Глава двадцать шестая
Хабаровск встретил Феликса августовской жарой и духотой. Когда он сел в
присланную за ним крайкомовскую “разгонную” “Волгу” ему показалось, что он влез в паровой котел. До первого сентября оставалось еще несколько дней, и улицы были полны праздношатающейся молодежью.
В гостинице “Дальний Восток”, где для него был подготовлен отдельный номер, он с наслаждением принял прохладный душ, лишь после этого почувствовал себя человеком, а не вареной устрицей.
Через час прикатил Анатолий Воронин. Он шумно ворвался в номер, облапал и облобызал приезжего и тут же предложил поехать на дачу купаться в Амуре. Празднование юбилея было назначено на послезавтра, укороченную субботу, а потому сегодня еще можно было как следует отдохнуть и спрыснуть приезд дорогого гостя.
Наутро Феликс проснулся со страшной головной болью и… тоской по дому с его размеренной жизнью без этих алкогольных взрывов и неожиданным появлением ночных фей, одеждой которых была их собственная кожа. Про фей он может быть, и не вспомнил, если бы не рыжая курносая девица, возлежащая рядом. Когда Феликс зашевелился, она открыла смешливые зеленые глаза:
– Ну, ты силен, парень, – и зевнула, прикрывая рот ладошкой. – Всю ночь покоя не давал. Только задремлю, а ты опять тут как тут… – Она села в постели, стыдливо прикрыв грудь простыней. – Ты что-то бормотал ночью о том, что изголодался, что хочешь увезти меня с собой… А ты сам откуда? Что у вас там, голод что ли? Тогда путь мне туда заказан. И здесь не сладко, а еще ехать куда-то, где голодают. Нет уж, дудки. Хорошо еще Толик и Вадик нет-нет, да и позовут на гулянку. Хоть поесть и попить всласть можно. Недаром партийные работники. А ты, наверное, не из этих – крайкомовских, обкомовских? Оно и понятно, почему голодаешь.
– А… где мы? – неуверенно спросил Феликс, с ужасом думая, что его могут застукать здесь в таком виде и сообщить в Алма-Ату.
– Ты у Вадика на даче. Чего ты всполошился? Здесь все спокойно. Мы не орем, чтобы соседи не жаловались, а все культурненько. Попьем, поедим и – в койку. Ты чего, уже встаешь? А я думала, еще побалуемся. Хотя ночью ты три смены отработал. Ладно уж, иди, а я еще покемарю, – и она вновь вкусно зевнула, на этот раз не прикрывая рта, и Феликс увидел ее ровные белые зубки и розовый блестящий язык. Он остановился, натянув лишь одну штанину в сомнении: а, может, принять ее предложение побаловаться? Но в это время она сказала:
– А давай, выпьем еще водочки с шампанским. Северное сияние… Самое то…
Феликсу чуть не сделалось дурно при одном воспоминании о водке, и он, кое-как натянув брюки, не застегивая рубашки, выскочил из комнаты на веранду.
Ночью прошел дождь, и воздух пока был свежим. Правда, сильно пахло мокрой землей и травами, отчего ему опять чуть не сделалось плохо.
Со стороны крыльца доносился тихий разговор, прерываемый длительными паузами, во время которых слышалось всхлипывание, как будто кто-то плакал или тонул.
Феликс сделал шаг в ту сторону и едва не упал от резкой головной боли. “Вот что значит сорваться после долгого воздержания”, – все же сумел он подумать, хотя мозги скрипели, как плохо смазанные ворота. Но все же он нашел силы, чтобы дойти до барьера веранды и выглянуть наружу. На ступеньках мирно сидели Анатолий и Вадим, лениво переговаривались, подолгу присасываясь к горлышку пивных бутылок. Оба были голые и ничуть не смущались своей наготы. Заметив Феликса, они заулыбались, и Анатолий поманил его свободной от бутылки рукой.
– Присоединяйся к нам, надо опохмелиться, – и он достал из стоящей тут же у крыльца наполненной водой детской оцинкованной ванночки бутылку. Оранжевая дугообразная наклейка, набухшая от воды, сползла и теперь красовалась где-то у донышка. Толик ловко, одним движением крепких челюстей открыл зазубренную железную крышку, уронив ее на ступеньку, обтер бутылку ладонью, стряхнув наклейку, которая упала прямо на крышку и закричала сиреневыми буквами – “Жигулевское пиво”, и протянул бутылку Феликсу. Феликс в первый момент отшатнулся. Он никогда раньше не похмелялся. Да и не было необходимости. Сейчас с ужасом представил, как будет давиться горьковатым напитком. Но отказываться было неловко, и он, нехотя взяв протянутый коричневый сосуд, осторожно приложил горлышко ко рту. Феликс чувствовал, как прохладная жидкость вливается в горло, и ему показалось, что раскаленные внутренности зашипели, как заливаемые водой уголья, и изо рта вырвались клубы пара. Тотчас же пришло облегчение. И по мере того, как вовнутрь вливалась живительная влага, прояснялась голова, и возвращалось желание жить.
– Ты чего это вырядился, как на парад? – удивленно оглядел его Толик, протягивая вторую бутылку, которую успел так же ловко открыть зубами. – Давай, пей и иди к Рыжику. Она, небось, заждалась уже. Мы с Вадиком уступили тебе лучшую бабу, а ты уже собрался куда-то. – Заметив, как Феликс воровато оглянулся, он засмеялся. – Не боись. Мы сами боимся. Но здесь – полный порядок. От соседей далеко, да и забор, видишь, высокий. Вадик все предусмотрел. В двенадцать за нами придет машина, – он взял с перил лежавшие наручные часы и посмотрел на циферблат. – В твоем распоряжении еще целых четыре часа. Так что успеешь еще не раз ублажить Рыжика, и еще выспаться. Давай, жми. Завтра нам предстоит тяжелый день, – и он опять засмеялся. – И мы, Вадик, пойдем. А то наши дамы тоже заждались. – Он поднялся во весь свой могучий рост, сладко потянулся, подняв руки высоко над головой, и пошлепал босыми ногами по прохладным, выкрашенным коричневой масляной краской половицам. Вадик быстро допил бутылку, от которой отказался Феликс, и последовал за приятелем. Феликс еще немного посомневался, но, почувствовав прилив сил и желания, быстро, словно боясь, что Рыжик может убежать, направился в спальню.
…Банкет в честь сорокалетия прошел совсем не так, как ожидал Феликс. Все было благочинно. Столы накрыты отменно. Копченые балыки кижуча и осетра, красная и черная икра, соленые и маринованные грибы, колбасы, карбонат, сыры и разные салаты, мясные и рыбные блюда – все в таком изобилии, что вполне можно было накормить полк голодных солдат. Напитки высшего качества: водка – “Столичная”, коньяк – армянский “КВ”, шампанское – Харьковского розлива, вина грузинские и молдавские.
Феликс предположил, что бражничать будут до утра. Но ошибся. Торжественных речей, сдобренных черной лестью в адрес юбиляра было с избытком. Но гости лишь пригубливали бокалы и скромно закусывали. После того, как ушли почтившие своим присутствием второй секретарь крайкома с супругой, стало несколько оживленнее. Громче зазвучали голоса, послышался смех. Но все проходило в рамках и по протоколу.
