех и все за одного!
– Петька, ты не бойся. Мы тебя защитим, – резюмировала маленькая Аринка.
Все засмеялись. Улыбнулся и новоиспеченный член еще несуществующего отряда дружных.
Целую неделю юные инкоровцы приводили в порядок свое жилище. По предложению Анюты отряд был назван “Юный инкоровец”. А “Инкор” – сокращенное Ин-Корейское. Она никак не могла преодолеть свое стремление сделать так, чтобы хоть что-нибудь напоминало Феликса. Две комнаты отвели под спальни, а две – оставались классами. Жить стало легче. Колхоз снабжал инкоровцев продуктами на правах официально зарегистрированной в сельсовете организации. Появились новые члены детской коммуны – мальчик и две девочки. Анюте некогда было присесть. Она была за всех – и за начальника отряда, и за директора школы, готовила поесть и вместе с ребятами мыла полы, так что к вечеру выдыхалась окончательно. Некогда было грустить и тосковать по Феликсу и родителям.
Петя полностью освоился с новой жизнью и был выбран заместителем командира отряда. Командиром, конечно, стал Штатик. Все и думать забыли, что Петька – кореец. Лишь иногда Штатик вспоминал старое прозвище. И то совершенно бездумно, без всякого зла.
День клонился к вечеру, когда в кабинет директора постучали. Анюта оторвалась от бесконечных отчетов:
– Да-да…
Вошел капитан Селиванов. Он вежливо поздоровался, и на предложение сесть осторожно опустился на стул.
– Я вот пришел, Анна Владимировна, – поставить на учет ваших воспитанников. Они же до сих пор числятся у нас как беспризорные, – от смущения милиционер закашлялся.
– Какие же они беспризорные?! – возмутилась Анюта. – Они – полноправные члены новой детской коммуны “Юный инкоровец”.
– “Инкоровец”? – удивился капитан. – Это какое-то иностранное слово?
– Да нет, – вздохнула Анюта и в который раз стала объяснять.
– Ага, понятно, – чуть сдвинул на затылок свою фуражку Селиванов и тыльной стороной ладони оттер со лба бусинки пота.
– Так-то оно так, но все же… – передвинув фуражку на лоб, почесал затылок капитан, – но все же дайте-ка мне списочек ваших детей, – в его голосе уже прозвучали нотки, не терпящие возражения.
– Нате вам, пожалуйста, – и Анюта подвинула лежащий на столе лист бумаги. – Это список тех, кто стоит на довольствии коммуны. Точнее не бывает. Все хотят есть.
– Так-так-так, – мусоля о язык карандаш, вновь передвигая фуражку на затылок, принялся пережевывать фамилии инкоровцев Селиванов.
– Значит, кто у нас первый? Ага, Кронштадт Павлов, – выговаривал он вслух каждую букву, которую выводил на листе. – Так, вторым у нас числится… – и вдруг остановился, словно на всем бегу запнулся обо что-то. – Постойте-постойте. Это кто такой Петр Тян? Откуда он у вас?
– Как откуда? Он местный. Родители его уехали в Хабаровск по делам еще до переселения. Он не захотел ехать с родственниками и решил дождаться их здесь. А что, запрещено ребенку ждать родителей? – Анюту поразило не возмущение, с которым был задан вопрос, а выражение лица милиционера. Это был откровенный испуг и даже какая-то злоба, что совсем не подходило педантичному служаке, но в целом доброму человеку, каким охарактеризовал его Гранат Сильвестрович.
– Так ведь не положено! – яростно оттолкнул от себя лист, на котором выводил свои закорючки Селиванов. – Ведь все корейцы должны быть выселены с Дальнего Востока! Такой был приказ.
– Но ведь это ребенок! Поймите, ему еще и девяти нет. И какая разница, кореец он или русский. У детей, по-моему, нет национальности. Есть лишь одно – незащищенность, и мы должны защищать их. Не так ли? Особенно милиция…
– Нет, так не пойдет. Он должен был выехать в общем эшелоне, – как-то взбычившись, продолжал настаивать Селиванов.
