ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Заговор

Глава вторая

 

Январь 1872 года в посту Хабаровке (только через десять лет его переименуют в город Хабаровск) выдался особенно холодным. Причем морозы навалились сразу. В непривычно теплом декабре порой выдавались по-осеннему солнечные дни. Снег выпал лишь под самый Новый год. И тогда началось… С Амура, набирая силу, потянул леденящий ветер, острыми лезвиями полосуя лица. Почти не переставая, шел снег – то мягкими хлопьями, кружась, ложился на землю, и тогда становилось немного теплее, то частыми залпами обрушивался на всех и вся жесткими крупинками, похожими на крупную соль.

Такие перепады погоды многих уложили в постель. Особенно страдали сердечники. Вот и генерал-губернатора Приморского края сердечная хворь свалила с ног. Совершенно неожиданно и очень некстати. В сочельник он был бодр и весел, как обычно, рокотал басом и бравировал тем, что ходит в морозы без перчаток и не прикрывая лица от секущего ветра. А утром, в первый день рождества, не смог подняться из-за режущей боли в сердце. Вызванные доктора лишь качали головой и, словно сговорившись, прописывали полный покой. А какой тут покой, когда на вечер назначен рождественский бал, на который приглашен весь цвет общества. И отменить его нельзя еще и потому, что эти балы стали традиционными с тех пор, как дочери-красавице Евгении исполнилось двенадцать лет. В этот день всегда отмечали день её Ангела.

После ухода врачей генерал-губернатор приказал оставить его одного и лишь через полчаса попросил прийти жену – баронессу Екатерину Гордеевну, красивую, статную женщину. С годами она становилась все краше, что вызывало зависть и злословие у местных дам.

Екатерина Гордеевна пробыла у мужа очень недолго и, выйдя от него, прошла прямо в зал, где на полпути остановились работы по подготовке к балу. Слуги ходили растерянные, не зная, чем заняться.

Баронесса велела собрать всю челядь и спокойно объявила:

– “Бал сегодня состоится. Это приказ Его Превосходительства. По всем вопросам обращаться ко мне. Зал должен быть готов к восьми. Гости начнут съезжаться в девять. Ужин в одиннадцать на сто восемьдесят персон. За столом на хозяйском месте буду я. На другом конце сядет наша дочь Евгения. Всё!”  – И она вышла.

Тут же по всему громадному дому закипела работа.

К девяти часам вечера зал был полон гостей. С антресолей лились нежные мелодии вальса, сменяемые учтивыми гавотами и бурными мазурками. Танцевали и игривую польку, и щеголеватый падеспань.

Гости все прибывали. Балы у генерал-губернатора были чуть ли не единственным развлечением здесь, на краю громадной страны. И все светское население стремилось попасть на эти праздники. Тот, кто получал приглашение,  считал, что ему выпал счастливый билет.

 

Ровно в одиннадцать всех пригласили к роскошно сервированному столу. Во всем сочетались изысканность и хлебосольство, что возможно лишь в русских дворянских домах.

Когда прекратился шум придвигаемых стульев и шуршание туго накрахмаленных салфеток, Екатерина Гордеевна поднялась со своего места. Она держала в руках бокал, в котором искрилось и кипело шампанское.

– Господа! – произнесла она негромко, но так, что даже сидевшие в дальнем конце стола притихли и воззрились на баронессу. Дамы и господа! – повторила Екатерина Гордеевна, как бы собираясь с мыслями. – Его Превосходительство генерал-губернатор Сергей Павлович просил простить, что не смог лично приветствовать вас. – Все сочувственно завздыхали и понимающе закивали. Хозяйка дома продолжала: – Я поздравляю всех с Рождеством Христовым и желаю всего наилучшего. – С хоров высокий женский голос запел: “Рождество Твое, Христе Боже наш…”. Вторя ему, тропарь подхватили густые мужские голоса. Выждав, когда смолкнут последние звуки песнопения, Екатерина Гордеевна  обратилась в дальний конец стола, и взгляд её потеплел. – Я хочу поздравить с днем Ангела нашу дочь Евгению и пожелать ей большого счастья! – Все радостно зааплодировали. Послышались возгласы: “Поздравляем! Поздравляем!” К баронессе легкой походкой подошла девочка-подросток. Она была изумительно тонка, но в её девичьей фигурке уже угадывались мягкие женские округлости, отчего девушка становилась еще прелестнее. Евгения очень напоминала мать, только была ярче своей юностью. Платье из тончайшей розовой ткани в бесчисленных оборках делало её похожей на облачко, расцвеченное восходящим солнцем. Она подплыла к матери. Екатерина Гордеевна перекрестила дочь и поцеловала. Затем, легко обняв Евгению левой рукой, правой высоко подняла бокал и медленными глотками осушила его. Гости закричали: “Ура! Браво!”.

