Глава пятнадцатая

 

В Омчак из Магадана Виссарион ехал в жестком тряском автобусе. Там, где он сидел, окно было забито фанерой. Из незаделанных щелей нещадно дуло. Все это омрачало и без того паршивое настроение Кудряшова. С Сонечкой они расстались, можно сказать, нормально. Она была расстроена, но держалась мужественно и даже старалась шутить. Однако чувствовалась недосказанность.

– Будешь в Магадане – заходи, – говорила Сонечка, как случайному знакомому или, в лучшем случае, квартиранту, отъезд которого мало что значил для нее.

– А как же, обязательно, – в тон ей отвечал Виссарион. – Следующая сессия в конце мая. Тогда и приеду.

– В конце мая? – сморщила носик Сонечка, будто впервые услышала. – К этому времени меня, наверное, не будет в городе. Я хочу досрочно все сдать и отправиться в поле, на весновку. У нас же практика.

Кудряшов весь сжался. Он страшно расстроился, но в то же время почувствовал облегчение, что Сонечки не будет.

– Ну, ничего не поделаешь. Главное – работа и учеба, – глупо улыбнулся и даже развел руками, чтобы показать, что он тут ни при чем.

В это время объявили посадку, и Виссарион, неловко ткнувшись ей куда-то в ухо, с облегчением побежал занимать свое место у разбитого окна. Чтобы посмотреть на Сонечку, может быть в последний раз в жизни, ему пришлось перегнуться через спинку переднего сиденья и зависнуть над какой-то толстухой, которая ту же разразилась бранью, что, мол, выдрючиваются тут всякие, а потом вещей не досчитаешься.

Но вот автобус тронулся, и Виссарион вдруг понял, что теряет главное в жизни. Он хотел было закричать, чтобы водитель остановил машину, выскочить и бежать к маленькой печальной Сонечке, обнять ее, сказать – впервые, – что он ее любит, что не может жить без нее. Но ему показалось неудобным привлекать к себе внимание пассажиров, и он видел в ветровое стекло, как закончились городские постройки, на смену им потянулись бараки второй транзитки – место пересылки заключенных, – и автобус, поднявшись на взгорок, уже резвее побежал вниз, описывая плавную дугу, выводящую к совхозу “Дукча”. Магадан остался позади.

А Кудряшов сидел, уныло глядя на бесконечную белую дорогу. Он злился на занудливо плачущего ребенка на руках у матери, сидящей через проход, на со свистом врывающуюся в плохо заколоченное окно снежную пыль, на скрипящий и стонущий по всем швам старенький автобус, в общем, на все на свете. Но больше всего на себя. Он понимал, что совершает подлость по отношению к Сонечке, да и самому было тошно без нее. Он готов был биться головой о стенку автобуса. Но тогда он пробьет фанеру и замерзнет. И не стал делать этого. Вот так всю жизнь…

Из Омчака он хотел сейчас же написать Сонечке, но с досадой обнаружил, что не знает ее почтового адреса. Хотел позвонить на работу, но оказалось, что и номера телефона не удосужился спросить.

Дни текли стороной, а Виссарион жил сам по себе. Все валилось из рук, ничто не интересовало. Образцовый командир части превратился в вялого, безразличного наблюдателя. Вскоре из Магадана нагрянула проверка. То ли стукнул кто-то из доброжелателей, то ли проверка была плановой, но приезд офицеров из областного управления немного встряхнул Кудряшова.

Главным критерием при оценке работы какого-либо подразделения при инспекторской проверке являлись хорошо накрытый стол и, конечно, обилие выпивки. Поэтому в первый же вечер проверяющие – майор Дягилев и старший лейтенант Шагуров были приглашены на ужин в местную столовую. По команде Кудряшова его заместитель по хозчасти живой расторопный старшина Рыбкин постарался угодить гостям вкусной и здоровой пищей и разнообразием напитков, начиная с водки “Столичная” и украинской горилки с красным перцем и кончая югославским виньяком и грузинским коньяком. Гости были приятно удивлены таким хлебосольством, и с самого начала застольная беседа приобрела дружественный и мирный характер.

Уже было далеко за полночь, когда Кудряшов и Дягилев (Шагуров нырнул к какой-то знакомой) поднялись из-за стола и отправились в домик для приезжих, куда поселили инспектирующих. Они шли по спящему поселку, крепко держась друг за друга. Их пошатывало.