– “Совсем, как у нас на приемах”, – подумал Феликс и даже был рад этому, надеясь, что уж завтра-то у него голова болеть не будет.
Но глубоко ошибался. Когда ушли последние гости, Толик и Вадим с помощью официанток и водителя “Волги” быстро упаковали все остатки и, погрузив в багажник автомашины, вместе с Феликсом вновь отправились на дачу. Там их ждали три девицы, и Рыжик, на правах старой знакомой, облобызала Феликса и до утра уже не отпускала.
До отъезда из Хабаровска Феликсу оставалось лишь два дня. Он так и не походил по городу и видел его центральные улицы лишь из окна автомобиля. Не успел купить ничего в подарок Айгуль, хотя намеревался приобрести что-нибудь экзотическое. Угодить жене, а тем более обрадовать ее чем-либо было довольно трудно. Времени для прогулок и покупок у него оставался лишь один день, потому что на завтра Толик наметил “отвальную”, причем чуть ли не с утра. И, конечно, на Вадикиной даче. На природу выезжать было нельзя, тем более с девицами. Кругом столько “доброжелателей”…
Феликс медленно шел по проспекту Карла Маркса, стараясь не пропустить редкие магазины. Обошел все этажи универмага, высматривая что-либо подходящее. Ему повезло. Он спускался по ступенькам с высокого крыльца универмага, когда увидел, что к лотку, установленному справа от лестницы, бежит народ. Моментально выстроилась длинная очередь. Феликс на всякий случай встал в ее конце и не без удовлетворения отметил, что через две-три минуты за ним вырос длиннющий хвост. Так же, как и он, никто толком не знал, что будут “давать”, но очередь заняли. Удивительно, откуда люди узнают, что именно в этом месте планируется продавать какой-то дефицит. Видимо, у завсегдатаев магазинов отлично налажена служба информации. Примерно через полчаса подвезли ящики, из которых раздавались странные звуки. Но когда две продавщицы с неприступным видом стали вытаскивать и расставлять на лотке небольшие коробки, и из одной из них, наконец, выставили для рекламы товар, все ахнули в восхищении. Это оказались китайские пластмассовые неваляшки. Яркие, с огромными круглыми глазами и длинными нарисованными ресницами, они издавали такой мелодичный звон, что взрослые просто таяли от умиления.
Перед Феликсом было человек сорок, и сбоку подходили и подходили какие-то родственники и знакомые. Он стал нервничать, что ему не достанется очаровательная кукла, которая должна понравиться и дочери, и даже Айгуль. Но хорошо, что в руки давали лишь по одной неваляшке, и потому примерно через час, вспотевший, но счастливый Феликс вылез из толпы, победоносно неся коробку, из которой каждый его шаг теперь отмечался перезвоном.
Полдела было сделано. Можно немного передохнуть. В гостинице, благо она находилась тут же на проспекте, он принял душ, спустился в ресторан пообедать, и вновь отправился на поиски сувенира жене. Он так старался не потому, что очень уж хотел сделать приятное Айгуль. Где-то подсознательно ему казалось, что, потрафив вкусу капризной супруги, он как-то искупит вину перед ней за бурные ночи с Рыжиком.
Маршрут тот же самый – проспект Карла Маркса. Были и другие магазины в городе, но они были раскиданы по районам. Добираться до них немыслимо, потому что после полудня улицы превратились в сплошное пекло. Так, наверное, бывает в преисподней.
Неподалеку от универмага Феликс заметил неброскую вывеску: “Художественный салон”. Он вошел, только чтобы избавиться от палящего солнца. Внутри оказалось на удивление прохладно и тихо. По стенам висели картины в рамах и без оных, на стеллажах расставлены какие-то поделки из дерева и кости, страшные матрешки и статуэтки. Бегло осмотрев картины и, не найдя в них ничего примечательного, он подошел к прилавку и стал рассматривать выставленные под стеклом и на полках вещи. Выбор был небогат. Внимание его привлекла белая, из матового фарфора, статуэтка – обнаженная девушка у виноградной лозы. Она приподнялась на цыпочки, стараясь достать висящую над ней гроздь. Девушка была чудо как хороша. Большие устремленные вверх глаза, полуоткрытый рот, замерший в ожидании сладости винной ягоды, легкая точеная фигурка, вся стремительная и напряженная, хоть девушка и стояла на месте. Она олицетворяла юность, и в то же время в ней не было подростковой угловатости и сухости. В ее мягкой женственности и округлости Феликсу даже почудилось тепло жизни. Художник, наверняка, был влюблен в свое творение, – подумал он, незаметно дотрагиваясь до белоснежной выпуклости груди фарфоровой девушки. – Ну, прямо, как живая…
– Вам нравится? – раздался рядом негромкий голос, но Феликс, украдкой гладивший статуэтку, как живую, вздрогнул и чуть не выронил хрупкую вещь. – Осторожнее! Вы что так испугались? – засмеялась девушка, взглянув на которую Феликс остолбенел. Она что-то продолжала говорить, но он ничего не понимал и лишь переводил взгляд с нее на статуэтку и обратно. Сходство было поразительным. Как будто скульптор лепил именно с нее.
– Что вы так смотрите? – наконец дошло до его слуха.
– А вы не находите, что эта девушка – вы? – спросил он и смутился, потому что фарфоровая фигурка была обнаженной.
– Вы так считаете? – удивилась незнакомка и, взяв из его рук статуэтку, повернула лицом к себе. – Наверное, есть какое-то сходство, – задумчиво произнесла она, – но не до такой же степени, чтобы так пугаться, – и вновь рассмеялась.
– Нет, это точно ваша копия, – продолжал настаивать Феликс. – Вы, случайно, не позировали художнику?
– Что вы? – на этот раз покраснела она. – Мне не до позирования…
– Так вы берете статуэтку или нет, гражданин? – ворвался в их беседу голос продавщицы. – Если нет, – давайте ее сюда. А то разобьете. Вещь же дорогая.
И вдруг Феликса осенило.
– Заверните, пожалуйста, я беру. И еще дайте-ка мне во-он то ожерелье. Что это за камень?
– Не видите, это же нефрит. Оно очень дорогое, – оценивающе оглядела покупателя продавщица, соображая, платежеспособен ли он или выкаблучивается перед девушкой.
Феликс и девушка вышли из салона вместе. На улице он повернулся к ней и, немного смущаясь, произнес:
– Простите, пожалуйста, я даже не знаю, как вас зовут. Меня зовут Феликс, – он машинально хотел добавить Мефодьевич, как уже привык в последние годы представляться, но ему так не захотелось таким образом подчеркивать разницу в возрасте, что ограничился лишь именем. А фамилия моя – Тен. Я кореец. У нас все фамилии такие короткие.
– А я Светлана Тенева, – засмеялась девушка. Мы почти однофамильцы. Тен и Тенева. Можно сделать вам комплимент? – и, не дожидаясь согласия, добавила, – у вас прекрасный вкус. Та, кому предназначены эти подарки, будет очень рада. Я уже несколько раз заходила в салон и каждый раз любовалась статуэткой. Кажется, ничего особенного, но… она, как живая, правда? Так и хочется потрогать и ощутить тепло ее тела… Жалко, что вы купили ее. Теперь нельзя будет полюбоваться на эту прелестную вещь.