К Евгении подошел высокий молодой полковник, сидевший справа от хозяйки дома. На его гладко выбритом лице играла широкая, почти счастливая улыбка. Он склонился перед девочкой и поцеловал ей ручку, отчего та зарделась и смутилась до слёз. Она чуть присела в реверансе и поспешила отойти. А мать со снисходительной улыбкой, как за шалостью детей, наблюдала эту сцену. Полковник поднял на неё глаза, и в них вспыхнуло почтительное восхищение. Аксельбанты на его груди заметно дрогнули от прерывистого вздоха.

С некоторых пор в светских кругах зашелестел шепоток о связи генеральши с молодым полковником Ордынским, Алексеем Григорьевичем. Сплетничая об этом, дамы поджимали губы и укоризненно качали головами. А мужчины, как один, завидовали Ордынскому. Такая женщина…

Полковник Алексей Григорьевич Ордынский был начальником жандармского управления при генерал-губернаторе. Ему едва исполнилось тридцать, но хваткой и умением завязывать интриги он мог дать сто очков вперед старым армейским зубрам. В Хабаровку  его прислали из Иркутска. Видно, очень уж не по душе пришелся там кому-то из влиятельных особ.

После прибытия на новое место назначения, полковник какое-то время присматривался к обстановке, но уже вскоре украдкой, но достаточно целеустремлённо стал прибирать к своим рукам управление генерал-губернаторством. Настал момент, когда все поняли, что важные вопросы решает полковник Ордынский.

Бал был в разгаре. Молодежь без устали танцевала. Дамы постарше расположились в большой гостиной, а мужчины – в курительной комнате и библиотеке, где в камине уютно потрескивали березовые поленья. За карточным столом уже обосновались любители виста. В зимнем саду под сенью пальм, гигантских фикусов и других диковинных растений в одно из мягких кресел присел отдохнуть полковник Ордынский. К нему присоединился директор местного краеведческого музея, вздорный, как считал полковник, старик. Но Алексей Григорьевич, внешне по крайней мере, старался водить с ним дружбу, ибо Полозов слыл демократом и правдолюбцем. Ордынский вел себя так, исходя из поговорки: скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Полковник намеренно, чтобы втянуть в беседу Полозова, завел разговор о недавних находках древних поселений не  то нанайцев, не то ульчей. Федор Федорович тут же стал с жаром рассказывать о раскопках, да с такими подробностями, что Ордынский уже с тоской подумал о напрасно выпущенном из кувшина джине.

Полковник даже обрадовался, когда увидел подходящих к ним братьев Перминовых: Алфера Маркеловича и Николая Маркеловича. Первого он хорошо знал как удачливого коммерсанта и великого прохвоста, главной заповедью которого было: не обманешь – не продашь. Алфер Маркелович занимался крупными поставками провианта и обмундирования для армии, где во всем цвете проявил себя жуликом, неописуемо обогатился, но всегда выходил сухим из воды. Полковник присматривался к нему и потихоньку через своих агентов собирал на него досье. С Николаем Перминовым он был едва знаком. Тот все где-то ездил и в Хабаровке появлялся редко. Алексею Григорьевичу его как-то представил Алфер, но после того младший Перминов вновь куда-то сгинул. И вот теперь появился на балу.

Братья подошли к сидевшим в креслах.

– Здравствуйте! С Рождеством Христовым! Мы вам не помешаем? – учтиво, но с достаточным достоинством проговорил старший.