В небольшой комнате, выглядевшей вполне прилично, стояли две койки с ковриками на стене и полу, тумбочки, небольшой стол, стулья, графин с водой и опрокинутые на стеклянном подносе стаканы. В общем, нормальный джентльменский набор для гостиниц того времени.

Майор сразу же налил воды и с жадностью проглотил подряд два стакана. После, отдуваясь и утирая со лба пот, сел на койку. Виссарион поместился на стуле у стола, причем прежде чем сесть, выволок из кармана шинели бутылку водки и водрузил рядом с графином.

– Это на похмелье, – чем привел Дягилева в неописуемый восторг.

– Хороший ты парень, лейтенант, – с трудом выговаривая слова, выдавил из себя майор, пытаясь стянуть сапог. Наконец это ему удалось. С наслаждением пошевелив освободившимися от обуви пальцами и так и оставаясь в одном сапоге, он вдруг настороженно оглянулся и заговорил конфиденциально.

– Слушай, Кудряшов, а не пора ли тебе перебраться в Магадан? Чего ты все на выселках? Свету божьего не видишь…

Виссарион удивился такому повороту дела и насторожился. “Неспроста майор завел этот разговор. Не иначе, есть у него далеко идущие планы, причем он, Кудряшов, играет в них самую что ни на есть второстепенную роль”, – подумал он и не ошибся.

Майор долго сопел, пристраивая локоть на спинку кровати, пару раз промахнулся, но наконец смог твердо опереться на нее.

– Ты понимаешь, есть у меня брат. Младший. Тоже старший лейтенант. В нашем управлении, в канцелярии работает. Бумажки перебирает. Ему надо на оперативный простор. На самостоятельную работу. Это, знаешь, для разбега. Как прыгуну, – и он засмеялся удачному сравнению. – А в области и в районах все подходящие места заняты. Вот я и подумал, а не поменяться ли вам местами? Ты парень грамотный. С начальством ладишь. А дальше ходу тебе не будет. У тебя там в Иркутске какая-то история была… Сам знаешь, как у нас: раз замараешься, за всю жизнь не отмоешься…

Виссариону был неприятен этот разговор. Особенно, когда майор заговорил об иркутской истории. Но сейчас перспектива переехать в Магадан и быть с Сонечкой его только обрадовала. Но он, не проявляя никаких чувств, спросил:

– А в областном управлении как на это посмотрят?

– Там порядочек. Я уже поговорил с замом по кадрам, знаешь же подполковника Балакирева. Он дал “добро”. А остальным до лампочки, какие кадровые передвижки происходят. Так ты согласен? – Дягилев даже встал с койки от возбуждения, и, прихрамывая на босую ногу, заковылял к столу.

– Ну-у…В общем-то я не против. Я же учусь в техникуме, на строительном.

Мне, конечно, сподручнее будет, если жить в Магадане. Консультации, вечерние занятия. С Омчака же не будешь ездить всякий раз, – попытался объяснить свое легкое согласие Кудряшов.

– Ну, вот! Ну, вот! – радостно пританцовывал вокруг него майор. – Я же говорил, что с тобой кашу сваришь. Знаешь, – и он просиял от пришедшей в голову идеи, – это дело надо обмыть.

Взяв бутылку, Дягилев ловко, ухватившись за ушко, движением фокусника отлепил алюминиевую пробку от горлышка и налил по полному стакану. – Ну, за дружбу и взаимопонимание, – провозгласил тост и крупными глотками осушил тару.

 

Кудряшову повезло. Через несколько месяцев после его перевода в Магадан был сдан в эксплуатацию большой стодвадцатиквартирный дом облисполкома, в котором многие офицеры УВД получили жилье. Освободившуюся жилплощадь заселили те, что рангом пониже. И Виссариону нежданно-негаданно досталась небольшая комната на четвертом этаже в доме, рядом с управлением. Это было совсем недалеко и от барака, где жила Сонечка, так что с переездом никаких сложностей не было. Сонечка, так и не уехавшая в поле, – Виссарион успел ее перехватить – взяла на работе несколько отгулов и два дня чистила и мыла новое жилье. Зато после этого комнатка, залитая солнцем через широкое окно, выглядела стерильно чистенькой и такой же уютной, как сама маленькая хозяйка. Начальник ХОЗО управления подполковник Федорченко выделил машину, и Кудряшов с двумя солдатами внутренних войск сначала привезли из мебельного магазина тахту с ярко-красной обивкой (здесь также не обошлось без помощи Федорченко, так как мебель можно было приобрести лишь по величайшему блату), а потом немногочисленные вещи из Сониной комнатки.

