Глава шестнадцатая
Виссарион немного ошибся, предполагая, что следствие будет длиться полгода. Лишь через семь с лишним месяцев, когда распоясавшаяся зима вовсю показывала свой несносный нрав, Сонечку перевели из свидетелей в обвиняемые. Ей вменялось недонесение на опасных государственных преступников. Казалось, что хуже, чем минувшие семь месяцев, когда ежедневно нагнеталась атмосфера безысходности, быть не может. Но теперь у них будто покойник лежал в доме, а про Сонечку можно было сказать, что краше в гроб кладут. По вечерам она была занята одним: что-то кроила из своих старых вещей, перешивала. И все это не произнося ни единого слова. Как-то днем, когда Сонечка была на работе, Виссарион посмотрел, что прячет жена в вещмешке. В нем были аккуратно уложены маленький ватничек и ватные же стеганые брючки. Белье, какое попроще. Два полотенца. Умывальные принадлежности. В общем, заранее подготовленное “приданое” для заключенного.
Вид этих вещей разъярил Кудряшова. Он хотел тут же выкинуть весь мешок в мусорный контейнер. Но вскоре на смену ярости пришла глубокая жалость к этому доброму, честному и такому беззащитному существу. Виссарион даже завыл от собственного бессилия. Он стоял перед холодной бездушной скалой. И сколько ни бейся, толку не будет.
И тогда Виссарион вспомнил о Богдане Александровиче Дмитриеве, о том комсомольском секретаре из политотдела, которого спас на льду реки Омчуг. За минувшие годы многое изменилось в судьбе того парня. Кудряшов знал, что после образования области Богдан стал секретарем обкома комсомола, потом возглавлял городскую партийную организацию. Затем его сделали секретарем обкома партии, сначала вторым, а через несколько лет и первым. Головокружительная карьера, и нигде ни разу не споткнулся. Правда, злые языки говорили, что он и с женой спит только по разрешению партийной организации. Но Виссарион не слушал этих домыслов. Он просто радовался за друга, каковым до сих пор считал Дмитриева. А друзей не беспокоят по пустякам. Лишь в самые критические моменты обращаются к ним за помощью. И те летят очертя голову, рискуя всем, вплоть до собственной жизни. И встают рядом. Такова дружба.
Кудряшов решил еще раз обратиться к Богдану, хоть в свое время тот отказался ему помочь. Но ведь теперь речь шла о судьбе Сонечки.
Даже смаертельно больной надеется на чудо.
Виссарион был уверен, что так же, как он тогда, у дымящейся полыньи, не рассуждая и не раздумывая, бросился спасать Богдана, так и тот сейчас, невзирая ни на что, поможет вытащить Сонечку. Чего бы это ему ни стоило. Тем более, что многого и не требовалось. Нужно было добиться объективного расследования роли Сонечки в деле Касаевых. Ведь не было никаких доказательств того, знала ли Сонечка вообще о золоте. Так, лишь туманные фразы Арабеллы, цеплявшейся за любую возможность в надежде смягчить свою участь. “Кажется”, “Может быть”, “Вполне возможно” – этих определений следователю Таирову было достаточно, чтобы предъявить тяжкое обвинение.
Окрыленный надеждой, Кудряшов кинулся в обком партии. Волнуясь, вошел в большую приемную секретарей, где в величественном полумраке с достоинством скучали три секретарши и помощник первого.
Немало оробев, Виссарион обратился к мужчине, не без основания полагая, что он тут главный.
– Простите, я хотел бы попасть на прием к Богдану Александровичу. – Он наивно полагал, что знание имени и отчества Дмитриева откроет перед ним все двери.
– А вы по какому вопросу? – строго спросил мужчина.
– По какому? По… личному, – растерялся Виссарион.
– По личным вопросам – в последний четверг месяца.
– Да, но ведь сейчас, – Кудряшов постарался сосредоточиться, чтобы сообразить, – но ведь сейчас только вторая неделя месяца… А у меня срочное дело…
– Гражданин, не мешайте работать. Вам же русским языком было сказано – в последний четверг месяца. И сюда можете не подниматься. Запишитесь в бюро пропусков, – в тоне мужчины слышалось явное раздражение и даже холодная ненависть.
– Но, послушайте, – стал выходить из себя Кудряшов, – вы хоть доложите Богдану Александровичу…
В этот момент одна из массивных дверей бесшумно открылась, и на пороге появился сам Дмитриев.
– Борис Петрович, – обратился он к помощнику, – опять что ли звонок не работает? Вы займитесь этим вопросом всерьез. Трижды вызывал вас, а вы… Постой-постой, – проговорил он, приглядываясь к Виссариону, – да никак это Кудряшов! Ты что хотел?
– Я к тебе… к вам… – совершенно растерялся Виссарион.
– Ко мне? Ну, проходи, проходи. Но только, – он озабоченно посмотрел на часы, – ненадолго. У меня в десять секретариат. Знаешь, сколько работы! Всякие заседания, совещания, конференции… не поверишь, даже с женой дома поговорить нет сил и времени не хватает. – Все это он говорил, неслышно ступая по мягкому ковру.