– Боже упаси, Алфер Маркелович! – деланно запротестовал Ордынский. – Присаживайтесь, как говорят, к нашему шалашу, – и широким жестом указал на диван. – Милости просим. Вот, познакомьтесь, господа. Федор Федорович, это  братья Перминовы, Алфер и Николай. – Братья поклонились… – А это, как вы поняли, Федор Федорович Полозов, наш выдающийся историк, директор краеведческого музея. Прошу любить и жаловать, – и Алексей Григорьевич учтиво улыбнулся.

– С Николаем Маркеловичем я уже имею честь быть знакомым, – в свою очередь склонил голову старик. – В последнее время он частенько наведывается во вверенное мне учреждение и подолгу листает документы касательно пограничных земельных угодий.

– Вы же знаете, Алексей Григорьевич, – обратился Полозов к полковнику, – у нас сейчас музей и архив в едином лице. Тесно и неудобно. Специалиста-архивариуса мы не имеем, а ведь бумаги – это величайшая ценность. В них судьбы человеческие. Так что, пользуясь случаем, прошу вашего ходатайства перед Его Превосходительством генерал-губернатором о выделении архива в отдельное ведомство.

– Пренепременно-с. Коли будет такая оказия, пренепременно-с замолвлю словечко. Но послушают ли меня Его Превосходительство… – и Ордынский беспомощно развел руками.

– Послушают, послушают, – добродушно забрюзжал старик. – Кого ему еще слушать, если не вас, голубчик. – Федор Федорович явно пользовался тем, что полковник был по-доброму расположен к нему и чуть-чуть пережимал в разговоре.

– Ну, уж это, как сказать, – конфузясь, проговорил Ордынский и поспешил перевести разговор на другую тему. – Тут мне милейший Федор Федорович рассказывает интереснейшие вещи про древние поселения ульчей и нанайцев в нашем крае. Заслушаешься…

– Зачем же о древних, – ловко вплел свою реплику Алфер Маркелович. – Вот Николай, – он взглянул на младшего брата, – знает не менее занятное о нынешних поселениях в нашем приграничье.

– Что вы имеете в виду? – поднял бровь Ордынский.

– Речь идет о поселениях корейцев на землях вдоль границы по реке Туменьула.

– И что же… – заметно насторожился полковник.

– А то, что эти чужаки захватили плодороднейшие угодья, пойменные луга и благоденствуют. Там такой чернозем! Палку воткнешь – будет плодоносить. Эти бездельники снимают урожай сам-три, а то и четыре. Овощами своими запрудили весь край…

– Ну, это, батенька, вы зря, – внезапно вмешался в разговор Полозов. – Прежде, чем земля превратилась в плодородные угодья, корейцы не раз и не два полили её своим потом. Да таких тружеников днем с огнем не найдешь, а вы – бездельники. Вот и наш молодой писатель милейший Николай Георгиевич Гарин-Михайловский в своих путевых рассказах преподнес корейцев как ленивых и нечистоплотных людей. Ничего подобного! – Старик явно распалялся. – Более трудолюбивого народа я не встречал, хотя и довелось мне проехать чуть не полмира. А насчет чистоты, извините. Вы видели, в чем трудятся их крестьяне? В белоснежных одеждах. Да-с! А наш мужик, извините, надевает белую рубаху, лишь готовясь к смерти.

Перминовы, видимо, никак не ожидали такого поворота разговора и явно досадовали на въедливого старика, оказавшегося тут совсем некстати. Он мог испортить им всю обедню.

– Не будем спорить, – поспешил на помощь брату, пришедшему в некоторое замешательство от такого натиска вредного старика,  Николай Перминов. – Как известно, из двух спорщиков один – подлец, а второй, извините, – дурак. Ни тем, ни другим мы с братом себя не считаем… – Он на мгновение умолк, но тут же добавил, – и тем более, вас, многоуважаемый Федор Федорович. Мы же уже беседовали о землях в приграничье, и, кажется, пришли к единому мнению, что неплохо было бы запустить на эти земли наших, как вы изволили сказать, мужиков… Все же мы живем в России и как-то не с руки нам быть в какой бы то ни было зависимости от инородцев. Будь то руководство или обеспечение продовольствием.