Как положено, тут же, на еще не распакованных вещах выпили за новоселье, чтобы хорошо жилось, пилось и елось.

Наконец новые хозяева комнаты остались одни. Проводив гостей, Сонечка внезапно провальсировала, ловко лавируя между наваленными узлами и коробками, и плюхнулась на колени устало сидевшему на ящике Виссариону.

– Милый, милый, дорогой! Ты не можешь себе представить, как я рада! – прошептала она, целуя его. – Мне кажется, что только теперь начинается моя жизнь… До сих пор я не жила, а ожидала… А сейчас – это все, – она торжественно обвела вокруг рукой, – а главное – ты, все это мое! Я так люблю тебя и никому никогда не отдам! Только вот если меня убьют… И все равно там, – и она посмотрела вверх так, будто не было над ними потолка, а раскинулось чистое голубое небо, – все равно ты будешь моим. Моим МУЖЕМ! – Это слово она впервые произнесла так громко и отчетливо. А до сих пор повторяла лишь шепотом, привыкая к нему и к новой роли жены.

Регистрация брака произошла неожиданно.

 

Из Омчака Виссарион приехал под вечер. С ним было лишь два чемодана, и он быстро дошел до развалюхи, позади которой гордо дымили четыре высокие трубы. Подойдя к Сонечкиной двери, он увидел в щели свет и  страшно обрадовался, потому что опасался, что она уехала. Но сейчас, уже перед дверью, он вдруг взволновался вовсе не о том. Найти уехавшую девушку не составило бы особого труда. Но вот если она холодно встретит: “Зачем ты приехал? Тебя никто не ждал…”, а еще того хуже, если там – другой мужик… Он не без внутреннего трепета постучал в обшарпанный деревянный щит, который отделял его от счастья или несчастья…

– Войдите, – раздался голос, от звука которого у Кудряшова прямо-таки заколотилось сердце.

Он потянул за ручку и предстал на пороге. Сонечка сидела, как обычно, с ногами на кровати (Виссарион сразу заметил, что она оставалась такой же широкой, как при нем. Значит, ждала! А, может, не меня?).

Девушка подняла голову от шитья и с минуту всматривалась в молчаливую фигуру, застывшую у порога. Затем неестественно медленно встала, сунула ноги в большие теплые тапочки, отороченные мехом, и, сделав шаг вперед, равнодушно произнесла:

– Входи, чего стоишь в коридоре…

Виссарион замешкался, не зная, что делать с чемоданами. При таком приеме, затаскивая их, он выглядел бы просто смешно. Но не оставлять же их в коридоре. Наклонясь, поднял свои баулы, которые уже проклинал в душе, и, кряхтя, по одному занес в комнату. За все это время ни разу не взглянул на Сонечку, боясь увидеть в ее глазах враждебность, а еще хуже – безразличие. Все же, как точно говорят в народе, всяк мерит на свой аршин.

И вдруг раздался какой-то щенячий визг, и на него налетело что-то теплое,  мягкое и плачущее. От неожиданности Кудряшов не удержался на ногах и сел на пол, ударившись бедром об этажерку. Но он ничего не слышал, ничего не видел и ничего не ощущал. Ничего, кроме горячих губ, которые обрушились на него градом поцелуев. Причем одновременно и в глаза, и в нос, и в губы, и даже в уши. И он был счастлив. Вот так бы и сидел посреди комнаты, чтобы не заканчивалось то замечательное, ни с чем не сравнимое чувство, что тебе рады, что ты кому-то нужен. И не кому-то, а этому маленькому прелестному существу, которое зовется Сонечкой.

В эти минуты, должно быть, в его душе по отношению к Сонечке появилась первая чистой воды проталинка.

После приезда Виссариона они жили, как в аквариуме: воспринимали окружающий мир, словно через толщу воды – все видели, но ничего не слышали. Они не ощущали бега времени, и потому очень удивились, когда наконец поняли, что минула зима, отцвела весна и наступило лето.

По управлению пошли разговоры, что предстоят большие переселения и некоторым улыбнется счастье получить квартиру. Кудряшов довольно спокойно воспринимал эти толки, потому что знал – ему ничего не светит. Вон сколько ветеранов перебиваются в таких же хибарах, как у Сонечки. Но однажды его вызвали в партком и секретарь Энгельс Викторович Коновалов, насмешливо улыбаясь, сказал:

– Говорят, Кудряшов, что у тебя нет жилья, и ты живешь у женщины. – Виссарион молча кивнул. До сих пор он не задумывался о том, как выглядят их отношения с Сонечкой со стороны. Поэтому слова парторга покоробили его.