– Так нет же, наоборот, теперь вы сможете, когда угодно и сколько захотите любоваться ею. Я же купил ее для вас, – и Феликс протянул сверток Светлане. – Только вы, пожалуйста, не обижайтесь. Это от чистого сердца. Вы так похожи, что никто другой просто не смеет иметь эту статуэтку. Вы сама такая статуэтка. И даже лучше… Намного… – говоря это совсем тихо, он зачарованно смотрел на девушку.
– Ой, что вы, что вы! – вконец испугалась Светлана. Она даже несколько раз всплеснула руками, как бы отмахиваясь от наваждения.
– Я понимаю, – тоже немало смущенный продолжал уговаривать Феликс, – это может выглядеть бестактно с моей стороны. Но… Статуэткой можете обладать или вы, или я… мне так кажется… Но я… мне… невозможно… – и совершенно смущенный замолчал.
– Понимаю, – несколько пришла в себя девушка. – Вам жена не позволит иметь такую вещь при себе. Девушка… да еще обнаженная, – и она весело рассмеялась. – А что, ваша жена такая ревнивая?
– Не то, чтобы ревнивая, а … – и он впервые задумался над этим вопросом. Айгуль никогда и ни разу не проявила чувства ревности. То, что он при ней – само собой разумеется, скажем, как если бы он был ее бельем. Иметь его необходимо, хотя бы для приличия. Но никто на него никогда не позарится. Эта мысль неприятно поразила Феликса, потому он несколько помедлил с ответом. Но девушка поняла это по-своему.
– Она, наверное, не ревнивая, но очень строгая, – попыталась прийти на помощь Светлана.
– Не то, чтобы строгая… – он был поражен прозорливостью девушки, не подозревая, что таким тонким чутьем наделена каждая женщина, когда дело касается другой, даже не предполагаемой соперницы.
– Пожалуйста, примите мой подарок, – он так умоляюще посмотрел на Светлану, что та, вдруг посерьезнев, протянула руку и взяла пакет.
– Спасибо, – выдохнул Феликс с огромным облегчением, будто в эту минуту решалась его судьба.
– Это вам спасибо, притом преогромнейшее, за такой чудесный подарок. Девчонки мои умрут от зависти. – Последняя фраза прозвучала так по-детски, что оба прыснули и тем разрядили несколько напряженную обстановку.
– Вам в какую сторону, может, нам по дороге? – легко и просто спросила Светлана, когда они, наконец, отсмеялись.
– А мне все равно. Как помните, в кинофильме “Кубанские казаки” один из персонажей сказал: “Нам, куда бы не идти, лишь бы с вами по пути”.
– Что ж, если у вас есть время, то проводите меня. Здесь недалеко. Вы знаете Московскую улицу? Вот если идти прямо-прямо по Карла Маркса мимо партшколы, овощного, а там недалеко магазин одежды. Вот это и есть Московская улица. Там еще технологический техникум. А напротив живу я. Снимаю комнату у стариков. Хорошие такие люди. Ухаживают за мной, как за дочкой. Чуть задержусь, беспокоятся. А однажды, когда мы пошли ночью на Амур с друзьями, они в милицию позвонили, тревогу подняли. Смешные такие.
– Не смешные, а молодцы. Что это вас ночью на Амур потянуло? – в голосе явно прозвучали ревнивые нотки. – Светлана с удивлением взглянула на него, но потом вновь защебетала:
– А им нечего беспокоиться. У нас такие хорошие ребята, никогда в обиду не дадут. Да и в городе спокойно. Мы часто допоздна гуляем, днем ведь невозможно, изжаришься. Это мне сейчас пришлось идти в универмаг, кое-что купить, поэтому и забежала в салон.
– Какая счастливая случайность, – пробормотал Феликс, но девушка, по-видимому, не расслышала и спросила:
– А вы, мне кажется, не хабаровчанин. Откуда-то приехали?
– Д-да… – замялся Феликс, – из Улан-Удэ, – почему-то соврал он. – Я там преподаю политэкономию в институте.
– А я тоже в институте, медицинском, но не преподаю, а учусь на пятом курсе. И вполне официально вам заявляю, что политэкономию не люблю! – и она категорически махнула ладошкой. – Капитализма, еще, куда ни шло, а вот социализма… – оглянулась она, не подслушивает ли кто. – А диамат – это вообще какой-то кошмар. Сколько ни читай, все равно ничего не поймешь… – и, вдруг сказала: – Как жаль, что вы не у нас преподаете политэкономию. А так бы, хоть “троечку” натягивали по знакомству, лишь бы не учить ее, проклятую.
– А что, разве вы так плохо учитесь, что на “троечку” согласны? – Феликс отчего-то сильно расстроился, когда предположил, что Светлана может плохо учиться. Он почувствовал, что даже задето его самолюбие, будто она была близким человеком.
“Странные эти мужчины, – подумала Светлана, заметив на лице нового знакомого игру чувств. – Не успеют сказать тебе пару десятков слов, сделают маленький подарок и уже чувствуют себя собственником. Но в нем есть что-то притягательное. Не хочешь, а начинаешь кокетничать, собираешься сказать “До свидания”, а сама хочешь, чтобы он был рядом… Послушай, подруга, а ты случаем, не влюбилась? И пусть он старше, и есть жена, и, наверняка, с полдюжины ребят. Но мне приятно с ним, интересно поговорить (хоть мы, по сути, с ним ни о чем и не говорили), хочется видеть его мужественное лицо, его тронутые проседью волнистые волосы. Он все же какой-то особенный. Ничего, погуляю с ним, дойду до дому и адье, прощай, голубчик, живи, как знаешь”.
А он даже не замечал, что девушка замолчала. Ему было хорошо вот так просто идти с ней рядом, видеть ее ноги, обутые в беленькие туфельки, шагающие твердо и уверенно. “Пусть бы так всю жизнь шла рядом – топ-топ, топ-топ. Кажется, никогда ничего подобного со мной не было. Аж голова закружилась. Хочется все время смотреть ей в лицо, но страшно поднять глаза, чтобы не догадалась, что творится в душе. Но ведь она намного моложе меня. Я ей, пожалуй, в отцы гожусь. Ну, и что?! Не собираюсь же я жениться! Просто с ней очень хорошо. Хотя бы идти рядом… И почему я придумал Улан-Удэ и политэкономию припаял? Вот как меня запугала Айгуль. Разве можно жить с человеком, которого только боишься?! Плюнуть бы на все, приехать сюда и начать жить заново… со Светланой. Дурак! Зачем ей нужен такой старик! И надо как можно меньше расспрашивать ее о родных, о ее прошлом, чтобы не напороться на встречные вопросы. Мне не хочется ей врать. Странно, всю жизнь приходилось обманывать, изворачиваться, таиться, чтобы добиться положения. И вот добился, – Феликс горько усмехнулся. – А вот ей мне врать не хочется. Пусть поэтому поменьше знает обо мне. Да чего там! Сейчас дойдем до ее дома и расстанемся, чтобы никогда больше не встретиться…” – и так горько стало на сердце, что он чуть не задохнулся и даже не услышал, как она уже несколько раз позвала его.
– Феликс, вы что, не слышите? – наконец донесся до него ее встревоженный голос. – Что-нибудь случилось? У вас такое лицо… как будто услышали весть о беде.