– Какое руководство?! Какое обеспечение?! – вновь взорвался Полозов. – Да эти пахари и носа не высовывают из своих селений, разве что кто-то иногда вывозит просо, кукурузу да овощи на близлежащий рынок. Обратите внимание, что за целый век жизни на нашей земле они даже не научились говорить по-русски. Не то, что китайцы, которых встретишь повсюду, где идет торговля. Те болтают по-нашему “твоя-моя”, как хотят. А корейцы – нет. И вовсе не потому, что они бесталанны, – раздражаясь, будто кто-то пытался возразить ему, заторопился старик. – А потому, что живут они своей общиной и никуда не лезут, никого не трогают. Глядите, сколько школ у них пооткрывалось, и везде учат детей на своем языке. Это у них, как бы сказать, своя республика. И не трогайте их! – Последние слова прозвучали как приказ, и присутствующие даже улыбнулись такой запальчивости старого краеведа.

– Да никто не собирается их трогать, – миролюбиво заговорил Алфер Маркелович. – Наоборот. Мы с братом даже считаем, что надо использовать во благо отечества трудолюбие и, как вы заметили, Федор Федорович, сплоченность ваших подопечных.

– Это каким же образом, батенька, вы решили использовать моих подопечных? – чувствуя подвох, уже откровенно сердясь, спросил Полозов.

Братья переглянулись, как бы спрашивая друг друга, стоит ли раскрывать карты или лучше повременить до следующего, более удобного случая. Очень уж некстати оказался тут зловредный старик. Но, видимо, решившись, Алфер Маркелович чуть кивнул брату: давай, мол, действуй, но не забывайся, будь настороже. Николай Маркелович понял его и осторожно начал:

– В нескольких сотнях верст вверх по Амуру есть дивное место. Представьте себе кусок нашей девственной уссурийской тайги. Он как бы мысом выступает в слиянии небольшой речки Самары, вливающей свои светлые воды в Амур-батюшку. Земля, напитанная влагой рек, плодороднейшая. Травы – в рост человека. Стройные высоченные деревья качают кронами где-то в поднебесье. Хоть сейчас руби и отправляй на мачты. Для судостроителей государя-императора Петра Первого было бы тут раздолье. Тайга полна зверья – от тигра до белки, воды – рыбой: белый амур, муксун, окунь да карась – сами на крючок или в сети просятся. Тишина необыкновенная, и лишь в небе жаворонки звенят… Красотища первозданная, – Николай Маркелович даже закатил глаза от избытка чувств.

– А вам бы поэтом быть, батенька, – чуть насмешливо проговорил краевед. – Вот вы бы там дачку поставили и стихи писали среди такой лепоты… Только одного не могу уразуметь: причем тут корейцы? Вы уж, будьте добры, разъясните, просветите меня, старика.

За все время разговора, принимавшего порой весьма щекотливый характер, полковник не произнес ни слова. Он с живейшим интересом следил за ходом мыслей собеседников, особенно братьев Перминовых. И именно, заметив эту заинтересованность начальника жандармского управления, те продолжили этот, на первый взгляд казалось бы, чисто этнографический спор. Но, как волки из разных стай, в повседневности чурающиеся друг друга, почуяв богатую добычу, порой объединяют свои усилия, так и полковник, и Перминовы в этот момент интуитивно почувствовали родство душ.

Но если в начале разговора Полозов даже как-то помогал братьям в ходе спора раскрыть суть вопроса, то сейчас старик уже стал мешать. Хирург дошел до гнойника, удалить который мог только большой мастер, и вмешательство студента-практиканта тут было смерти подобно. От него следовало избавиться…

В этот момент у входа в зимний сад появилась воздушная фигурка Евгении. Порозовевшая, с блестящими глазами от танцев и счастья, как могут быть счастливы лишь такие избалованные судьбой подростки, только вступающие в жизнь и ничего еще не знающие о жутких её превратностях, она, увидев беседующих мужчин, всплеснула руками:

– Федор Федорович, как не стыдно? – капризно воскликнула Евгения. – Обещали научить меня по-старинному танцевать вальс, а сами… – И тут только заметила за большим пальмовым листом Ордынского. Девушка вспыхнула. Краска залила даже её тонкую белую шею и открытые плечи. Ах, и вы здесь… – только сумела пробормотать она и, чтобы скрыть смущение, подхватила Полозова под руку и почти стащила с кресла. Старик весьма резво для своих лет вскочил с места и, успев лишь извиняющеся оглянуться на недавних собеседников – чего, мол, возьмешь с дитяти, – поспешил за юной дамой.