А тот продолжал: “Баба под боком, конечно, хорошо”, – на этот раз он улыбнулся скабрезно, – “но… сам понимаешь, люди начинают поговаривать… В общем, по закону оформляй свой брак, или перебирайся куда-нибудь”.

Вот тут Виссарион возьми и брякни:

– А вы дайте мне жилье. Люди поговаривают, что будут освобождаться комнаты…

– А что?! – чему-то обрадовался Коновалов. – Над этим стоит подумать. Но … – на этот раз он нахмурился. – Пока не оформишь свои отношения с бабой, ни о каком жилье не может быть и речи. Давай, оформляй быстро и подавай заявление в ХОЗО.

Едва дождавшись окончания дня, Кудряшов прибежал домой и возбужденно рассказал Сонечке о разговоре в парткоме. Он, естественно, опустил некоторые выражения Энгельса Викторовича, но сделал упор на главном – надо зарегистрироваться.

Когда тощая длинная женщина, заведующая ЗАГСом, которую почему-то раздражало все, в том числе и само присутствие новобрачных, записывала их в большую регистрационную книгу, подняла вдруг неприветливые глаза и спросила:

– Невеста будет менять фамилию?

– Д-да…

– Нет!

Оба ответа прозвучали одновременно.

Сонечка удивленно взглянула на  Виссариона, а он твердо повторил, “нет!”

– Так “да” или “нет”? – еще больше обозлилась заведующая.

Виссариону казалось, что если Сонечка возьмет фамилию “Кудряшова”, он еще раз совершит предательство. И потому, решив, что после объяснит свою позицию, твердо заявил “нет”.

Так они и стали мужем и женой. Без всякой помпы. Без цветов и шампанского, без марша Мендельсона, без гостей и поздравлений. Правда, Виссариону удалось перехватить у какого-то частника хилый букетик фиалок, да дома они выпили с Сонечкой по бокалу портвейна, от которого на хрустале оставалась лиловая кромка – другого вина в магазинах не было. Разве о такой свадьбе мечтали они? Пришлось довольствоваться этим. Но оба были счастливы. А это – главное.

Казалось, жизнь прочно и надежно встала на рельсы и покатилась по определенному курсу, то есть куда ведет стальная магистраль судьбы. Не было бед, не было и особых всплесков радости. Им было просто хорошо вдвоем.

Был один случай, выбивший их на время из размеренной жизни.

Однажды вечером, когда Виссарион пришел с работы, Сонечка с таинственным видом присела рядышком и после многозначительной паузы заявила:

– Скоро ты будешь папой.

– Как?! – подскочил Кудряшов.

– Обыкновенно. Как рождаются дети, не знаешь что ли?

Он хотел подхватить ее на руки, как бывало раньше, но вовремя спохватился и, осторожно обняв, боясь давить на талию, стал нежно целовать. Она сидела спокойно, как-то сразу повзрослевшая, и вместо того чтобы, как раньше, воспаляться от его ласк, поднялась и уточкой прошлась по комнате.

Прошло два месяца. Все было нормально. И вдруг у Сонечки начались рези в животе. Вызвали “скорую” и отвезли в больницу. Виссарион до полуночи просидел в тесной приемной роддома.

– А вы чего тут сидите? – удивилась вышедшая по своим делам медсестра.

– Да вот узнать, как там моя жена, Соня Ким…

– А у нее выкидыш, – спокойно, словно у Сонечки выскочил на лице прыщик, сказала она и ушла.

Знакомая врач-гинеколог, внимательно осмотрев Сонечку, сказала, что рожать сможет, но беременность будет проходить трудно, и с первого же дня потребуется особый уход.

С ребенком решили повременить, пока Сонечка не поправится полностью. И кто знал, что даже такое может случиться к лучшему.

Сонечка уже окончила техникум и часто и подолгу ездила в командировки на горные предприятия, в том числе и чукотские. Летом она почти не бывала дома. У нее завелась масса новых знакомых, которые считали своим долгом заехать к ним, отправляясь в отпуск на “материк” и на обратном пути. Особенно большой наплыв гостей бывал весной и осенью.