– Ну, не выехал. Что же теперь, выгонять его на дорогу? Пусть, мол, догоняет свой эшелон? – А где человеколюбие, о котором мы так громко говорим? Где наше лучшее в мире отношение к детям?! – Анюта уже начинала злиться на этого дубиноголового милиционера. Но тот не слушал и не слышал.
– А где это Тян сейчас? – вдруг спросил Селиванов.
– Он в поле с остальными ребятами, помогает собирать урожай. А что, зачем он вам? – насторожилась Анюта.
– Надо забрать его с собой. Переночует в камере, а завтра отправим в Биробиджан или Хабаровск, как начальство скажет.
– Нет уж! – вскочила с места Анюта. – Сначала спросите разрешения у председателя сельсовета (она помнила, как робел милиционер перед Баграмяновым), да и потом, что это за дела? Что, девятилетний мальчик преступник, шпион, диверсант какой? Да вы пошевелите своими мозгами (если они есть у вас вообще, – хотела добавить она, но сдержалась, чтобы не усугублять положение). Пойдемте немедленно в сельсовет и там разберемся во всем, – и она решительно направилась к двери, распахнув которую, остановилась, ожидая, чтобы первым вышел милиционер.
На милицейской двуколке они довольно быстро добрались до сельсовета и, к счастью, застали Баграмянова на месте. Он обсуждал какие-то вопросы с секретарем сельсовета Октябриной Демидовой, молодой миловидной женщиной с кукольно-голубыми, несколько остекленевшими глазами, которые украшали и одновременно портили округлое белое лицо с чуть курносым носом, яркими пухлыми губами. Она вся была теплой, уютной, а льдинки в глазах как бы отталкивали от себя.
Увидев неожиданных гостей, Гранат Сильвестрович бессильно развел руками, как бы говоря, что не виноват, но ради таких людей придется отложить дела на потом. Октябрина понимающе, но немного обиженно улыбнулась, быстро собрала бумаги и ушла к себе. Капитан сел в свое обычное место в углу кабинета, а Анюта, полная возмущения и уверенная, что найдет здесь поддержку, опустилась на ближайший стул и тут же бросилась в атаку.
– Гранат Сильвестрович, представляете, вот товарищ капитан заявляет, что моего Петю Тяна следует отправить в Биробиджан или Хабаровск, и только потому, что он – кореец. Что же это такое? Ребенок остался один, без родителей. Мало ли какие бывают случаи? А его – в Хабаровск. Да он же пропадет там. А здесь он дома. Мы стали его родными. Гранат Сильвестрович, объясните же ему, – она измерила презрительным взглядом чувствовавшего себя не в своей тарелке Селиванова, – что здесь национальность не имеет никакого значения. Ребенок есть ребенок. И никому я его не отдам!
– Тихо, тихо, – старался успокоить ее, как раскапризничавшуюся девочку, председатель сельсовета. – Что там у вас случилось, товарищ Селиванов? – посмотрел он на капитана.
– Разрешите доложить, товарищ председатель сельсовета, – вскочил милиционер.
– Да ты сядь, сядь, – махнул рукой Баграмянов, но капитан не слушал его.
– В списках колонии малолетних беспризорных обнаружен некий Тян Петр, уклонившийся от выселения всех граждан корейской национальности с территории Дальневосточного края по Указу…
– Да погоди ты, по указу, по указу, – прервал его Гранат Сильвестрович. – А в чем, собственно, ты видишь вину этого мальчишки?
В глазах Селиванова появилось упрямое выражение. Шея застыла, будто ее сковал паралич.
В Постановлении ясно сказано, что лица корейской национальности…
– Так, – вновь перебил его председатель, – зарядил одно – национальность, национальность… А скажи, если мы представим тебе документ, что этот Петя – сын, предположим, мой, или, скажем… Анны Владимировны, а? Что тогда? Это тебя устроит? Ты тогда не будешь кричать о национальности?
– А фамилия у него какая будет? Не Тян?
– Совершенно верно. Не Тян! – вскричал Гранат Сильвестрович.
– Ну, тогда… Тогда вроде бы все по закону… – с нотками сомнения в голосе согласился милиционер.