Оставшиеся почувствовали облегчение, будто скинули тесную обувь.

– Так к чему, действительно, вы обрисовывали все прелести райского уголка на берегах Амура? Неужто это место столь благословенно, что вы готовы сами отправиться туда, бросив цивилизацию, и превратиться в Робинзона? – не без умысла подколол полковник Ордынский Николая Маркеловича, чтобы вызвать на откровенность.

– Да, места воистину благословенные, – сделал вид, что попался на удочку, младший Перминов. – Постойте, постойте! – Внезапно лицо его просияло. – Вот и превосходное название для будущего поселения. Лучшего и не придумаешь, Ваше Превосходительство!

– А о каком поселении речь? – выразил наивное недоумение полковник, хотя сам все давно уже понял: у Перминовых были далеко идущие планы и отнюдь не во благо отечества. – А что, Николай Маркелович, неужто вы сами плавали вверх по Амуру? И что за нужда заставила?.. Судя по вашему рассказу, то было осенью. А в ту пору река бывает коварна. Не зря китайцы назвали её Черным драконом.

– Ничего, если понадобится, и дракона заставим бегать за собой собачкой. Суть дела вот в чем. – Младший Перминов оглянулся и, чуть понизив голос, продолжил: – пора государству Российскому осваивать новые районы в этом диком крае. Спасибо Ерофей Палычу, что присоединил эти земли к империи царя-батюшки. Но кто будет осваивать их, кто превратит Приамурье в житницу страны? Мы с вами, сударь. Да-с. В этом я вижу высокую миссию нашего пребывания здесь. Надо, чтобы Уссурийская тайга наполнилась жизнью, чтобы каждый клочок земли плодоносил. Вот, бывает, зажмурюсь и вижу, как повсюду возникают поселения, такие, как Благословенное. Мужики становятся богатеями. В глухомань проводится электричество. Да не будет глухомани: всюду пролягут стальные рельсы. И потечет в казну царскую золотая река. Ведь тут, говорят, и золотых запасов видимо-невидимо. Так что река будет золотой в буквальном смысле.

– Да вы воистину поэт! – воскликнул Ордынский, но было непонятно, чем он больше восторгается – поэтической патетикой, с какой Перминов рисовал будущее Приамурья, или артистизмом, с каким тот изображал эту патетику.

Тонким чутьем уловив, что брат бездарно переигрывает перед полковником, Алфер Маркелович оборвал Николая на полуслове:

– Я считаю, что увертюра несколько затянулась. Пора поднимать занавес! – и, уловив одобрительную усмешку в глазах Ордынского, продолжил: – осваивать новые земли будут корейцы. У них уже есть опыт в таких делах. Надо направить туда с тысячу семей из приграничных поселений. Там им будет вольготно проявить свое трудолюбие. Ведь не резон же снимать с насиженных мест русских мужиков. Да их и так мало здесь. Потом пошлем царю-батюшке челобитную, чтобы распорядился о посылке в тайгу новых поселенцев из числа иноверцев. Евреев, например. Они люди инициативные. Вот им и карты в руки…

– А что угодья вдоль реки Туменьула? Останутся брошенными? Жаль ведь… – По лицу полковника пробежала страдальческая гримаса.

То была игра в кошки-мышки, причем обе стороны прекрасно понимали это, но важные дела делаются именно так, чтобы никто из действующих лиц не почувствовал себя пройдохой или, того хуже, подлецом.

