Глава одиннадцатая

 

Теплоход “Геннадий Невельской” дал несколько протяжных гудков.

– Что бы это значило? – и  Вися метнулся к иллюминатору.

В каюте все задребезжало, судно меняло скорость. Это свойство “Невельского” пассажиры уже уловили.

– Причаливаем к какой-то пристани, – комментировал происходящее. Виссарион. – По берегу бегут мальчишки с ведрами, а за ними не менее резво скачут бабы с мешками и кошелками. Туристы, что ли, боятся опоздать в круиз? – дурашливо сморщил лоб комментатор.

– Да это местные жители бегут нам что-нибудь продать. Они, верно, только этим и живут, – возмутилась Анна непонятливости Виси, но Феликс прервал ее:

– Ты что, не видишь разве, что он придуривается?..

– Шлангом прикидываюсь, – уточнил Виссарион.

Оказалось, что теплоход причалил у деревни Сусанино, чтобы отдыхающие смогли ознакомиться с местной экзотикой и прелестями сельской жизни.

Наши друзья тоже решили сойти на берег, хотелось хоть ненадолго ощутить под ногами твердую почву, а не дребезжащую зыбкость палубы. Они прошли по беспорядочно брошенным плоским булыжникам, заменяющим деревянные мостки, память о которых сохранилась лишь в нескольких прогнивших щитах. Ухабистая дорога плавно переходила в деревенскую улицу, покрытую толстым, словно пуховое одеяло, слоем пыли. По сторонам единственной улицы стояли почерневшие рубленые избы, которым было невесть сколько лет. Вдоль плетней, как зрители, словно по улице водили слона, стояли старики и старушки. Они вежливо здоровались, старики при этом скидывали кепки или дырявые соломенные шляпы, а бабки тут же начинали предлагать всякую домашнюю снедь: хрумкие соленые огурчики в пупырышках, янтарные, аккуратно уложенные в банки помидоры – обойти стороной такую вкуснятину невозможно. Особым успехом у туристов, естественно, пользовались грибы – соленые и маринованные. Это были крохотные, один к одному, маслята, при виде которых невольно ощущаешь чесночный аромат во рту и слышишь их хруст на зубах; или разлапистые, только освободившиеся из-под гнета грузди, так и зовущие быстренько опрокинуть в себя сто граммов и зажевать сочной податливой шляпкой или перекатывающейся во рту крепенькой ножкой. Предлагались здесь и местные фрукты – бело-красные ранетки, сизые, лопающиеся от зрелости сливы, покрытые пыльцой, словно изморозью; черный с проглядывающим синим отливом дикий виноград и крупный бордово-красный шиповник, который кто-то из бывалых туристов посоветовал не покупать, потому что в следующую зеленую стоянку его можно будет набрать, как грязи. Сравнение было не из приятных, но весьма выразительным. При этих словах бабки недобро покосились на “знатока”, но, ничего не говоря, лишь скептически поджали губы: куда, мол, вам что-нибудь набрать – лишь ручки свои белые обстрекаете. Так что лучше не жмотьтесь, а берите, пока дают.

– Да-а, тут чуть веселее, чем в Любани или Пешках, описанных Радищевым в “Путешествии…”.

– Ребята, а вы обратили внимание, что здесь совсем нет молодежи?! – От своего открытия Анна даже остановилась.

– А что ей тут делать, твоей молодежи?! – скептически бросил Виссарион. – Хвосты быкам крутить и то некому, коров и не слышно. А молодежь вся подалась в Хабаровск. Да тут с тоски помрешь за неделю. Ни одного спелого личика. Одни печеные яблоки.

– Ну, Виська, ты даешь! – весело засмеялась Анна. – Дон Жуан, дальше некуда. Вот жене твоей, наверное, приходится тебя на привязи держать. – А, кстати, ты женат или до сих пор гуляешь вольным казаком?