“Да, действительно, нагрянула беда, – захотелось крикнуть ему. – Я полюбил тебя, понимаешь, по-лю-бил! А этого делать нельзя. Это принесет только горе – тебе и мне!”
Но он не посмел не то, чтобы закричать, но даже прошептать. А просто горестно вздохнул и произнес буднично:
– А что это мы остановились?
– Потому что уже пришли. Вот в этом доме я живу. Во-он мое окошко, на третьем этаже. То, которое поменьше, а рядом широкое – это зала. У старичков моих окно на ту сторону, и кухня туда же. Представляете, у них раньше спальня была здесь, – и она указала на свое окно, – но они посчитали, что у меня должно быть больше солнца, и уступили эту комнату. Чудесные старики!
– Да это вы чудесная, потому и к вам так относятся, – порывисто проговорил Феликс, и сам испугался сказанного.
– Что вы?! Какая же я чудесная? Самая что ни на есть обнакновенная, – исковеркала она последнее слово, но это получилось так мило, что Феликс едва удержался, чтобы не поцеловать ее в прелестные алые губы.
– Ну, что, будем прощаться? – спасла его от опрометчивого шага Светлана. И в ее тоне он услышал, не веря своим ушам, сожаление.
– А давайте, пройдемся еще немного. Заодно вы мне и город покажете… – обрадовался Феликс.
– В такое-то пекло! – воскликнула Светлана. – Нет, лучше поднимемся ко мне. Я вас со своими стариками познакомлю. Вот увидите, они вам понравятся… И вы им тоже должны понравиться… – как-то в раздумье произнесла она, как бы примеряя его к их вкусам.
– Нет, что вы, неловко как-то, – возразил Феликс. – Только познакомились и нате вам… А знаете что, – вдруг уцепился он за счастливую мысль, – поехали на пляж. В такую жару только и остается, что купаться. Бегите к себе, переоденьтесь и поедем. А по дороге заедем в гостиницу, чтобы я тоже мог подобающе выглядеть. А? Соглашайтесь же!
– А что, это мысль, – чуть сомневаясь, проговорила Светлана. Потом тряхнула головой и пропела: “Поедем на лодках кататься…”. – Подождите меня в тенечке. Я по-быстрому, – и легко побежала, огибая дом.
Двухэтажные колесные катера, перевозящие хабаровчан на левый берег, где были пляжи, в считанные минуты набивались до отказа. Бело-голубой дебаркадер осел под тяжестью толпы, жаждущей поскорее добраться до места и окунуться в сравнительно прохладную воду. Канаты, удерживающие пристань, натянулись до предела, и матросы в грязных робах тщетно старались выпроводить часть пассажиров на берег. Причаливающие катера брались штурмом, и Феликсу со Светланой пришлось приложить немало усилий и сноровки, чтобы попасть на это утлое суденышко, смешно и старательно крутящее колеса с красными плицами.
Дорога не заняла много времени, и вот наконец-то долгожданный пляж. И здесь народу достаточно много, но все же найти свободный пятачок было нетрудно. Светлана скинула с себя платье-халатик и, оставшись в закрытом купальнике бирюзового цвета с белыми поперечными полосками на талии и по низу, с громким смехом побежала к реке, обдавая себя и окружающих мириадами брызг, заблестевших на солнце маленькими взрывами. Стоявшие поблизости засмеялись. А Феликс застыл в неудобной позе, он успел выпростать из штанины одну ногу, а вторая оставалась в брючине, отчего он стоял скособочившись. Он залюбовался статуэткой, вдруг ожившей по волшебству. Она же влетела в воду и плюхнулась плашмя на поднятые ею самой волны.
Хотя вода напоминала теплый компот, вылезать из нее не хотелось. На раскаленном песке невозможно было усидеть и несколько минут. Взрослые вели себя, как дети. Они плескались, брызгались, орали, смеялись, всячески выражая восторг от прямого общения с природой.
Когда уставшая Светлана в изнеможении опустилась на песок и тут же вскочила, как с раскаленной сковороды, оба рассмеялись, и Феликс стал отгребать в сторону верхний слой. В образовавшейся темной выемке было уже терпимо лежать, и девушка с наслаждением вытянулась, жмурясь от солнца. Заметив, что Феликс расправил на руках свою рубашку и сманеврировал так, чтобы тень падала на ее лицо, Светлана благодарно улыбнулась и смежила веки. Держать рубашку на весу было довольно неудобно. Руки вскоре затекли и стали ныть, но он мужественно продолжал прикрывать Светлану от солнца, готовый стоять так, на коленях перед ней с вытянутыми руками хоть всю жизнь.
– Правильно, папаша, такую куколку надо беречь от солнца, а то вдруг сгорит и от твоей шалавы останется один пшик, – услышал Феликс над собой насмешливый мужской голос. Он вскинул голову и увидел двух парней, стоявших рядом и с наглой откровенностью разглядывавших распростертую на песке девушку. Это были крепкие молодцы с накачанными бицепсами, из числа тех, у кого ум перешел в мышцы.
Феликса оскорбляло в их поведении все – и то, как они, не стесняясь, раздевали взглядом ЕГО Светлану, и пошлые улыбочки на их загорелых лицах, но главное то, что они обозвали девушку и назвали его “папашей”. Этого он вынести не мог и уже готов был, очертя голову, броситься на обидчиков, как Светлана, подскочив словно мячик, оказалась между ним и парнями.
– Ай-яй-яй, Николай, от тебя-то я такого хамства не ожидала. – Это прозвучало довольно спокойно, но в этом спокойствии чувствовались такие ярость и возмущение, что парень, которого она назвала Николаем, стушевался и даже под загаром было видно, как покраснел. Его напарник удивленно взглянул на друга и, хмыкнув, повернулся и развязной походкой стал удаляться, как будто он тут ни при чем.
– Извини, Светка, я не знал, что это ты, – пробормотал Николай, тоже готовый ретироваться.
– Так если не я, то о другой девушке можно говорить гадости, да? Потом обернулась к Феликсу:
– Не обращай внимания. Этот молодой человек с нашего курса. Он никогда не отличался высокой культурой. И это будущий медик, – сокрушенно покачала она головой.
А Феликс с обожанием смотрел на эту хрупкую и такую сильную девушку. А она, может быть, не замечая того, сказала ему “ты”. Теперь, показалось ему, они стали еще ближе.
Инцидент был исчерпан, но осадок от него остался. Настроение испортилось, и Светлана предложила двигаться домой, тем более, что солнце уже стало оранжевым и клонилось к горизонту, бросая на землю длинные тени.
На катере они сидели молча, устроившись на верхней палубе, и с наслаждением подставляли лица прохладному ветерку, поднявшемуся к закату. Феликс не знал, как ему теперь обращаться к девушке – на “ты” или “вы”? И потому предпочитал молчать. Но когда они поднялись на Комсомольскую площадь, откуда уходили автобусы в центр, Светлана сказала:
– Феликс, ты устал, не провожай меня. Сойдешь у своей гостиницы, хорошо?
– Да ты что! – обрадовался он. – Нет, я непременно провожу тебя. Вдруг опять прицепится какой-нибудь хулиган… Правда, ты и сама умеешь давать им отпор, – восхищенно сказал он и тихо добавил, – но, главное, – я хочу, хоть на минуту дольше побыть с тобой…
Светлана чуть задумалась, отведя глаза, но потом взглянула на Феликса и улыбнулась:
– Тогда пойдем пешком.