– Видите ли… – задумчиво помедлил с ответом старший Перминов, – можно будет создать акционерное общество по выращиванию овощей, скажем, для армии… Во главе компании, естественно, должен стоять уважаемый человек… В нашем проекте было предусмотрено просить… вас быть председателем… По вашему желанию, конечно, гласным или негласным…

“Значит, и проект уже готов, и председателя наметили… Вот бестии! А что, мысль неплохая в целом. Детали же можно подработать. Далеко глядят братья-то. И о евреях подумали. Прямо парламент о двух головах! И не только о своей выгоде мыслят, но и о ближних заботятся… В этом предложении двойная выгода…”

Мысли Ордынского текли ровно и спокойно. Он сидел, откинувшись в удобном кресле, и смотрел в темноту стеклянной стены, отражавшей зимний сад. Но там, в отражении, он был таинственным, теряясь в сумеречных глубинах. В эту минуту полковник чувствовал себя за шахматной доской. Причем играл сам с собой. Только очень хотелось придумать комбинацию  позаковыристей, чтобы потом похвалить себя: вот ведь какой умный… А ферзи и пешки для того и предназначены, чтобы двигать ими по своему разумению и после ссыпать их в ящик за ненадобностью.

Братья Перминовы терпеливо молчали, лишь изредка невзначай поглядывая на полковника. А тот думал. Начальнику жандармерии давно не нравились эти корейские поселения. Народ там был мирный, тихий, но какой-то самостийный. Слишком независимый. Когда он ездил по этим селам, ему не кланялись, не лебезили перед ним. Ведь знали же, что полковник, знали, что начальник жандармского управления, но не подавали виду, что боятся. Слишком гордые. В гостеприимстве им не откажешь. В одном чиби угостили такой квашеной капустой, что у него до сих пор при воспоминании горит во рту. Ему донесли, что поселенцы хотят создать на новых землях корейскую республику. Не то автономную или даже вообще независимую. Это уже ни в какие ворота! Из разговоров с несколькими, как он понял, вожаками у него составилось мнение о них как об интеллигентных, образованных и опасных людях.

После поездки полковник затребовал, чтобы агенты представили ему список вольнодумцев. Их оказалось немало. Еще тогда, пробегая глазами мудреные фамилии и имена, он подумал, что неплохо было бы провести “прополку” среди корейцев, вывезти смутьянов на необитаемый остров в Тихом океане, пусть там заводят свои республиканские штучки. Но все это Ордынский представлял себе смутно, лишь в общих чертах. А тут появились братья Перминовы, вполне реальные, и предлагают конкретный план переселения. К тому же осуществление проекта сулит немалые дивиденды и ему, Алексею Григорьевичу Ордынскому. Это тоже нелишне. Как говорится, одним выстрелом двух зайцев…

– Ну, что ж, – наконец прервал он слишком затянувшееся молчание (братья разом встрепенулись), – ваши мысли показались мне довольно занятными. Только, сами понимаете, от меня ничего не зависит. Как скажет Его Превосходительство генерал-губернатор, так и будет… – Братья удовлетворенно закивали. Раз полковник взялся доложить, значит, можно считать, что дело выгорело.

Ордынский встал. Перминовы замерли в немом поклоне. Самодовольно улыбнувшись, полковник вышел из зимнего сада.

 

На следующий день губернаторский дом казался вымершим. Только к полудню то тут, то там стали появляться слуги, чтобы привести в порядок комнаты.

Ближе к вечеру приехал полковник Ордынский. Бодрый, румяный с мороза, он внес заряд энергии в сонную атмосферу дома. И когда Екатерина Гордеевна вошла в гостиную, полковник сделал шаг навстречу и жадно припал к протянутой руке. Поцелуй затянулся чуть дольше приличествующего.   Хозяйка дома мягко, но решительно отвела руку и указала полковнику на кресло, предлагая сесть. Сама она устроилась напротив.

– Как здоровье Его Превосходительства? – прежде всего осведомился Ордынский.