Кабинет был огромным. Противоположная стена терялась вдалеке. И пока Дмитриев шел к своему столу и усаживался в кресло, Кудряшов успел хорошо разглядеть его. Тот сильно изменился. Раздобрел, остепенился. Движения спокойные, размеренные, походка уверенная. На полном, чуть одутловатом лице – выражение снисходительного внимания.
– Давай, садись, рассказывай, как ты живешь, чем занимаешься, – и он указал на кресло по другую сторону полированного монстра.
– О себе я после, ладно? А то у тебя мало времени. Боюсь не успеть. А дело не терпит, – обрадованный простотой приема, свободно заговорил Виссарион.
– Ну, выкладывай, что у тебя? Что могу, сделаю.
“Вот что значит настоящий друг!” – подумал Кудряшов и с энтузиазмом стал выкладывать суть своей беды.
Богдан слушал внимательно. Делал какие-то пометки на лежащем перед ним листе. Когда же Виссарион закончил свое невеселое повествование, не задумываясь, бодро сказал.
– Ну, что, дело, как говорится, выеденного яйца не стоит. Здесь следователь намудрил, факт.
– Пусть пересмотрят и объективно подойдут к вопросу, – поспешил подсказать Виссарион.
– Зачем пересматривать? – даже возмутился первый секретарь. – Напортачили сами, пусть отвечают. Наказывать надо таких деятелей. Из-за них, как этот Таиров, народ страдает. Да и в целом наше дело проигрывает. Люди просто перестают нам верить. Так что ты зря не переживай. Все будет в порядке. – Он поднялся из-за стола, взглянув на большие настенные часы. – Иди, занимайся своим делом. Тебе позвонит мой помощник, Борис Петрович. Да ты его видел в приемной. Прекрасный человек! Ну, будь! – и Дмитриев с размаху, как в те далекие комсомольские времена, хлопнул по ладони Кудряшова и крепко пожал руку.
Теперь Борис Петрович, вскочивший с места, когда открылась дверь из кабинета первого, показался Виссариону действительно приветливым и симпатичным, а приемная – не такой уж сумрачной.
Через три дня, когда Сонечка возвращала Таирову прочитанное обвинительное заключение, тот сказал, что суд состоится через неделю. И больше ничего.
За два дня до суда позвонил Борис Петрович. Виссарион сразу узнал его металлический голос. Совершенно измотанный от бесплодного ожидания этого звонка, Виссарион прижал к уху трубку, боясь пропустить хоть одно слово.
– Сегодня в пятнадцать ноль-ноль зайдите к заведующему отделом административных органов товарищу Кандаурову.
За полчаса до назначенного часа Кудряшов уже нервно ходил по бесконечному коридору, куда, как в тюрьме, выходили лишь бесчисленные двери. Наконец, ровно в пятнадцать ноль-ноль он постучался к Кандаурову.
В сравнительно небольшом для заведующего отделом кабинете сидели двое. Сам Кандауров и молодой парень – высокий, в очках, с тщательно причесанными волосами. Больше ничего примечательного в нем не было.
“Людей с такой стертой наружностью обычно берут на работу в КГБ”, – машинально подумал Кудряшов и сел на предложенный стул. Оба его собеседника разместились по другую сторону длинного стола. “Как на экзамене,” – почему-то подумалось Виссариону, но он заставил себя сосредоточиться на предстоящем разговоре.
– Борис Аркадьевич Тумаков, заведующий сектором печати, – повел рукой в сторону молодого человека Кандауров и тут же приступил к делу.
– Мы вас слушаем, Виссарион Лаврентьевич.
– Я думал, что … это вы хотите что-то сообщить мне, – растерянно посмотрел на них Кудряшов.
– Да, Богдан Александрович поручил мне… нам переговорить с вами, – спокойно, но со значением проговорил Кандауров.
– Вы, конечно, знаете, что советское правосудие исходит из презумпции невиновности подозреваемого и подсудимого. Даже если подозреваемый или подсудимый признает себя виновным, следствие должно доказать это неопровержимыми фактами. Потому оно и называется правосудием, что защищает права человека-гражданина и вершит суд правый.
Виссарион пока ничего не понимал, к чему клонит этот странный человек. Несмотря на всю серьезность происходящего разговора, его все время отвлекала мысль, зачем тут Тумаков со стертым лицом? Лекцию по юриспруденции Кандауров вполне мог бы прочитать ему с глазу на глаз… Ага, с глазу на глаз… Вот именно, Кандаурову не хотелось, чтобы это происходило так, потому и запасся свидетелем. Молодым и, по всему видать, упертым. Но для чего? Значит, разговор того требует. Вывод неутешительный. И Виссарион приготовился к худшему.
Но он никак не ожидал, что дело примет именно такой оборот.
– Вы же прекрасно понимаете, что партийные органы, а в данном конкретном случае областной партийный комитет не вправе вмешиваться в судопроизводство и никогда этого не делает. И поэтому дело вашей супруги будет передано в суд и завершится соответствующим, естественно, справедливым приговором.