– Женат-то женат, но вот… Обо всем узнаете после, друзья. Ей-богу, ничего не утаю. Как на духу выложу… Да это мне и самому надо… – Он немного помолчал, а потом повернулся к Роману:

– Скажи, так вы поженились с Маргаритой? Что-то я не совсем понял.

– Ты погляди, – рассмеялся Феликс. – Тебе все разжевать, в рот положить, да еще и проглотить за тебя… Тебе бы только сказки Чуковского читать. Про Бармалея. И то, верно, не все поймешь…

– Мальчики, мальчики! – вмешалась Анна. – Феля, ну зачем ты так!

Но Виссарион как будто не слышал замечания Феликса, продолжая теребить Романа:

– Скажи, а ты женился, потому что любил ее или… пожалел? Воцарилось молчание. Всем было неловко. К этому времени они вернулись на берег и сидели на валунах, вяло пожевывая задеревенелые ранетки, от которых во рту ощущалась лишь вяжущая кислота. Остальные туристы продолжали шастать по деревне в поисках непонятно чего. Оставшиеся на теплоходе лениво возлежали на шезлонгах или прогуливались по палубе. Мальчишки на берегу делали вид, что увлечены бросанием камешков в воду, соревнуясь, кто больше всех “напечет” блинов, а сами искоса поглядывали на молодых женщин в купальниках и темных очках, выстроившихся вдоль фальшборта, стараясь выжать из солнца все возможное.

– Пожалуй, мы поженились по любви, – раздумчиво ответил Роман.

– Вы счастливы?

– Виська! – с упреком произнесла Анна.

– Ты меня извини, Роман. Мои вопросы могут показаться бестактными, но мне важно знать. Мы же друзья, и кто, как не ты… Ты же у нас самый старший, самый умный… Так вот, если на мой вопрос ты ответишь, что вы оба счастливы, то я скажу тебе – воямполка! В последние годы я занимаюсь строительством, и потому всякие сравнения у меня в основном носят специфический характер. Но вы на это не обращайте внимания. Мне так проще. – Слушай, – он обращался в основном к Роману, будто других и вовсе не было, – я сравниваю брак с кирпичной стеной. Она тем прочнее, чем лучше раствор, которым крепится кирпич. А что такое раствор? Это цемент и песок. Первого одна треть, а остальное – песок. Так вот, цемент – это любовь, а песок – все остальное. Жалость, привычка, расчет, случайность. Без цемента все к черту рухнет. Причем цемент должен быть высокой марки и его должно быть не меньше нормы. Только жаль, что о качестве раствора узнаешь лишь после того, как тряханет землетрясение или еще какие-нибудь катаклизмы. И в человеческой жизни для проверки чувств тоже нужны испытания. А жаль. Нет, чтобы сразу понять самому, счастлив ты или это… песок.

– Нужно верить. Себе, прежде всего, и тому, кого полюбил, – убежденно проговорила Анна и, взяв руку Феликса, прижала к щеке.

– Эта вера в себя, в правильность того, что ты делаешь, нередко выходит тебе же боком, – возразил Виссарион.

– Да, ты верен себе, – усмехнулся Феликс. – У тебя одно на уме, по-моему, – женщины. Помнишь, как каялся, что подглядывал в женской купальне и клялся, что больше не будешь. А ведь снова плавал туда. Признайся.

– И тогда признавался и сейчас признаюсь, вытаращив для убедительности свои глаза-хамелеоны, без запинки выпалил Виссарион. Странные у него были глаза. Ярко-зеленые, в рыжих крапинках, временами они делались светло-карими. Друзья заметили, что так бывает, когда Виссарион задумчив или чем-то встревожен. Внешне оставался веселым балагуром, но глаза выдавали его. Вот и сейчас они были коричневыми (не карими, а шоколадного оттенка).

Между тем Виссарион продолжал:

– Вообще-то я – однолюб…

– Ты-ы?! – хором воскликнули все трое.

– Да, а что? У всех женщин я люблю одно…

– Пошляк ты, а не однолюб, – беззлобно бросила Анна.