– Ничего. Видимо, пошел на поправку. Очень сокрушается, что не смог присутствовать на балу, – машинально отвечала Екатерина Гордеевна, а сама думала: “Зачем Ордынский пожаловал? Ему что-то надо от меня, и не как от женщины”. Она прекрасно видела, что полковник влюблен  в нее,  как говорится, по уши. И он нравился ей: молодой, красивый, и темперамент, наверное, дай Боже.  Через свою вездесущую горничную она знала, что о них давно уже идут кривотолки, да и сама замечала, как шушукаются в гостиных досужие кумушки. Что ж, она готова была бы подтвердить сплетни, отдавшись вспыхнувшему, может быть в последний раз, чувству. А что до разговоров… да Бог с ними. Поговорят-поговорят  и перестанут. А муж… Он настолько уверен в ней, что лишь усмехается, когда до него доходят слухи про шашни жены. Как ни странно, такая беззаветная вера в её непогрешимость обижала, и она готова была даже, может назло, изменить… Никогда не постичь загадочную натуру женщины…

Но возможная связь с Ордынским почему-то пугала Екатерину Гордеевну. Она немало раздумывала над этим и пришла к выводу, что такое происходит по одной причине. Они слишком похожи друг на друга своим внутренним содержанием. По натуре хищница (она не скрывала этого от себя), баронесса видела в полковнике не меньшего хищника. А два грозных зверя в одной клетке – это слишком много. Она никогда не проигрывала. А в том, что Ордынский в конце концов станет врагом, если они сблизятся, баронесса не сомневалась. Вечно быть любовниками они не будут. А бросив его (и в этом она была уверена), Екатерина Гордеевна породит слишком сильного противника.

Женщина – это священная книга, Коран, или Библия. Сколько её ни читай, все равно до конца не поймешь.

– Я думаю, Алексей Григорьевич, – наконец прервала неловкую паузу баронесса, – вы пожаловали не только для того, чтобы осведомиться о состоянии здоровья моего супруга?

– Да-с, вы оказались удивительно прозорливы. – Ордынского обидел холодок, сквозивший в её тоне. – У меня есть деловой разговор к вам, сударыня.

– Я так и знала… Что ж, говорите, какие-такие проблемы мучают вас, что вы не можете обойтись без участия женщины?

Немного помолчав, как бы собираясь с мыслями, полковник пересказал ей вчерашний разговор с братьями Перминовыми и начистоту выложил свою позицию.

– Если вы соблаговолите согласиться, то куш, получаемый от эксплуатации оставленных корейцами земель, а он весьма немалый, будем делить пополам. Вернее, по одной трети. Ведь есть ещё Перминовы, – досадливо усмехнулся он.

– А чем я удостоена такой чести? – спросила генеральша, лукавя, так как ясно понимала свою роль в этой авантюре. Во-первых, она должна добиться согласия генерал-губернатора, а, во-вторых, муж никогда не выдаст на заклание какой-либо инспекции акционерное общество, где первую скрипку играет его жена.

– Хорошо! Сегодня буду до конца откровенен с вами, –  как будто вдруг решился полковник. Я хочу втянуть вас в эту, прямо скажем, авантюру, чтобы хоть что-то связывало нас, был повод чаще встречаться с вами…

– Что это, Алексей Григорьевич, признание в любви? – с удивленным спокойствием прервала его тираду баронесса.

– Если позволите, да! – Ордынский уже готов был упасть перед ней на колени, но она жестом остановила его.

– Нет, не позволю. Разве вас не учили, полковник, что никогда нельзя смешивать деловые и любовные отношения? Женщина может быть или любовницей или деловым партнером. А совмещая это в одном лице, вы превращаете её в лошадь. Пусть любимую, но все же лошадь. Вы её любите, но заставляете везти поклажу или пахать, словом, работать на вас. Не кажется ли вам, сударь, что я не заслужила такой участи?..

– Нет-нет, тысячу раз нет! – воскликнул Ордынский, в отчаянии ломая руки. – Я не хотел оскорбить вас. И в помыслах такого не было. Наоборот, я…

– Достаточно, сударь, – вновь оборвала его Екатерина Гордеевна. – Пусть это наперед послужит вам уроком. Так, невзначай, можно смертельно оскорбить женщину. – Она немного помолчала, потом добавила, – а о вашем деловом предложении я … подумаю. А теперь разрешите мне уйти. После вчерашнего замучила мигрень, – и она, не подавая руки, скрылась за дверью.

Через два дня баронесса пригласила Ордынского. На этот раз принимала его в кабинете мужа, подчеркивая тем самым чисто деловой характер беседы.