– И вы меня вызвали для того, чтобы сказать это? – после некоторой паузы, не дождавшись продолжения тирады, поднял голову Виссарион. – Да я и без вас мог догадаться о том, что вы мне тут наговорили. Но Богдан Александрович мне обещал, что…
– Скажите, а почему вы поменяли свою фамилию? – перебил его Кандауров, глядя прямо в глаза, чтобы полнее насладиться эффектом от своих слов. – Вы же никакой не Кудряшов. Вы – Мен. Кореец по национальности. А пишетесь – русский… нехорошо, нехорошо, гражданин Мен.
Кровь ударила в голову Виссариона. Ему было стыдно, и потому он обозлился еще больше.
– А что, разве противозаконно носить фамилию матери? – процедил он сквозь зубы, боясь сорваться.
– Нет, почему же, можно. – Спокойно-издевательский тон Кандаурова все больше выводил из себя Виссариона.
– Но вы же стали Кудряшовым в тридцать седьмом. А тогда за такое по головке не гладили. Не то, что сейчас… – и в его голосе прозвучала такая ностальгия по тому времени, что Виссарион понял – продолжать разговор бесполезно. Себе дороже. Но все же не выдержал и спросил:
– А что, этого, – он кивнул в сторону Тумакова, – вы позвали, боялись, что я полезу в драку? Нет, не дождетесь. Мараться не буду, – и он, резко отодвинув стул, поднялся и пошел к двери. На пороге остановился и добавил: – А Богдану передайте… крепче бы выразился, да тут свидетеля припасли… так вот, скажите ему, что он отличный друг.
В ночь перед судом Сонечка и Виссарион не сомкнули глаз. Они лежали, тесно прижавшись друг к другу, и молчали. Виссарион чувствовал, как бьется сердце Сонечки: то застучит быстро-быстро, то вновь начинает работать ровно. По этим изменениям ритма он угадывал, о чем сейчас она думает. Порой мысли ее улетали далеко в детство, будя воспоминания о маме, то возвращались в недавнее прошлое, когда всю ее жизнь заполнил Виссарион, и она была безмерно счастлива. Но внезапно сознание действительности обрушивалось на нее, и тогда начинали душить рыдания. Но она силой воли запрещала себе расслабляться. Глаза ее были сухи, и лишь порой прерывистый вздох выдавал, какой тоской наполнено ее сердце.
Временами Сонечка забывалась в минутном сне, и тотчас же ее обступали рычащие чудища с оскаленными зубами, и у каждого из них было лицо Таирова. Они хохотали и орали: “Золото! Золото! Золото-о-о…” и исчезали, но их голоса еще долго звучали в ушах, даже когда она просыпалась. И Сонечка теснее прижималась к Виссариону, мысленно умоляя защитить ее.
А он, уже не веря себе, только тихо повторял: “Ну, что ты, родная… успокойся. Все будет хорошо. Вот увидишь. Они не посмеют тебя осудить. После суда мы уедем на юг, к морю. Тебе же так хочется! Заберемся куда-нибудь в глухомань, где никого нет. Только мы с тобой. Будем лежать на горячем песке и ни о чем не думать”.
Она прижималась к нему и шептала: “Мне страшно… Я не выдержу лагеря… Там я умру…”
А рассвет уже заглядывал в их окно – бесцветный и холодный, и тянул за собой новый день. Хоть бы он никогда не наступал…
Выездное заседание суда проходило в клубе работников торговли, стоявшего, скособочившись, в дальнем углу парка культуры и отдыха, разумеется, имени Горького. Председательствовал сам Крокин, возглавлявший областную судейскую коллегию. Процесс был громким и, несомненно, обещал принести славу тем, кто его ведет. Поэтому даже прокурор Ярославцев, всегда ходивший в одном и том же засаленном костюме неопределенного цвета и несвежей сорочке, сегодня приоделся и выглядел празднично. Он прекрасно знал, что дело беспроигрышно. Все заранее предопределено. Приговор согласован и утвержден в обкоме партии. Только адвокаты выглядели неважно. Они тоже знали, что все уже решено заранее, и их участие – одна формальность. Но в них еще оставалось что-то человеческое, и они чувствовали себя удрученно. Никто из мэтров местной адвокатуры не хотел проигрывать, и защита была поручена начинающим юристам. И в них сейчас боролись два чувства – обреченность на поражение, что не даст ничего хорошего для их карьеры, и жалость к подсудимым, которые на что-то еще надеются.
Сонечка пришла на суд в полной готовности. На ней был ватный костюм, на голове – шапка-ушанка, на ногах – валеночки тридцать четвертого размера, специально подшитые несколькими слоями войлока и резиной, вырезанной из автомобильной покрышки со следами стертого протектора. В руках она несла мешок с предметами первой необходимости. Виссарион хотел взять его, но она ни за что не отдавала, боясь, что проклятье, нависшее над ней, может коснуться и его.