Наскоро поужинав в буфете гостиницы, Феликс вернулся в свой номер и упал на нераскрытую постель. Давно он так не уставал. Сидячий образ жизни давал о себе знать. Да и годы были не те, чтобы вот так с утра до ночи беспрестанно шагать, плавать и скакать козлом. Феликс с грустью думал о впустую прожитых годах. Как нескладно прошла его жизнь! В вечном страхе, унижениях, в стараниях приспособиться к условностям, к тестю и собственной жене. Впрочем, это он был собственным мужем Айгуль, а она для него – драгоценность, сданная в ломбард. “Как несправедлива судьба, – думал он. – Если бы Светланочка родилась лет на десять раньше, если бы мы встретились раньше и если бы нас не погнали с Дальнего Востока… О, черт! Сколько “если бы” стояло на пути к счастью! Нет, так не бывает, тем более, что все это было непреодолимо. А если бы, скажем, мне предложили выбрать: положение, семья, жизнь в достатке – с одной стороны, а с другой – Светлана. Что бы я выбрал? Только по-честному. Я же сам перед собой. Как голый в бане. Ну же! Неужели надо так долго думать? Нет, не надо! Я выберу Свету. Впервые в жизни, кажется, я люблю другого человека больше себя”. Феликс даже сел на постели от взволновавшей его мысли. “А, может, и вправду завтра же сказать, что съездит в Алма-Ату, тьфу, черт! – в Улан-Удэ, уволится с работы, разведется с женой и приедет к ней. В первое время достаточно будет и этой комнатки у стариков, а после устроюсь на работу, – ведь я же юрист, – получим квартиру и будем радоваться счастью”. Но, когда дело дошло до конкретных будничных дел, Феликс понял, что все не так просто. Айгуль, естественно, совершенно безболезненно для себя могла бы отпустить его, но из принципа не даст развода, так как инициатива исходит не от нее. Быть брошенной она ни за что не захочет. А тесть постарается снабдить его волчьим билетом, с которым он никуда не устроится, тем более с такой фамилией. Сколько раз Феликс сам выдавал такие “путевки в жизнь” людям, хоть как-то затронувшим интересы партии. И те годами не могли найти работу, даже разнорабочими или вахтерами. Они оказывались изгоями. Да, мечтать не вредно, но действительность сурова и неумолима. Ну, хоть завтра, последний день побыть бы вместе, но Толик со своей отвальной… В этот момент зазвонил телефон. Феликс потянулся к тумбочке и взял трубку.
– Алло, Феликс? – послышался голос Воронина. – Ты где это целый день пропадаешь? Я уж тут хотел всю милицию на ноги поднять. Понимаешь ли, приехал дорогой гость и вдруг – пропал.
– Привет, Толик, – не особенно обрадовался Феликс. – Да я тут все подарки родным подыскивал. Еле ноги приволок. Вот, уже собирался было спать…
– Ладно, сегодня спи, а завтра часиков в десять мы с Вадимом заедем за тобой и… сам понимаешь. Отвальная будет до утра. А иначе дороги не будет. Ха-ха-ха! – заржал весело Толик, видимо предвкушая завтрашнее застолье и последующие игры.
– Ты знаешь, Толик, что-то я себя неважно чувствую, – старался придумать на ходу благовидный предлог Феликс, чтобы отбояриться от пьянки и всего остального. – Наверное, перегрелся на вашем жестоком солнце.
– Тебе ли говорить, житель знойного юга, – рассердился Воронин. – Так не пойдет. Мы с Вадимом уже взяли отгул за прогул, навезли на дачу все необходимое. И девочки приглашены. Рыжик описалась от радости, когда узнала о предстоящей встрече с тобой. Чем ты ее так приворожил? Никому другому бы не простил, но ты же друг, так что валяй, радуйся сам и ублажай девку. А о том, чтобы отвертеться, это, прости, не по-дружески. Никаких отговорок. Жди завтра в десять, – и в трубке раздались короткие гудки.
Феликс со злостью смотрел на трубку, готовый швырнуть ее о стенку. Но, сообразив, что она тут ни при чем, хотел положить на аппарат, но, с минуту подумав, набрал номер, который ему дала при прощании Светлана. И тотчас же на другом конце прозвучал мелодичный голос девушки:
– Алло, Феликс? А я ждала твоего звонка. Знала, что позвонишь и даже телефон забрала к себе. Как ты там? Устал, наверное, бедненький. Целый день под таким солнцем, да еще с непривычки. Там у вас, в Улан-Удэ наверняка не бывает так жарко. У тебя голова не болит? Ты принял прохладный душ, как я говорила?…
А Феликс, разомлевший, с блаженной улыбкой, растроганный и благодарный (ведь после гибели родителей никто не говорил с ним так заботливо), слушал этот чудесный голос и только кивал, как будто девушка могла увидеть.
– Ты меня слышишь? – забеспокоилась Светлана. – Что ты молчишь? Я говорю-говорю, а ты не отвечаешь…
– Я слушаю тебя… дорогая… Я готов всю жизнь только слушать тебя и не говорить ни слова.
Это было уже почти признание. Светлана замолчала. Некоторое время в трубке слышалось лишь потрескивание. Феликс уже испугался, что обидел девушку. Но вот она заговорила снова:
– Ну, что ж. На “дорогую” отвечаю “дорогой”. Так ты, дорогой, завтра не занят? Мне с утра надо съездить в Краснофлотский район, в поликлинику. Им нужен педиатр, хочу договориться поработать на полставки. Я там проходила практику, и главврач звала к себе. Сказала, в любой момент возьмет меня… Так как ты? Хочешь сопровождать меня, мой рыцарь? Только вставать придется раненько, не позже семи. Ехать на трамвае минут сорок, чтобы попасть к девяти, а то потом главврач уйдет на какую-то конференцию… Нет, ты лучше спи. А то сегодня устал. А я, когда вернусь, позвоню, если, конечно, ты будешь у себя. В последний день у тебя, наверное, какие-нибудь дела… Я предложила поехать, потому что подумала, что тебе может быть скучно…
– Дорогая, милая Светочка, – совсем уже осмелел Феликс, которого распирала восторженная нежность. – Никаких дел у меня нет. С тобой я хоть к черту на рога. Значит, так. Давай договоримся, что в восемь часов я буду у твоего дома. А дальше ты поведешь меня. Хорошо?
– Хорошо! – обрадовалась девушка. – Гуд бай, дорогой. Вернее, гуд найт! Спокойной ночи… до завтра.
Феликс хотел закричать: “Целую! Целую!”, но в трубке вовремя запикали гудки.
Почти до рассвета он не мог уснуть, в мечтах одно видение сменялось другим. И от каждого сладко сжималось сердце.
Пока Светлана была в поликлинике, договариваясь с главврачом, Феликс ходил по небольшому скверу перед Домом культуры, удивляясь, как обстановка может менять даже климат, вернее восприятие его человеком. Приземистые дома серого цвета, маленькие окна, узкие улицы, мощенные булыжником, провалы неожиданных переулков – все это создавало настолько зябкую атмосферу, что даже в этот знойный летний день он почувствовал легкий озноб, словно на всем уже лежала изморозь. Феликс осторожно дотронулся до деревянной скамейки, на которую хотел сесть, и от неожиданности контраста своего ожидания и действительности отдернул руку. Доска была горячей.