– Вот и славно, – встав со своего места, председатель обошел стол и подошел к капитану. – Иди к себе, а завтра проверь у Анны Владимировны документы того парнишки. Все будет в полном ажуре. Уверяю тебя, – и председатель засмеялся, да так заразительно, что Анюта последовала его примеру, а Селиванов изобразил на лице улыбку и, полный сомнений, удалился. Ослушаться председателя он не посмел.
Резко оборвав смех, Баграмянов вернулся к столу и стал шарить по многочисленным ящикам, но не находил того, что искал.
– Черт! А не хотелось бы подставлять Октябрину, – бормотал он невнятно.
Анюта с удивлением следила за ним, не понимая, чего он хочет. В конце концов председатель вышел из кабинета. Некоторое время его не было, но когда появился снова, на лице играла спокойная улыбка.
– Хороший человек Октябрина. Не спросила ни слова и выдала мне чистый бланк. А теперь, давай, будем заполнять его. – Обмакнув перо в черные чернила, которые он принес с собой, Баграмянов, склонив голову набок, нацелился писать. – Так. “Фамилия”, – прочитал он в бланке. Какую новую фамилию проставим мы твоему Пете? – И он поднял глаза на Анюту.
– Поставим-ка мою фамилию Баграмянов. Пусть он будет моим сыном, – и он хотел уже начать выводить первую букву, и только тогда до девушки дошло, какому страшному риску подвергает себя председатель. Ведь он идет на прямой подлог, выписывая мальчику новое свидетельство о рождении. Причем намерен поставить свою фамилию, делая его своим сыном. Это двойной подлог. И то, что он хочет таким образом оставить здесь корейского мальчика – это преступление, за которое его явно по головке не погладят.
– Нет, постойте! – вскричала Анюта, радуясь, что Гранат Сильвестрович еще ничего не успел написать. – Так нельзя. Вы губите себя, причем, совершенно явно. Ведь уже сейчас капитан Селиванов догадывается, а завтра все будет знать досконально, увидев подложное свидетельство о рождении. Да еще там будет ваша фамилия! Нет-нет, так не пойдет. Вы нам всем очень нужны! – порывисто закончила она.
Гранат Сильвестрович светло и радостно улыбнулся.
– Ну, если нужен вам… Но что же будем делать? Это же единственная возможность спасти мальчишку… – И он задумался, отчего на переносье собрались глубокие складки.
– Знаете что? – нерешительно произнесла Анюта. – А что, если поставить мою фамилию? Все равно я мальчишку никуда не отпущу, только… Я старше его лишь на девять лет, а значит…
– Значит, родила его в девять лет! – расхохотался Баграмянов. – Ничего не скажешь, мама слишком молодая. Так что будем писать, что он мой сын. Как говорится, семь бед – один ответ.
– Нет, Гранат Сильвестрович, пишите Калашников. Я – человек неприметный. Не обратят внимания, может… А вы у всех на виду. Представитель Советской власти. С вас и спрос больше. Пишите – “Калашников”. Авось, пронесет, отчаянно тряхнула головой Анюта, как всегда, когда принимала важное решение.
– Милая ты моя девочка, – тихо проговорил Гранат Сильвестрович, нежностью глядя на Анюту. – Какой же ты хороший человечек… – но, опомнившись, смущенно улыбнулся. – Что ж, Калашников, так Калашников. Этой фамилией Петр должен гордиться. Итак, пишем, – и он стал выводить на бланке фамилию. Так. Имя – Петр. А как отчество? – вопросительно взглянул он на девушку. – Ты мать, тебе и выбирать…
Конечно, Анюте хотелось сказать “Феликсович”, но она понимала всю дурость своего желания и потому сказала:
– Васильевич. Должно же у него что-то остаться от подлинных родителей.
– Что ж, Васильевич, так Васильевич…
В графе “отец” Гранат Сильвестрович сделал прочерк, а матерью записал Анну Владимировну Калашникову. Закончив с писаниной, председатель достал из своего сейфа – железного ящика на табуретке – печать и, подышав на нее, плотно приложил к бланку, который теперь превратился из простой бумажки в документ, ставший важнее самого человека.