– У них я люблю… женственность! А ты что подумала? – с невинным видом спросил он.

Анна залилась краской и громко засмеялась.

– Да ну тебя! Пошли домой, труба зовет. Воздух огласил низкий гудок теплохода, созывающий туристов.

“Как быстро человек привыкает к месту, – подумал Виссарион. – Домой… А где мой дом? Привыкал-привыкал, да так и остался у разбитого корыта”. Подхватившись, он догнал друзей, уже шагавших по перекидному мостку.

Во время обеда на всех столах красовались баночки и банки с соленьями, приобретенными у бабок. Буфет работал на полный ход, под такую закуску грешно было не выпить.

Застолье затянулось. И, понятно, начались песни. Особенно усердствовали две женщины средних лет за соседним от наших друзей столиком. Они пели хорошо. Одна чистым сильным голосом вела мелодию, а вторая то вторила ей, то звенела подголоском. Два низких мужских голоса гудели, как большие колокола, создавая фон широты и простора. За остальными столиками, как могли, подпевали прекрасному квартету. Но вот, когда наступила очередная пауза, запел Виссарион. Сильный баритон, бархатистый на нижних ладах и звонкий на высоких, он звучал настолько задушевно, что заговорившие, зашумевшие было туристы враз притихли и, кажется, затаили дыхание. А он пел:

 

“За фабричной заставой,

Где закаты в дыму,

Жил парнишка кудрявый

Лет семнадцать ему.

О весенних рассветах

Тот мальчишка мечтал.

Мало видел он света,

Добрых слов не слыхал…”

 

И думалось всем, что он не поет, а рассказывает о себе, о своем детстве, о своих мечтах. У многих женщин на глазах выступили слезы. Анна, сидевшая по правую руку от Виссариона, тихо плакала, не вытирая слез. Ей вспомнились те детские солнечные дни, когда они, четверо друзей прятались на им одним известном золотом пляжике на берегу Самары в Самали, как они привыкли называть Благословенное, и поверяли друг другу свои тайны. Они были по-детски наивными, эти тайны, но тогда им казалось, что важнее их и страшнее нет ничего на свете. Анне захотелось, чтобы вернулось то беспечное время, чтобы не было позади исковерканной жизни, чтобы будущее рисовалось лишь яркими радужными красками, чтобы можно было вновь испытать еще неосознанное, но всепоглощающее чувство первой любви к тонкому смуглому парню, который тоже смотрел на нее загорающимся взглядом. Вон он, Феликс. Все такой же внимательный и нежный. Но нет того огня в глазах. И его тоже жизнь потрепала изрядно.

А Виссарион пел, и когда замолкли последние звуки его голоса, еще некоторое время в зале стояла тишина, взорвавшаяся, наконец, аплодисментами.

На следующее утро четверо друзей вновь собрались в большой каюте. Теплоход плавно покачивало на поднявшейся волне. Свежий ветерок врывался в иллюминатор и раздувал откинутую шторку.

– Ну, что ж, – проговорил сидевший за столом в центре каюты Виссарион, – как сказал поэт, “настала очередь моя”. Если рассказывать все по порядку, нам пришлось бы совершить еще пару круизов. Но этого бы я не вынес. И так у меня на этот раз, видимо, сгорит путевка.

– Почему? – недоуменно спросил Роман.

– Да ты не слушай его! – уже в который раз повторила Анна. – На его дурацком жаргоне путевка горит, если он за время отдыха, как говорится, не закадрил ни одной женщины.

– А ты хорошо сведуща в этих делах, – скептически заметил Феликс.

– Да ладно тебе! Чего цепляешься к словам, – урезонил его Роман. – Это я один, старый болван, не усвоил азов нашей жизни.

– Люблю самокритичных людей, – прервал их полемику Виссарион. Кончайте базар! Итак, буду говорить о самом главном, самом ярком и о том, что… меня мучит. Не рассказав вам, я не смогу жить.