Подсудимых было много – шестнадцать человек. Всех поместили за усиленно охраняемую специальную перегородку. На передней скамье сидели Касаевы. Арабелла, вся почерневшая, не поднимала головы, и только, когда мимо проводили Сонечку, мельком взглянула на нее и тут же опустила глаза. А Сонечка, маленькая, ее к тому же усадили где-то сзади, затерялась в хмурой толпе.
Виссарион постарался сесть поближе к роковому барьеру, но заслоненную головами Сонечку не мог разглядеть, а когда увидел, сердце его вновь сжалось от жалости и боли. Его живая, всегда веселая Сонечка сидела, закрыв лицо ладошками, и плечи ее вздрагивали от рыданий.
Зал был забит до отказа родными и знакомыми подсудимых. Но больше всего было любопытствующих. Как любят люди быть свидетелями чужих страданий!
– Встать! Суд идет! – голос секретаря судебных заседаний прервал гул разговоров. Все поднялись, ожидая, пока судьи не усядутся в кресла с высокими спинками.
Судебный процесс начался.
День шел за днем. После завершения процессуальных формальностей началось долгое и нудное чтение обвинительного заключения, занявшего увесистый том. Затем приступили к допросу свидетелей и подсудимых.
В первую неделю Виссарион каждый день ходил на все заседания суда. Он почти не слышал и не замечал, что делается вокруг. Глазами он отыскивал Сонечку и неотрывно смотрел на нее. Заметив его, она делала попытку улыбнуться, но это плохо получалось. Улыбка была похожа скорее на судорожную гримасу рыдания. Виссарион ободряюще кивал ей. Во время процесса они постоянно смотрели друг на друга.
Но однажды, когда в перерыве между заседаниями Виссарион забежал в управление, чтобы успеть хоть что-то сделать по работе, его вызвал к себе начальник канцелярии. Он строго выговорил старшему лейтенанту за запущенность в делах и запретил впредь уходить куда бы то ни было в рабочее время. Однако в тот день, когда должны были допрашивать Сонечку, Виссарион вновь был на своем обычном месте поближе к загородке, вдоль которой стояли часовые.
После допроса старпома “Смольного”, взявшегося помочь Касаевым вывезти контрабанду (“а ведь и о его участии тоже сообщил я”, – с горечью подумал Виссарион), судья Крокин заглянул в толстый талмуд перед собой:
– Подсудимая Ким Софья Алексеевна!
Сонечка поднялась со скамьи, но едва была видна между головами остальных подсудимых.
– Выйдите вперед! – после некоторых колебаний скомандовал председательствующий.
Сонечка стала суматошно пробираться к барьеру, стесняясь, что задерживает ход заседания. Наконец она остановилась в ожидании.
Судья задал несколько малозначащих вопросов и предоставил право на допрос прокурору. Тот поднялся из-за стола, важно и со значением оглядел зал, сделал полупоклон в сторону судей и, откашлявшись, приступил.
– Подсудимая, сколько золота обещали вам Касаевы за ваше молчание?
Сонечка удивленно подняла голову и с недоумением посмотрела на обвинителя.
– Ничего они мне не предлагали…
– Положим, они не предлагали, но вы же знали, что они везут в чемоданах?
– Ничего я не знала… – тихо, опустив голову, проговорила Сонечка. Прокурор сардонически улыбнулся, поклонился в сторону судей и попросил разрешения задать вопрос подсудимой Касаевой. Председательствующий согласно кивнул. Подняв с места Арабеллу, обвинитель спросил:
– Скажите, какую награду за молчание вы обещали гражданке Ким?
Совсем недавно Арабелла Касаева была цветущей молодой женщиной. Ожидая ребенка, она стала еще красивее. В ней появилась мягкость и женственность. Округлость будущей матери придавала ей трогательное очарование.
Сейчас это была старуха. Блуждающий взгляд перебегал с предмета на предмет, боясь на чем или на ком-нибудь зацепиться, чтобы, не дай Бог, не усугубить и без того страшную участь. Она мельком взглянула на Сонечку:
– Там был небольшой самородок, такой, похожий на голову собаки… Я ей предложила взять…
– Кому – “ей”? – придирчиво уточнил прокурор.
– Ну, Соне… Ким, – еще ниже опустила голову Касаева.
– Продолжайте, – удовлетворенно кивнул обвинитель. – Она взяла самородок?
– Н-нет. Сказала – потом, когда они приедут к нам в отпуск…
– Белка, ты что?! Чего ты выдумываешь, зачем? – как-то очень по-домашнему возмутилась Сонечка, вся подавшись в сторону Касаевой.
– Достаточно, – самодовольно произнес обвинитель. – У меня все. – И еще раз поклонился судьям.
Сонечка понуро прошла на свое место, закрыла лицо ладошками и вновь зарыдала.