– Вот, мамочка, берите и храните пуще глаз своих, – полушутя протянул он бланк.
Анюта вскочила и приняла бумагу стоя. Очень уж привыкли мы уважать любой документ. Она раскрыла бланк, внимательно прочитала его, шевеля при этом губами, рассмотрела гербовую печать, отливающую фиолетовым блеском, и с удивлением спросила:
– А почему стоит “дубликат”?
– Черт его знает, – как-то совсем по-мальчишечьи ответил Гранат Сильвестрович. Мне почему-то показалось, что если кому взбредет заняться этим свидетельством, слово “дубликат” каким-то образом смягчит удар. Это, конечно, бред, но чем черт не шутит. Главное, чтобы наш друг капитан Селиванов не проболтался нигде. Но… что-то я на него не очень надеюсь. Не то, чтобы он был злой человек, а больно уж службист рьяный, мать его так! – в сердцах воскликнул Баграмянов, даже не заметив, что выругался. Впервые при Анюте.
… На следующий день капитан Селиванов явился-таки к Анне и не грубо, но довольно настойчиво попросил показать документы Пети. Девушка, внутренне трепеща, предъявила вчерашнее свидетельство о рождении. Милиционер чуть ли не четверть часа изучал документ, вертел его так и сяк. При этом он хмыкал, крякал и, вообще, издавал самые невероятные звуки. Возвращая свидетельство, он полуутвердительно, полувопросительно произнес:
– Значит, мать мальчика вы?
– Да, а что? – невинно взглянула ему в глаза Анюта. – Да нет, ничего, – стушевался капитан. – Просто хотелось бы поглядеть на пацана.
– А он, как всегда, в поле. Работает, а не так, как мы, языки чешем. – А сама подумала: хорошо, что Петю временно спрятала на чердак, очень уж непохож мальчишка на нее. Но чего не бывает в природе? Значит, он весь в отца.
В холодный ненастный вечер, примерно через неделю после того памятного дня, когда Петя Тян превратился в Калашникова, Баграмянов сидел на кухне своего низкорослого, вросшего по окна в землю домика. Он уже несколько минут, не замечая этого, машинально помешивал ложкой чай в стакане, вставленном в массивный подстаканник. Тяжелые предчувствия мешали сосредоточиться днем, а ночью разгоняли сон, не давая возможности отдохнуть. Спохватившись, что чай, наверное, остыл, Гранат Сильвестрович сделал небольшой глоток и поморщился: он любил чай обжигающе горячий и такой крепкий, что в тонком стакане сквозь него невозможно было ничего рассмотреть. Да и сахару клал по три-четыре ложки, что для того времени было расточительством. Но Баграмянов позволял себе такое баловство, потому что других излишеств не допускал –изредка выпивал по праздникам и не курил.
Налив себе чай из кипящего чайника, Гранат Сильвестрович быстрыми мелкими глотками отпил с полстакана и снова задумался. Что могли означать эти предчувствия, это беспокойство на душе? Наверняка они связаны с последними событиями в детской коммуне и Петей Тяном, а теперь Калашниковым. И естественно, мысль его перекинулась на Анюту. Рядом с этой красивой и умной девочкой он казался себе стариком, хотя был старше лет на пятнадцать, не более. Точной даты своего рождения Гранат не знал, так как еще младенцем его нашли на пороге одного из владивостокских детдомов. Детство пролетело незаметно, потому что было наполнено суматошным напряжением. Не было ни минуты, когда бы он мог, как другие его сверстники с нормальным детством, предаваться играм и беззаботным мыслям. Его внутренний часовой был постоянно начеку. В любой момент его могли обидеть, отнять что-нибудь, отругать ни за что. Только когда стал что-то понимать, научился самоконтролю. А какое это детство, когда приходится жить с постоянно втянутой в плечи головой? Наверное, поэтому сейчас Баграмянов старался сделать детство других хоть немного радостней и светлее. Потом было ФЗУ с общежитиями, драками и первыми пробами табака и водки. Служба в армии, можно сказать, сложилась счастливо. Ротный командир оказался интеллигентным и