“Черт, побери! С ума схожу, что ли”, – выругался он и уселся в ожидании девушки.
А она не заставила себя долго ждать. Светлым видением возникла на высоком крыльце поликлиники и, легко сбежав по ступенькам, устремилась к нему. Утром, когда Феликс уже ожидал Светлану возле ее дома, он загадал: если она будет в белом, тогда, значит, она меня любит. И не успел так подумать, как из-за угла показалась девушка. На ней было белое полотняное платье, и только тонкая алая отделка струйкой крови бежала от плеча до подола, плавно выгибаясь на левой груди. Увидев это, Феликс счастливо засмеялся, хотя в душе трезвый голос шептал ему: “Ну, и что, даже если она любит тебя? Поиграешь и бросишь, как и Рыжика, Виолетту? Ты, как и все другие мужики. Тебе нужно только одно. А потом, хоть трава не расти…” Нет, в отношении Светланы у него было что-то совершенно другое. Он боялся прикоснуться к ней, чтобы ненароком не запачкать. Да-да, он дошел даже до того, что считал возможным одним прикосновением запачкать девушку. Восхищение перерастало в обожание и благоговение.
– Давай зайдем в ДК, – предложила она, кивая на большое здание напротив, – там, наверное, сейчас пусто и прохладно, – и, схватив его за руку, побежала через улицу. И Феликс, как мальчишка, вприпрыжку бросился за ней.
Войдя в здание, где действительно было тихо и прохладно, они, осторожно ступая, прошли через вестибюль в зрительный зал с бесконечными рядами сбегающих амфитеатром кресел.
– Я всегда люблю приходить в театр задолго до начала, – почему-то шепотом проговорила Светлана. – Мне кажется, что в еще пустом зале собираются музы искусств во главе с Мельпоменой и перед началом действа благословляют артистов, музыкантов, певцов и декораторов на успех. Они поспевают всюду: и в Большой театр в Москве, и вот в такой маленький захолустный клуб, – везде, где люди поклоняются искусству. И потому к исполнителям приходит вдохновение. Они счастливы сами и приносят счастье зрителям. И когда я вхожу в пустой зал, мне слышатся притаенные голоса муз, благословляющих своих служителей. И становится жутко и радостно от приобщения к таинственному и великому служению искусства. И когда смотрю спектакль, слушаю концерт, я уверена, что в успехе исполнителей есть доля и моего участия… Дурочка, да? – внезапно прозаически завершила свой прекрасный монолог Светлана.
– Ты просто чудо, – задохнулся Феликс. Ему казалось, что перед ним белый ангел, который взмахом опахала своего крыла вдохнул в него жизнь, понимание ее во всех сложностях. Он как бы прозрел, научившись отличать хорошее от плохого. До него наконец дошло, что предназначение женщин не ублажать мужчин, а очищать их от скверны, от пошлости жизни.
– Ты – чудо! – только и мог повторить он.
И в этот момент в дверях показалась фигура со шваброй, и им почудилось, что это пожаловала сама Баба-Яга. А когда та раскрыла рот, это представление оказалось еще реальнее.
– Ах вы, паскудники! А ну-ка, идите прочь отсюдова! Нашли место, где миловаться! А ты, шалава, оторвала где-то негра…
– Не сметь! – и откуда только у Феликса прорвался такой голос. От этого возгласа Светлана присела, втянув голову в плечи, а тетка уборщица быстренько-быстренько засеменила по вестибюлю и скрылась в темном проеме подвала, будто провалилась сквозь землю.
Светлана и Феликс выскочили на воздух, пронизанный светом горячих солнечных лучей, и принялись хохотать. Девушка, смеясь, закружилась по отполированным плитам крыльца и на одной ножке стала спрыгивать по ступеням. Вдруг она охнула и села тут же, где стояла. Феликс кинулся к ней и попытался поднять, но она, морщась от боли, замотала головой.
– Я подвернула ногу, – смущенно застонала Светлана. – Вот дура старая! Нашла тоже, где прыгать.
– Это все та Баба Яга наколдовала, – старался приободрить девушку Феликс и поднял ее на руки. Чтобы удобнее было нести, Феликс чуть подкинул ее. Девушка вновь ойкнула и, обхватив за шею, прижалась к его щеке. Феликс замер. Такого блаженства он еще никогда не испытывал. Он так и застыл на месте со своей драгоценной ношей. Несмотря на боль, Светлана засмеялась и тихонько прошептала на ухо:
– Пойдем, милый? Очень сильно болит нога…
Феликс встрепенулся и пошел по улице, ведущей к центру.
– Мы так далеко не уйдем, – Светлане было жаль Феликса. – Надо остановить машину и попросить довезти.
В это момент, как по заказу, перед ними остановилась “Победа”, и водитель, высунувшись из окна, спросил:
– Таскаешь ради удовольствия, или как? Может, подвезти?…
Феликс осторожно усадил девушку на заднее сиденье, сел рядом и попросил:
– Давай, брат, до травмпункта.
– Нет-нет, – запротестовала она. – Понимаешь, мой дед отличный костоправ. К нему присылают больных даже из поликлиник. А бабка варит такие настои из трав, что завтра я уже буду бегать.
– Так что, в травмпункт, или как?
– Поехали на Московскую. Видишь, там, оказывается, колдуны живут, – и Феликс безнадежно махнул рукой, мол, разве ее переспоришь?
Когда они доехали, и, расплатившись с водителем, Феликс, вновь взяв Светлану на руки, вошел в подъезд, девушка заявила:
– А по лестнице я пойду сама. Буду подтягиваться руками за перила и на одной ноге допрыгаю. А ты меня поддерживай, ладно?
– Ты уже допрыгалась, – добродушно пошутил Феликс. – Нет уж, давай я тебя донесу.
– Нет, отпусти, – заерзала Светлана в его руках, и как-то получилось, что губы их встретились и, на мгновенье испуганно отпрянув, вновь прильнули и теперь уже надолго.
У Феликса закружилась голова, и он, чуть было не рухнул, но Светлана успела ловко ухватиться за перила.
– Вот видишь, – дурашка, чуть вместе не ухнули! Вот бы потом соседи собирали косточки… Так что, давай, я сама.
Но Феликс не отпускал ее. Он медленно поднимался по ступенькам на третий этаж, но на каждой площадке останавливался и как бы в качестве вознаграждения получал длительный поцелуй. Так он был готов подниматься и на тридцатый этаж. Но, к сожалению, вскоре они оказались перед нужной дверью, и когда та распахнулась, начались такие охи испуганной бабки, что успокоившийся было за поцелуями Феликс вновь встревожился.
Дед, высокий седой старик, все еще бодрый и резкий в движениях, с деловым видом долго и тщательно мыл руки, как хирург перед операцией, и только после этого вошел в комнатку Светланы. Феликс засомневался, правильно ли, что он послушался девушку? Дед не внушал ему доверия. Казалось, он мог лишь ломать, а не лечить. Но, когда увидел, как мягко и в то же время уверенно и ловко костоправ взял больную ногу и стал осторожно, едва заметными движениями прощупывать лодыжку, к чему-то прислушиваясь, понял, что перед ним действительно мастер своего дела. Старик напоминал опытнейшего медвежатника, приступившего к вскрытию сложного замка сейфа.