Виссарион готов был броситься к Касаевой и выволочь ее в центр зала, чтобы вынудить сказать правду, плюнуть в самодовольную физиономию прокурора. “Над кем и как ты одерживаешь победу?! – хотелось закричать Виссариону. – Над маленькой беззащитной девочкой, честнее которой нет никого на свете? ” Он вспомнил, как в первый день после объявления перерыва до следующего утра всех подсудимых под усиленным конвоем повели на выход к пузатой серой машине, чтобы везти в КПЗ. Сонечка ошеломленно оглянулась, потому что оба они надеялись, что до такого не дойдет. Но, увидев Виссариона и прочитав на его лице такое же смятение и отчаяние, которое переживала сама, улыбнулась и помахала ручкой. “Не волнуйся, – прокричала она, стараясь, чтобы он смог ее услышать в общем шуме и воплях. – Ты же знаешь, что я не виновата. И Белка подтвердит это”.
В тот вечер, вернувшись в комнату, где они прожили столько счастливых дней, он ощутил то же чувство, как когда-то, попав в сгоревший лес. Кругом стояли деревья, но обуглившиеся, без зеленых веток и листьев. Они были мертвы. Так и в комнате – все вещи, привычные и знакомые, стояли на своих местах. Но они были мертвы. И он боялся притронуться к ним, чтобы не почувствовать трупного холода.
Виссарион не спал всю ночь. А когда забывался, одна и та же картина возникала перед ним. Он видел Сонечку, раздетую до нижнего белья. Она стояла босиком на снегу, поджимая пальчики на ногах, чтобы как-то согреться. Он бросался к ней с криком: “Ты же простудишься! Где твоя одежда?” – а она отвечала с печальной улыбкой: “В камере отобрали. Правда, все оказалось мало. Но у Белки же родился ребенок. Девочка. И отдали ей”. – Виссарион просыпался и начинал плакать. Он лежал, глядя в темный потолок, и слезы лились из глаз, заливая подушку. Он даже в детстве плакал редко, и, казалось, сейчас выливались все накопившиеся слезы.
В эти долгие бессонные часы Виссарион наконец понял, что для него значит маленькая Сонечка. Он понял, что это такое, когда говорили, “кто-то без кого-то не может жить”. Тогда это были “кто-то” и без “кого-то”. Но теперь он совершенно ясно представлял, что без Сонечки жить не сможет.
Испытания последних месяцев сыграли роль весеннего солнца, взломавшего лед безумного себялюбия. И громадные льдины, лопаясь и крошась, понеслись вперед, вздымая волны, смывающие с берегов весь мусор и нечисть. В природе такое обновление происходит ежегодно. В жизни человека – только раз.
И вот настал день вынесения приговора. По состоявшимся накануне прениям сторон можно было без труда предугадать мнение судей. А вернее, одного председательствующего, так как народные заседатели, сидящие по обеим сторонам судьи, лишь кивали головами, во всем соглашаясь с ним. Да и прений сторон не было. Было только выступление прокурора, с гневным пафосом обрушившегося на преступников, а адвокаты лишь беспомощно и неуверенно что-то лепетали. Виссарион не воспринимал ничего, кроме того, что касалось непосредственно Сонечки. И был потрясен, когда услышал голос прокурора, потребовавшего “Ким Софье Алексеевне пять лет лишения свободы с конфискацией имущества”.
“Как пять лет?! Какого имущества?” – совершенно не понял он. Но когда до него дошел смысл этих слов, Виссарион некоторое время сидел парализованным. Но в следующее мгновенье он увидел лицо Сонечки. На нем была написана обреченность. И больше ничего. Она была еле живой.
В тот день, когда должен был зачитываться приговор, старшего лейтенанта Кудряшова вызвал к себе парторг Коновалов.
– Отчего вы нарушаете дисциплину – партийную и рабочую?! – с места в карьер набросился на него подполковник. – Имейте в виду, что на очередном партийном собрании будем слушать ваше персональное дело. Помимо дисциплины, еще целый букет вопросов, ответы на которые коммунисты требуют немедля. Готовьтесь. Партийное бюро назначено на понедельник, а собрание – на вторник. Ясно? Можете идти. И чтобы на суде вас больше не видели. Нарушите –лишитесь погон. Ясно?
Виссарион бежал по парку в сторону клуба работников торговли, боясь опоздать на суд. В уме он высчитывал:
– Сегодня среда. Закончатся прения, а завтра начнут читать приговор. Положим, будут оглашать его два дня. Это четверг и пятница. Значит, успею. А там… – и он на ходу махнул рукой, как подбитая птица здоровым крылом. Да он и чувствовал себя насмерть раненым, как еще двигается и что-то соображает.
Ни в тот, ни на следующий день Виссарион не появлялся на работе, но чтобы хоть как-то компенсировать свое отсутствие днем, исправно каждый вечер допоздна сидел в управлении.
“Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики”… – голос председательствующего звучал в тишине зала торжественно и значимо. Народу опять набилось битком. Нечем было дышать. Судья даже разрешил открыть двери в фойе, и там плотной стеной стояли люди. Всем любопытно было, что присудят преступникам, поднявшим руку на социалистическую собственность?