справедливым человеком. Он сразу обратил внимание на смышленого доброго парнишку, очень любознательного и живого. В редкие часы досуга комроты разговаривал с ним о самых разных вещах, начиная с строения Вселенной и кончая нравственными проблемами отношения к женщине, уважения традиции народа, и не только своего, но и других. Комроты с очень подходящей для него фамилией Светлов приучил Граната к чтению, давая книги, которые брал специально в городской библиотеке. Демобилизовавшись, Баграмянов под влиянием комроты закончил вечернюю школу рабочей молодежи и поступил в педагогический институт, так как мечтал стать учителем. После окончания был распределен в школу на станции Ин. Сначала преподавал, а через два года сменил уходящую на пенсию директора. И именно в тот день, когда его назначили директором, он, зайдя перекусить в столовую, встретился с Лидой, буфетчицей этого заведения общепита, и влюбился без памяти в веселую разбитную хорошенькую блондинку. Та всем подряд, даже женщинам, строила глазки и уцепилась мертвой хваткой за молодого перспективного парня, для которого после бесконечных общежитий и казарм со строгим распорядком дня и поведения, жизнь на вольных хлебах показалась раем, а все молодые женщины – ангелами, только что без крыльев. Так что заманить лопуха в искусно расставленные силки Лиде не составило большого труда. Уже через неделю после знакомства они сыграли свадьбу все в той же столовой и стали жить в том самом низеньком домишке, в котором Гранат пил чай в этот ненастный вечер.
Гранат Сильвестрович с грустной улыбкой вспомнил, как они с Анютой втолковывали Пете Тяну, что он должен забыть теперь свою старую фамилию и называться Калашниковым.
– Почему? – упирался мальчик, – я же привык к своей фамилии. И у меня есть моя мама Галя… Анна Владимировна, конечно, очень хорошая и добрая. Но она не моя мама. Она – Анна Владимировна…
Сначала взрослые пытались объяснить ребенку, ведя разговор обходными путями. Но, наконец, Анюта не выдержала.
– Да пойми ты, Петя, что корейцам здесь сейчас нельзя жить. Если ты будешь Тяном и узнают, что ты, кореец, живешь тут, тебя арестуют и посадят в тюрьму.
Увидев, как рыдает Анна Владимировна, Петя бросился к ней и, как взрослый утешает малыша, стал ласково говорить:
– Не плачьте, Анна Владимировна, вы же знаете, как мы все любим вас. Ну, хорошо, хорошо. Моя фамилия будет Калашников, и я буду вашим сыном. Только… можно я буду называть вас не мамой, а Анной Владимировной?…
“Вот гадство! Вот уродство! – ругался про себя Гранат. – Сами приучаем ребенка врать с малолетства. И все из-за какого-то идиотского Постановления!”
Мальчик горестно помолчал. – Конечно, я должен уйти. Видите, у меня волосы черные… А я не хочу, чтобы вам было плохо. – И он тяжело, по взрослому, вздохнул.
– Кто тебе сказал такую чушь?! – воскликнул Баграмянов. – А у меня волосы какие? Тоже черные. Так что, и я должен уходить от людей?
– У вас-то глаза большие и нос – во-он какой!
Несмотря на напряженную обстановку, от этих слов все улыбнулись.
– Никуда ты не пойдешь! Я тебя не отпущу! – Анюта привлекла мальчика к себе и заплакала.
Гранат Сильвестрович сидел, низко опустив голову, стыдясь смотреть ребенку в его узкие глаза.
О своем отношении к Анюте Гранат Сильвестрович даже не задумывался. Он видел в ней умненькую девочку, занимающуюся хорошими добрыми делами, и считал нужным помогать ей. И радовался за нее, как радовался бы успехам дочери. А сейчас, вспоминая тот короткий период, прошедший с момента первого знакомства, когда Анюта зашла в сельсовет за разрешением занять жилье в брошенном селе Ин-Корейском, Баграмянов поймал себя на том, что думает об Анюте с какой-то несвойственной ему нежностью, и все ее слова и действия находит трогательно чистыми, в которых невероятно сочетаются детская наивность и мудрость человека, прожившего долгий век.