– Я принимаю ваше предложение, – без обиняков начала Екатерина Гордеевна после обмена приветствиями. – Только так же, как и вы, с некоторыми оговорками.

Полковник молча склонил голову, давая понять, что заранее согласен с её условиями.

– Думаю, что вы найдете рациональными предложения. – Баронесса поднялась с кожаного кресла у письменного стола и подошла к широкому окну. За ним гуляла метель. По стеклам то и дело с шелестом осыпался снег. Воздух качался, как пьяный. От одного взгляда на улицу охватывал озноб, и тем благодатнее казались тепло и уют в комнате – от веселого потрескивания дров в камине, удобной мягкости дивана и кресел, от тонкого аромата духов, исходящего от женщины, стройный силуэт которой четко вырисовывался на фоне окна. Залюбовавшись, Ордынский даже забыл, зачем он здесь, и только энергичный голос Екатерины Гордеевны вывел его из грез очарования.

– Так вот, мои условия. Во-первых, и разговора не может быть о тысяче семей корейцев. Вы представляете, какая это громада, тем более, что они весьма плодовиты. В семье не меньше трех-четырех детей, а то и больше. Во-вторых, ни в коем случае нельзя опустошать села. Отправлять можно половину или даже одну треть населения. Вот вы в своем рассказе о предложении братьев Перминовых чуть ли не со смехом говорили о возражениях чудаковатого директора музея. Напрасно. К вашему сведению, а вы как начальник жандармского управления должны были бы знать  это,  подобно настроенных, так сказать прогрессивных людей, у нас больше, чем достаточно. И при такой крупномасштабной акции, какую задумали вы, поднимется большой шум. Беды не оберешься. Вы хотите выслать политически неблагонадежных? Пожалуйста. Наберите их в других районах. По вашим меркам каждый мало-мальски просвещенный человек  уже неблагонадежен. А таких среди корейцев  и здесь, в Хабаровке, и во Владивостоке, и на границе с Маньчжурией хоть пруд пруди. Так что без переселенцев не останетесь. А заодно избавитесь от нежелательных элементов…

Полковник смотрел на баронессу с все возрастающим восхищением. Он даже не замечал иронии, которая звучала в её тоне, когда она говорила о делах возглавляемого им ведомства. А Екатерина Гордеевна, еще раз взглянув в окно и зябко поежившись, отошла к камину, отчего благоуханное облачко поплыло по комнате, кружа голову полковнику.

– Кроме того, чтобы это не выглядело выселением, – продолжала баронесса, глядя на пламя в камине, – надо каждой семье, изъявившей желание ехать ДОБРОВОЛЬНО, – подчеркнула она, – выдать солидные подъемные. Это будет считаться как вербовка на новые земли. Во всех цивилизованных странах практикуется подобное, и никто не осудит братьев Перминовых за такое предприятие. От генерал-губернаторства они получили концессии в тайге и теперь осваивают их. А то, чтобы туда попали нужные, вернее ненужные вам люди – это дело вашей техники… И вы не сокрушайтесь, что в пограничных угодьях останутся корейские семьи. Это даже хорошо. Ведь, откровенно говоря, я не особенно верю, что наши мужики одни смогут получать такие урожаи, каких добиваются сейчас на этих землях. Увидите, через десяток лет произойдет такая ассимиляция, что сами не поймете, где кто: дети пойдут рыжими и узкоглазенькими, или голубоглазыми с черными волосиками. Да и пора разбавить в жилах русичей водку здоровой кровью. Разве вы так не считаете?

Ордынский с восторгом следил за каждым движением мысли этой чарующей женщины. Сейчас он готов был отдать все за ее благосклонность. Казалось, что Алексей Григорьевич даже не слышит, о чем она говорит. Но его гибкий ум фиксировал все, что надо. Он достойно оценил ее предложения и горько сожалел, что эта умная женщина не принадлежит ему. Все же он очень хотел, чтобы она была его любимой лошадкой.

Через неделю после этого разговора в том же самом кабинете генерал-губернатор подписал распоряжение о переселении пятисот корейских семей из разных концов Дальневосточного края на новые земли выше по Амуру. Они считались завербованными акционерным обществом братьев Перминовых.

 

 

 

 

 

1 2 3 4