А судья Крокин читал и читал приговор. Где-то к обеду он закончил вводную часть и объявил перерыв до шестнадцати ноль-ноль. Виссарион посчитал такое растягивание приговора жестоким: “Люди ждут своей судьбы, а он делает перерыв, чтобы пообедать”. Виссарион невольно сравнивал это с тем, как в Соединенных Штатах приговоренному к электрическому стулу еще накануне выбривают макушку на голове (для лучшего контакта), заранее лишая его последней надежды. Таким образом, происходит двойное убийство: сначала в человеке убивают надежду, а затем его плоть. И неизвестно, что страшнее.
Наконец председательствующий приступил к чтению резолютивной части. Все замерли.
– … приговорить Касаева Марата Шамильевича к высшей мере наказания – расстрелу… Приговорить Касаеву Арабеллу Басаевну к высшей мере наказания – расстрелу. Родившуюся в тюремной больнице дочь передать в детский дом…
Блинникова Александра Яковлевича приговорить к двенадцати годам лишения свободы… – Виссарион дальше не слышал. Все существо его было напряжено и сосредоточено лишь на одном, когда назовут Сонечку. И вот, как сквозь вату, он услышал: – Ким Софью Алексеевну приговорить к трем годам лишения свободы без конфискации имущества…
Если бы сейчас над ним взорвалась бомба, это произвело бы меньший эффект, чем услышанные только что слова судьи. Ведь до этого момента он надеялся. Тем более, что знал – Сонечка не виновата. И вот…
Виссарион был оглушен. Он не видел, как к Касаевым четким шагом, почти как на Красной площади у Мавзолея, подошли охранники и на запястьях защелкнули наручники. Он не видел и не слышал стонов и плача родственников осужденных. И опомнился лишь, когда толпа вынесла его из зала. Всем хотелось увидеть, как выводят преступников.
Когда судья Крокин только начал читать приговор, Виссарион, весь отдавшись мыслям о Сонечке, поймал себя на том, что… молится. Его губы беззвучно шептали: “Господи! Сделай так, чтобы Сонечку освободили. Господи! Господи! Ты все можешь. А Сонечка… Она же никому за всю свою жизнь ничего плохого не сделала. За что же ее наказывать? Если ты есть, Господи, если ты всемогущ, освободи Сонечку. Ты же видишь, какая она маленькая, беззащитная… Она не выдержит лагерей… Уж я-то хорошо знаю, что это такое. Господи, помоги! Прошу тебя… Я сделаю все, что ты пожелаешь”. Поймав себя на том, что молится, он даже не удивился. И это было странно. С самого детства его учили, что Бога нет. И он, пионер, комсомолец, коммунист был всегда убежден в том, что если и существует религия, то только одна – коммунистическая, красная религия. Так воспитывали, так учили. И вот теперь, в минуту тяжких страданий, он вдруг обратился к Богу. “Господи! Господи!” – шептал он. “Господи! Не допусти такой несправедливости”.
И сейчас, когда толпа вынесла его к выходу из клуба, и он увидел Сонечку, всю сгорбившуюся и бредущую к “воронку”, увидел, как она пытается достать до высоких ступенек и охранник грубо приподнимает и толкает ее в дверь, ярость на Бога охватила Виссариона. “Тебя называют всемогущим, а ты допускаешь такое!” – восклицал он про себя, направляясь к выходу из парка. – “Кому же теперь верить?!” И вдруг подумал: “А какое я имею право обращаться к чужому Богу, да еще с такой просьбой? Я не верю ему, но чего-то от него требую. Но я верил людям, а они… Да и кому можно было верить? Подполковнику Горбунову в Иркутске, парторгу Коновалову или Богдану Дмитриеву… Думал, что он – человек. А он… Сволочь! Кто же остается? Протасовы да моя Сонечка… И вообще, почему у меня нет друзей? Почему же нет? – сам себя перебил Виссарион. – А Анюта? А Ромка и Феликс? Где они сейчас? Вот кому бы я смог рассказать все. Попросить совета, помощи… Я даже не знаю, где они, но они есть, и уже легче на сердце. Значит, не одни сволочи на свете… ”
Войдя в свою комнату, Виссарион тяжело опустился на банкетку у низенького стола, где до сих пор валялись безделушки и косметика Сонечки, и долго сидел без всяких мыслей, тупо уставившись в большую щербину в полу, которую давно хотел зашпаклевать, да все руки не доходили. Сонечка-аккуратистка столько раз просила заделать дыру…
Он пришел в себя, оттого что стало очень жарко. И только сейчас заметил, что сидит в шинели и шапке. Лишь сапоги автоматически скинул у порога. Виссарион стянул с себя шинель и полой смахнул со столика какую-то безделушку. Это был вырезанный из моржового клыка чукотский божок пеликен. Он смотрел на Виссариона, улыбаясь во весь рот, и будто насмехался: ну, что, мол, не помогли тебе красные боги? И мы тебе не поможем. И тут до Виссариона наконец-то дошел весь ужас происшедшего. Сонечку осудили на три года. Три года она будет за колючей проволокой и глухим забором, отделяющими ее от нормального мира, от свободы, от него. Три года в вонючей камере, среди духовно прокаженных, три года зависимости от одичавших придурков в форме, каким, оказывается, был он сам. У Виссариона от отчаяния закружилась голова, и он повалился на пол, крепко сжимая в руке веселого костяного божка-пеликена.