– “Что это я?!” – одернул себя Гранат. – “Не влюбился ли, случаем, старый дурак в эту девочку?”
– “Какую девочку?” – внезапно возник где-то внутри противный голос. – Она же беременна. Доктор Антон Савельевич сказал, что ей из-за этого опасно передвигаться на дальние расстояния. Так что нечего ее идеализировать.
– “Замолчи! – кричал голосу Гранат. – Не твое дело – беременна она или нет. Но она годится мне в дочери…”
– “Какие дочери? – снова ожил гнусный голос. Пятнадцать лет разницы для мужчины ничего не значат. Ты еще молодой и здоровый. Бери ее, пока не поздно. Упустишь – локти кусать будешь…
– “Замолчи!” – кричал Гранат, раздираемый сомнениями.
В это время постучали. Баграмянов тяжело, словно мысли отняли у него последние силы, поднялся с места и, подойдя к двери, откинул большой крючок. В черном проеме вместе с холодным ветром появилась нескладная фигура капитана Селиванова. С темноты он щурился на горящую лампочку, губы его пьяно кривились. Когда он переступил порог, от него пахнуло перегаром.
– Заходи, заходи, брат, – несколько удивленный поздним визитом, пригласил председатель сельсовета, пропуская милиционера в дом. – Давненько ж ты ко мне не заглядывал вот так, просто, а не по службе.
Капитан остановился посреди кухни. Его качнуло, но он вовремя ухватился за край стола.
– А почему вы ду-ма-ете, что я счас не п-по службе? – ощерился Селиванов. – Я…
– Какая тут служба, на ночь глядя? – и, обняв гостя за плечи, Гранат Сильвестрович с легким усилием усадил пришедшего на табуретку. – Давай лучше выпьем. Мне и самому хотелось, да только не привык в одиночку. Я сейчас, по-быстрому, – и Баграмянов, открыв крышку, нырнул в подпол и через минуту появился с поллитровкой и банкой соленых огурцов.
– Ты… Я… – хотел сказать капитан, но хозяин дома похлопал его по плечу, мол, успокойся, все в порядке, и стал проворно собирать на стол: хлеб, холодная картошка и сало. Честно говоря, ему давно хотелось выпить, чтобы как-то прижать тревогу, копошащуюся в душе. Но он правду говорил, что не может пить один. И поэтому был рад появившемуся гостю, хотя видел, что тот уже залит по горло.
Но когда Баграмянов разлил по стопкам прозрачную жидкость из запотевшей в комнатном тепле бутылки и поднял свою в молчаливом салюте, милиционер, словно моментально протрезвев, торопясь, будто боялся, что отнимут, схватил граненый стаканчик, одним махом влил в горло его содержимое и захрустел огурцом.
– Ты закусывай, закусывай, – прожевывая хлеб с салом, пододвинул тарелку гостю Гранат Сильвестрович. – Вот, бери сало. А то захмелеешь вовсе.
– Богато живешь, – откинулся назад капитан, чтобы заглянуть в горницу, и свалился бы, не удержи его за плечо хозяин дома. – Сколько книг у тебя, все стены заставлены. – Голос капитана звучал совершенно трезво, будто это не он пять минут назад едва ворочал языком.
– Да, книги – мое единственное богатство, – с гордостью согласился Гранат Сильвестрович.
– А ты один дома? Все так и живешь бобылем?
– Один-один. Так даже спокойнее.
– А Лидку твою я давеча видел в Биробиджане. В “эмке” с директором торгсина рассекает, бля… Вся размалевана, волосья кренделями, тьфу! – и Селиванов сплюнул.
– Не надо, капитан. Не тронь ее, – тихо, но твердо сказал Баграмянов. – Ей такая жизнь по душе, ну, и Бог с ней. Но не забывай, что она была моей женой. Так что оставь эти разговоры. Давай, лучше выпьем, – и он вновь наполнил стопки.