– Вот что, молодой человек, – внезапно обратился дед к Феликсу. – Выйдите и подождите в соседней комнате.
Феликс хотел было возмутиться, но, наткнувшись на умоляющий взгляд Светланы, молча повиновался.
Не успел он закрыть за собой дверь, как раздался вопль девушки. Феликс рванулся назад, но теперь его остановила бабка.
– Постой, милок, не ходи. Это дед вправил нашей Светочке ножку. Больно, конечно, потому и кричит. Но теперь будет все в порядке. А я вот, – она указала на глиняный горшочек, – приложу к ножке травку, и завтра будет плясать наша девонька… – Она чуток помолчала и спросила в лоб:
– А ты кто ей будешь? Родственник какой или просто ухажер?
– Я… Мы… Познакомились со Светланой…
– А-а, понятно… – сокрушенно покачала головой бабка. – Ты ее, милок, не обидь. Она же, как несмышленыш, всем верит с первого слова. Обмануть ее, что дитя обидеть. Так что смотри, милок, мы с дедом обидчику ее ноги повырываем. Ты не думай, что дед старый. Он еще двоих молодых стоит… Вообще-то вы, корейцы, народ честный. Но всякое бывает. И среди вас подлецы находятся…
Феликс не знал, обижаться ему или радоваться, что у ЕГО Светы такие защитники.
– Да что вы, в самом деле, – все же решил возмутиться Феликс. – Да Светлана для меня роднее родной! Да я…
– Да я, да я … – передразнила его бабка. – Да ты всего день, как знаешь нашу девочку. И уже успел заморочить ей голову. Она вчера, как вернулась, так только про тебя и стрекотала. А ведь ты – в летах, милок. Чуть не в отцы ей годишься. Небось, семья где-то есть, детки. А Свете нашей только голову морочишь. Оно и понятно. Кто увидит такую девушку, тут же голову теряет. Сердечко у нее золотое. А красавица – сам видишь. Сколько к ней кавалеров цеплялось, один Бог знает! А она походит с ними вечерок, а домой приходит и пересмешничает с нами. Тот так сказал, а этот такое вычудил… Никого всерьез не принимала. А вот ты зацепил чем-то девушку. Конечно, мужчина ты видный. И говоришь, верно, заслушаешься. Знаем мы таких краснобаев. Но ты, милок, не обижайся. Для нас Светочка, как внучка родная. Своих нет, так она для нас – свет в окошке. Так что гляди, не ровен час, коль заплачет наша лапушка по твоей вине. Бог, он все видит. Такой гнев обрушит, сам рад не будешь, что родился на свет.
В душе у Феликса совершенно не было зла на старую женщину. А какое-то спокойное раздумье. Он слушал ее ворчание и понимал, что та во всем права. И даже в том, что он, может быть, стар для Светланы – тоже верно. Но только одного не понимала эта умудренная годами женщина, что он, Феликс, впервые в жизни полюбил. Что нет на свете дороже человека, чем эта еще вчера чужая девушка. Пусть кто угодно скажет, что такого не бывает. Что избитое выражение “любовь с первого взгляда” – это лишь слова. Нет! До вчерашнего дня и он так считал. А сегодня он готов рвать горло каждому, кто усомнится в его чувстве. В подлинности и искренности его.
“Интересно получается, – с улыбкой думал Феликс, – и я, и эти старики, фактически – чужие для Светланы. А как ревнуем друг к другу эту прелестную девушку. Да потому что она действительно – СВЕТА! Добрый свет исходит от нее. И каждый, кто соприкоснется с ней, становится лучше. Честнее. Я по себе сужу. Разве я был когда-нибудь таким? Никогда!”
Его мысли прервал вышедший из спаленки дед.
– Иди, старая, сделай ей компресс, – потом хмуро взглянул на Феликса из-под лохматых бровей и добавил: – а вам входить пока не велела. Не хочет, чтобы видели ее распухшую ногу. Стесняется. А чего тут стесняться? – Он деланно-удивленно приподнял плечи. – Меня же, старика не стесняется, а другого, ну, может, чуть помоложе, не допускает. Не хочет, чтобы видел ее лиловую ножку. Чудно! – и, продолжая ворчать себе под нос, пошел снова мыть руки. А Феликс, он прекрасно понимал все намеки деда, но не вспыхнул, не стал пылить, как было бы раньше. Он видел истину и, как ни странно, она была ему даже приятна.
“Ведь они, чудаки, не понимают – это даже хорошо, что такая большая разница в возрасте. Я буду больше беречь ее, больше любить и лелеять”. Феликс отметил, что отчего-то стал употреблять совершенно несвойственные его обычному лексикону слова – выспренные и торжественные – и улыбнулся. И тут обнаружил, что бабка смотрит на него с испугом: он все время чему-то беспричинно улыбался. “Наверное, считает, что я немного того…” – подумал и снова улыбнулся, чем еще более укрепил мнение старой женщины.
Весь остаток дня и вечер просидел Феликс у постели Светланы. Девушка полусидела в высоких подушках, побледневшая от перенесенной боли и от ошеломившего ее чувства, которое испытала там, на лестнице. Конечно, она и раньше целовалась. И не с одним. Еще со школьных лет. Но это было совсем не то. Она хотела и боялась повторения того нового, впервые испытанного ощущения, когда тебя захлестывает неведомое чувство блаженства, когда кажется, что ты уже не существуешь. А остается одно – столб пламени, взлетающего к небу.
Они больше молчали, чем говорили, и только смотрели друг другу в глаза. Феликс вначале, когда они остались одни, потянулся было, но она чуть отвернула голову и, приложив палец к губам, посмотрела в сторону распахнутой настежь двери. Он удрученно покивал и отодвинулся, взяв ее руки в свои. Духота стояла невероятная, и если … затворить дверь, они наверняка задохнулись бы.
– И ты представляешь, что подумают старички, если мы… – шепотом произнесла девушка и ладошкой изобразила, как закрывается дверь.
Некоторое время Светлана сидела, погруженная в собственные мысли.
– Давай я расскажу о себе, – вдруг подняла она голову. – Вернее, о моей маме, потому что моя биография помещается на полстранички: родилась, училась, была октябренком, пионеркой, вступила в комсомол – и все. А вот у мамы была тяжелая, но интересная жизнь. А потом ты расскажешь о себе. Почему-то мне кажется, что о твоей жизни можно написать целую книгу…
– Это потому, что я такой старый, да? – заерничал Феликс.
– Да что ты! – от возмущения она даже задохнулась, затем подняла его руку и поднесла к губам. – Какие у тебя красивые руки, – и она погладила его кисть. – А пальцы – длинные и тонкие, как у пианиста.
Феликс терял голову, и чтобы хоть как-то выплеснуть любовь и нежность к этому неземному существу, стал целовать ее руки – от пальцев до сгиба в локте. Там билась голубая жилка, растрогавшая его. Это ее жизнь, – подумалось ему, и он страстно целовал пульсирующее место, будто желая этим придать ей больше сил.
Но его встревожило предложение Светланы рассказать о себе, и он стал поправлять подушки, чтобы не смотреть ей в глаза.