На следующий день, в субботу, Виссарион вышел на работу и весь день просидел за столом, ловя на себе взгляды окружающих – порой сочувственные, а в основном неприкрыто-злорадные. И в тех, и других он читал одно и тоже – как хорошо, что это случилось не со мной.
Суббота – укороченный день, и после трех управление опустело. Виссарион продолжал работать, разгребая образовавшиеся завалы всяких входящих и исходящих. Около пяти раздался телефонный звонок. В трубке послышался голос парторга Коновалова. Он даже не удивился, что застал Виссариона.
– Кудряшов, зайди, – коротко бросил он и положил трубку.
Коновалов встретил Виссариона хмурым молчанием. Некоторое время делал вид, что занят чтением бумаги, но, не выдержав долгой паузы, откинулся на спинку кресла:
– Послушайте, старший лейтенант, как ваша настоящая фамилия? – Виссарион догадывался, что об этом пойдет речь. Раз в обкоме знают, так не преминут сообщить сюда, чтобы изощреннее расправиться с ним. И потому ответил довольно спокойно:
– По отцу – Мен, но я взял фамилию матери – Кудряшов. А что, в этом есть что-нибудь недозволенное – носить фамилию матери?
– Да нет… – немного растерялся подполковник, – просто странно… Обычно же носят фамилию отца…
– Понимаете, – в Виссарионе начала вскипать задремавшая на некоторое время ярость. – В нашей стране почему-то фамилии Мен, Ким, Ли и так далее не популярны. И людям, носящим их, нет ходу. Вот я и решил… Тем более, что внешность позволяла мне быть сыном своей матери.
– Ага! – почему-то торжествующе подхватил Коновалов. – Значит, ловчили, хотели пролезть, куда надо…
– А куда это надо?
– Ну, в … наши органы…
– Так выходит, что с фамилией Мен мне нечего было и соваться работать в охране? Интересно, интересно…
– Вы, гражданин, как вас там, за слова не цепляйтесь! – повысил голос подполковник, поняв, что попал впросак.
– Ах, уже и “гражданин” и “как вас там”? Да называйте меня Меном… Поменять-то фамилию мне посоветовал один… компетентный товарищ, а я уши и развесил, поверив ему. Но жизнь проучила за это.
– Значит, именно по кривой дорожке, – подхватил парторг. – Вы скрыли, что были замешаны в деле врага народа … м-м-м Протасова, что жена ваша – дочь врага народа, и сами вы под чужой… под материнской фамилией скрывались… Вот в тридцать седьмом бы вас…
– Что, тоскуете по тридцать седьмому?! По тем порядкам, когда такие, как вы, в одночасье ставили к стенке десятки, а то и сотни людей, причем ни в чем не повинных. Вот вы сейчас профессора Протасова и Сонечкиного отца назвали врагами народа. Так скажу вам по-честному, может быть, первый раз в жизни, вот такие, как вы, и есть настоящие враги народа. И не о чем мне тут с вами разговаривать! – Виссарион, стоявший до сих пор в центре кабинета, развернулся и вышел. Уже в коридоре он услышал, как Коновалов крикнул ему вдогонку: “В понедельник на партбюро я покажу тебе “врага народа”!
Виссариону хотелось вернуться и сказать: “А чего показывать, когда он вот, передо мной”, но ему стало так гадостно на душе, что он лишь сплюнул и пошел домой.
Он уже принял решение. В два чемодана сложил Сонечкины и свои вещи. Всю ночь Виссарион обдумывал, как вести себя на партбюро. Заготовил ответы на предполагаемые вопросы и старался внушить себе, что только хладнокровие и спокойствие дадут возможность достойно выйти из предстоящего поединка, в котором все за всех и все против одного.
Но в понедельник в управлении с утра царил переполох. На рыбалке где-то в среднем течении реки Ола утонул заместитель начальника управления. На место происшествия в двухстах с лишним километрах от Магадана выехало несколько машин. Туда же поспешила следственная группа для выяснения причин гибели полковника.
В такой обстановке, конечно, никому не было дела до Кудряшова. И это ему было лишь на руку. Виссарион решил не подвергать себя позорной экзекуции и уехать. И сделать это надо было немедленно. Но нужен был новый паспорт, на другое имя. Чтобы его нашли хотя бы не сразу. По своим каналам он уже знал, что женщин, осужденных по делу золотишников, направляют в лагерь под Находкой. И он поедет туда. Но его могут задержать. ОНИ все могут. ИМ все дозволено. И потому новый документ необходим.