Селиванов снова торопливо опрокинул в себя водку и внезапно, на глазах, вновь захмелел. Он хотел подпереть голову рукой, поставив ее на стол, но промахнулся локтем и чуть не ударился подбородком о столешницу. Тарелка с огрызком огурца и картошкой полетела на пол и разбилась.
– Вот е…! – выругался милиционер, пытаясь подобрать осколки, но тут же порезался.
– Оставь, оставь, – добродушно оттолкнул гостя хозяин. – Сейчас подберу, и все будет в порядке. Только в народе что говорят: битая посуда – к счастью или к несчастью? – и, ловко подобрав веником и совком, вытряхнул сор в ведро под умывальником.
– К несчастью, председатель, к несчастью, – пьяно пробормотал Селиванов, – уронив руки между колен и бессильно свесив голову.
– Ты что, брат, каркаешь? – насторожился Баграмянов. Каким-то шестым чувством он понял, что сейчас прояснится причина его многодневной тревоги. – Отчего это к несчастью? – подтолкнул он к откровенности гостя.
– А потому, что я тебя продал, – поднял голову, но не смея взглянуть на собеседника, произнес капитан. – Понял, председатель, продал. Поехал нынче в Биробиджан, в НКВД и все рассказал лейтенанту. Все, понимаешь? – вдруг заорал он, срывая голос. – И об этом корейчонке Петьке, и о твоей крале Анне, и о подложном свидетельстве о рождении… В общем, обо всем рассказал и написал. Целый лист. Продал, понял? – и также внезапно затих, лишь добавив уже почти шепотом. – Понимаешь, Гранат, не мог я. Не положено мне по уставу молчать. Незаконно это… Неделю мучился… А теперь убей меня, на, убей! – и он, вытянув из кобуры на поясе под кителем маузер, зачем-то обтер его рукавом и протянул Баграмянову. – Ну, бери же и стреляй. А после закопаешь в подполе, – он поглядел в угол, где была крышка от люка, – поближе к поллитровкам да огурцам… Изредка буду прикладываться и закусывать. Грешен, люблю выпить чуток… – Но и сам не смог улыбнуться своей шутке.
А Гранат Сильвестрович молча смотрел на него, не шевелясь. “Вот оно, тяжкое предчувствие, – думал он. – Вот беда-то. Что делать с Анечкой и пацаном? Надо немедленно предупредить их. Пусть уходят. Но куда? Все равно словят. И Анечка еще в таком положении… Нет, никуда им уходить не надо. Я все возьму на себя. Расскажу, как есть. Тогда их не тронут. А меня… Не расстреляют же за поддельную бумажку. Пошлют на лесоповал, на Колыму, авось, выживу… А парнишку жалко. Его-то заберут – и в колонию. Сгинет там, бедолага. Но как помочь?” Вдруг он увидел у себя перед носом вороненую сталь пистолета, который протягивал ему капитан, что-то пьяно бормоча.
– Да убери же ты эту дуру! – в сердцах оттолкнул от себя оружие Гранат Сильвестрович. – Никто в тебя стрелять не собирается. Да кому ты нужен! Шел бы ты…
– А-а, презираешь? Плюй на меня, плюй! А ты бы сам, будь на моем месте, сделал бы то же самое. Я же тебя знаю.
– Иди-ка ты отсюда! Не терзай! – Каждое произнесенное слово давалось Баграмянову с великим трудом. Он поднял опущенную до того голову и тяжело посмотрел на милиционера. – Кому ты доложил там? Какому лейтенанту, не Голубкову ли?
– Ему самому. Он же наш куратор… Послушай, председатель, ты же меня понимаешь… – вновь заканючил капитан.
– Хрен тебя понимает! Уйди, Селиванов. Не хочу брать греха на душу…
Милиционер встал. Вид у него был жалкий, хотя он старался казаться непонятым и оскорбленным.
– Тебе виднее, председатель, тебе виднее, – произнес он неопределенно и вышел из домика, тихонько притворив дверь.
Гранат Сильвестрович долго сидел за столом, пригорюнившись и о чем-то думая. Потом налил себе стопку, выпил залпом и пошел прилечь до утра, до которого оставалось не так уж много.