– Ты сейчас так слаба, что долго говорить и слушать тебе нельзя. Остались последние часы. Завтра в такое время я уже буду далеко-далеко. Так что давай лучше поговорим о сегодняшнем дне, он так прекрасен! А в прошлом было много совсем не светлого и вовсе даже плохого. Оставим воспоминания до лучших времен. То есть я не так сказал. Сейчас – лучшее время в моей жизни. Никогда мне не было так хорошо. И это ты. Ты впервые в жизни сделала меня счастливым… Он, не сдержавшись, порывисто подался вперед и прильнул к ее теплым губам, и в этот же момент послышалось старческое покашливание и шарканье ног. Феликс едва успел отскочить на место и откинуться на спинку стула, как в комнатку вошла бабка с дымящейся кружкой в руках.
– Ну-ка, внученька, попей травяного взвару, пока горяченький. Потечет целебная водичка по твоим жилушкам, и станешь ты прекрасней прежнего, – почти пропела она.
Светлана, смешно сморщив носик, стала глотать душистую жидкость и, допив, состроила гримаску неудовольствия: ведь говорится же, что даже мед, если его принимать как лекарство, покажется горьким.
Когда бабка вышла, девушка погрозила Феликсу пальцем и прошептала:
– С бедной бабушкой инфаркт случился бы, если б она увидела, что мы целуемся. Они думают, что я еще совсем маленькая девочка, и для меня не должны существовать мужчины.
“А они у тебя были? И много?” – горячая волна ревности ударила в голову Феликса, тошнотворная подозрительность сжала сердце. И только огромным усилием воли он сумел обуздать себя и постарался улыбнуться. В эту минуту он был далек от мысли, что сам-то предстал перед девушкой далеко не в первозданном виде.
Феликс еще сидел бы у постели Светланы, но часов около десяти вечера старики стали демонстративно шумно зевать и беспрестанно ходить в соседней комнате. Кто-то из них даже свалил стул, который с грохотом покатился по полу.
– Это они дают понять, что пора уходить. Иди, дорогой, ведь тебе на самом деле пора. Завтра же – в дорогу… А мы с тобой еще встретимся когда-нибудь, – голос ее вдруг охрип, но она не обращала внимания. Не обращала внимания и на слезы, набухшие на глазах и закапавшие крупными каплями на грудь.
– Конечно, встретимся. И очень даже скоро. Только ты не плачь. Не надо, –и он стал утирать ей глаза, вытащив из заднего кармана брюк чистый носовой платок, как будто специально приготовленный для такого случая. – Знаешь, что? – постарался он как-то разрядить атмосферу. – Я тебя очень прошу, когда мы с тобой в следующий раз встретимся, надень это платье, – он указал на висевшее на стуле белое полотняное платье с алой отделкой. – Во-первых, ты в нем особенно хороша, а, во-вторых, ты знаешь, с тобой я становлюсь суеверным, – оно приносит мне счастье. Договорились, наденешь его?
Он говорил с ней так, будто речь шла о завтрашнем, от силы послезавтрашнем дне. Она кивнула, улыбнувшись сквозь слезы.
Даже на прощанье им не удалось поцеловаться. Дед и бабка почетным караулом выстроились в дверях комнаты, и Феликсу оставалось лишь официально пожать Светлане руку и пожелать скорейшего выздоровления. Но, заметив, что на ее глаза вновь навертываются слезы, он позволил себе некоторую вольность, потрепав ее легонько по щеке, чем вызвал новое неудовольствие стариков.
Еще открывая дверь в свой номер, Феликс слышал, как разрывается телефон. Он быстро подошел к столику и поднял трубку.
– Ну, ты, брат, даешь! – без всяких приветствий зарычал на том конце провода Воронин. – Мы за тобой трижды заезжали. Телефон оборвали, все двушки истратили в автомате. У девчонок никакого настроения. Рыжик даже ревела. Всю обедню испортил. Да куда ты запропастился?! Администратор гостиницы сказала, что умчался куда-то ни свет ни заря. Что за муха тебя укусила? Закадрил кого-нибудь? Что, тебе одного Рыжика не хватало? Ведь такая девка! Десятерых стоит. Я нынче даже пожалел, что на те ночи уступал ее тебе. Горяча, стерва! Даром что рыжая. Нет, ты чего молчишь? Ты не уходи от ответа, а то сейчас все явимся и учиним над тобой суд. Понимаете ли, в его честь устраиваем отвальную, а его самого нет и нет. Ну, чего молчишь? Нечем крыть?
– А ты дал мне хоть слово вставить? – язвительно осведомился Феликс, зная прекрасно, что когда Толик выпьет, никому не дает говорить. Зная за собой такую слабость, когда собирались теплой компанией, Воронин обычно предупреждал: “А ну-ка, давайте пейте по две и разговаривайте. А когда я вас догоню, – и он многозначительно стучал ногтем по стакану, – говорить буду я. Один…”
– Нет, слушай, – вновь зачастил Воронин. – Если речь идет о бабце, то мы тебя прощаем. Знаешь, как мушкетеры: опоздание на королевскую службу оправдано лишь в том случае, если тут замешана женщина. Шерше ля фам, – произнес он с гасконско-рязанским выговором. – Давай, признавайся, а то сейчас нагрянем и вытрясем из тебя всю правду и только правду.
А вот этого Феликс не боялся. Он знал, что как бы Воронин ни был пьян, в голове его всегда сидел сторож. Он не допускал, чтобы заворг крайкома партии показывался на людях в непотребном виде.
– Вот, что, Анатолий, – решительно прервал Феликс разглагольствования друга, которые могли затянуться до утра. – Вы меня простите, что подвел (он хотел отдельно сказать про Рыжика, но почувствовал брезгливость. Ему казалось, что, произнося имя той, он замарает все чистое, светлое, что воплощает в себе Светлана). Давай вот что. Попрощаемся по телефону. Спасибо тебе и всем вам за все. Устроили мне царскую встречу. Приезжай в Алма-Ату (называя свой город, он с опаской оглянулся). Да и Вадику скажи, будете в наших краях, непременно позвоните мне. Постараюсь ответить такими же богатыми тоями. Пока, друг. Надеюсь, до скорой встречи.
– Нет, так не пойдет, – возмутился Воронин. – Прощаться, не выпив, это все равно, что спать с бабой в штанах… – захохотал он в трубку. – Ладно. Во сколько у тебя завтра самолет? В одиннадцать тридцать пять, насколько я помню. Верно? Видишь, какая у меня память! Не всю пропил. Так вот, слушай. Завтра в девять мы с Вадиком заезжаем за тобой. До аэропорта тут от силы полчаса. И там, в депутатской комнате есть такой коньяк! И не приснится! Так что жди. И не вздумай исчезать, как сегодня. Иначе не улетишь. Да, кстати, тут тебе на прощание пару слов хочет сказать Рыжик.
Но Феликс поспешно бросил трубку на рычаг и поморщился.
Утром друзья заехали за Феликсом и, как и обещал Толик, минут через сорок они сидели в прохладной, застланной сплошь коврами депутатской комнате за полированным столиком и пили армянский коньяк “КВ”, закусывая шоколадом и яблоками.
Анатолий, не переставая, что-то говорил, но Феликс ничего не слышал. В его ушах звучал лишь тихий голос Светланы, которая сказала ему поздно вечером, когда он позвонил ей, лишь три слова:
– Я люблю тебя…