Немного подумав, Кудряшов позвонил в паспортный отдел. Там работал Корней Садыков, который в свое время служил под его началом в Омчаке. Такое удивительно русское имя узбеку Садыкову дал его родитель в честь Корнея Чуковского, с которым познакомился в свое время в Москве на ВДНХ и который ему очень понравился. Корней был парнем старательным и очень уважал Виссариона. Садыков как раз оказался на дежурстве, и Виссарион договорился, что подойдет. В маленьком кабинетике в приземистом доме за зданием геологического управления, где до последнего времени работала Сонечка, Корней оказался один. Виссарион выложил все, как было.
Садыков слушал внимательно, а затем долго сидел в раздумье, почесывая за ухом. Молча встав с места, Корней подошел к несгораемому ящику, зазвякал ключами, подбирая нужный, и открыл замок. Из темного нутра примитивного сейфа достал несколько книжечек с обложками грязно-болотного цвета, положил на стол и стал перебирать. Остановившись на одной, он долго листал ее и, вздохнув, протянул Виссариону. То был паспорт, выписанный на некоего Алибекова Серика Курбановича. Тысяча девятьсот пятого года рождения.
– Думаю, что этот подойдет. Только надо вашу фотографию. – Он помолчал, понимая, что его собеседнику небезразлично, что это за паспорта – заполненные, но без фотографии. – Это испорченные бланки. Алибекову, например, неверно проставили год рождения. Бракованные бланки должны быть уничтожены по акту. Что ж, на этот раз их будет на один меньше. Только и всего.
– Корней! Да ты мудрейший из мудрейших! – восхитился Виссарион.
– Только для вас делаю это, – пресек восторги Виссариона Садыков. – Иду на служебное нарушение, потому что уважаю вас и потому, что вы рассказали мне правду. Принесите фотографию…
– Да вот я уже припас, – и Виссарион вытащил из записной книжки фотографию три на четыре. Он снимался на документы для института, и потому был в гражданском. –Я знал, что на тебя можно положиться… Подойдет?
– Отлично, – проговорил Корней, рассматривая фотографию. – Приходите завтра к десяти. Все будет готово. Сегодня начальница подпишет целую пачку паспортов и поставит печати. Среди них будет и ваш.
На следующий день переполох в управлении усилился. Тело полковника привезли в город. И тотчас же поползли слухи, что на рыбалке была грандиозная пьянка, и замначальника управления вдруг среди ночи пожелал искупаться. Организовали лодку. Но все были до того пьяны, что вскоре потеряли весла. Лодку понесло на середину. Полковник выпал за борт и утонул. Но на месте работает следственная группа, и еще будет официальное сообщение.
А у Виссариона были свои заботы. Пользуясь общей неразберихой, он написал на имя начальника управления рапорт об отставке старшего лейтенанта Кудряшова В.Л. в связи с выездом в центральные районы страны из-за осложнений в семейном положении. Свое заявление Виссарион вложил в конверт и адресовал заместителю по кадрам подполковнику Балакиреву.
Самым сложным было сдать табельное оружие. Без приказа начальника управления никто бы не принял у него старенький “ТТ”, но Виссарион решил попытать счастья. Он был уверен, что майор Драненко, заведовавший “арсеналом”, как называли отдел по хранению оружия, занят организацией похорон (есть такие незаменимые люди в подобных случаях), а его заместителя капитана Слободина можно уговорить принять пистолет. Так и получилось. Капитан Слободин, выслушав объяснение старшего лейтенанта Кудряшова, что тот уже который день не может добиться приказа начальника управления, поглощенного чрезвычайным происшествием, а ему, дескать, сегодня надо уезжать, – вечером уходит теплоход “Можайский”, флегматично заявил:
– Принимать – не выдавать, и, – проверив состояние оружия, сунул его в обитый железом ящик. А Виссарион с легким сердцем побежал улаживать другие дела, которых, к удивлению, оказалось великое множество.
Наконец, поздно вечером, рассчитав время буквально по минутам, он сел в автобус, отходящий в аэропорт, чтобы попасть на ночной рейс до Хабаровска. Предварительно он скинул в один из почтовых ящиков в центре города письмо-заявление об отставке.
Не без труда, с помощью французских духов, оставшихся нетронутыми у Сонечки, он достал билет на нужный рейс и через несколько часов был в Хабаровске. Переехав на железнодорожный вокзал, Виссарион сел на поезд Хабаровск – Владивосток и утром следующего дня уже находился на берегу бухты Золотой Рог.
В районе Второй речки Виссарион снял у старухи-хозяйки каморку с железной койкой, столиком и стулом. Пришлось заплатить за три месяца вперед. Он сразу же отправился в самую большую строительную организацию. Рабочие всегда были нужны, и его приняли плотником-опалубщиком, а потом бетонщиком, и он стал неплохо зарабатывать.
Виссарион продолжал жить только ради Сонечки. Эта маленькая девочка постоянно была рядом с ним. И странно, даже находясь в лагере, она помогала ему, вселяла силу и надежду. Он жил от свидания к свиданию. Хлопоты и мысли о ней постепенно заслоняли все остальное.