Виссариону было непривычно и потому тяжеловато играть роль хозяина постоялого двора, но он радовался, что его Сонечку все любят, и потому мужественно терпел.

Он боялся только одного – как бы не спиться. Каждый гость, даже женщины, считал своей обязанностью приносить с собой водку, коньяк и распивать с хозяином дома. Что Сонечка совсем не умеет пить, они знали, и потому весь огонь принимал на себя Виссарион. Если откажешься, значит “не уважаешь”. И Кудряшов молча, радостно улыбаясь, поглощал жидкость разного цвета и различной крепости, а потом страдал.

Чтобы Виссарион не заболел или не спился, они с Сонечкой придумали выход. Техникум он уже закончил, и было решено, что он поступит в строительный институт во Владивостоке. Время весенней сессии совпадало с началом наплыва гостей, уезжающих в отпуск, и, таким образом, один период спаивания само собой отпадал. А осенью – уже ничего не поделаешь.

В июне Кудряшов полетел во Владивосток сдавать вступительные экзамены в институт. И на этот раз он сдал все на “пятерки” и, прослушав лекции на установочной сессии, отправился домой. Поскольку проезд управлением оплачивался лишь теплоходом от Находки до Магадана (туда он полетел самолетом, потому что боялся опоздать), Виссарион резонно решил, что лучше не тратить собственные деньги, которых всегда не хватало, а вернуться морем, сочетая полезное с приятным.

Погода стояла отличная, царил штиль, и Кудряшов даже получил удовольствие от путешествия. Правда, к концу уже все обрыдло и, когда на пятые сутки показался Магадан, он с облегчением вздохнул.

Сонечка, неделю назад вернувшаяся из командировки, была радостной и возбужденной. Радовалась она приезду Висика (и как только его не называют!), а возбуждена, потому что лишь час назад проводила очередных гостей –хорошую подругу Арабеллу Касаеву с мужем Маратом. Те работали на прииске “Комсомолец” в Сусуманском районе и сейчас направлялись в отпуск на Северный Кавказ, где у них, недалеко от Грозного, был свой дом. Они настойчиво звали Сонечку и Виссариона к себе отдохнуть, обещая все тридцать три удовольствия.

– Поедем, а? – словно кошечка ластилась Сонечка к мужу. – Я уже забрасывала удочку, и начальник обещал отпустить летом. Правда, при этом нещадно вздыхал и ворчал, что в разгар промывочного сезона некому работать и что-то вроде – летом, мол, водка теплая, а женщины потные. Но я ничего не поняла. А у тебя же есть очередной отпуск. Сейчас ты ездил на экзамены. Тебе надо набраться сил. Ты же так устал. Поговори, а? Хотя бы на месяц съездить. Белка обещала, что поедем на Каспийское море. Так хочется покупаться, поплавать…

Кудряшов едва успевал улавливать, о чем тараторила Сонечка, улыбаясь ее оживлению и радости. Впрочем, чего-чего, а последнего всегда у нее было в избытке.

– Хорошо, хорошо, кроха, постараюсь уговорить начальство. Конечно, совесть надо иметь, и так на целый месяц уезжал.

Но, по правде говоря, сейчас Кудряшова занимала другая забота. При возвращении с сессии на третьи сутки плавания на теплоходе “Смольный”, когда прошли пролив Лаперуза, где их изрядно качнуло, ночь выдалась душная, и Виссарион долго не мог уснуть. Забывшись на некоторое время, он вскоре проснулся от рычания и всхлипывания. Кудряшов вскочил, инстинктивно нашаривая под подушкой табельный ТТ, который всегда брал с собой в командировки. Он еще не сообразил, что ездил на экзамены и был в гражданском. Но вот звериный рык прекратился, и только тогда Виссарион понял, в чем дело. В углу один из четырех обитателей каюты, громадный круглоголовый здоровяк Кеша, с вечера в один присест заглотнувший литр водки, во сне выводил такие рулады и так жутко храпел, что было удивительно, как остальные два пассажира продолжали мирно спать. Правда, и они приняли на грудь немалое количество.

Снова уснуть под такой аккомпанемент и в духоте, наполненной перегаром, Виссарион не мог и поднялся на палубу.

Море было спокойным. Нос теплохода в замедленном ритме поднимался и оседал, острым форштевнем разрезая толщу воды. Фосфоресцирующие волны эластичными ломтями отваливались от борта и уносились вдаль. Казалось, что в них отражаются далекие звезды, повисшие над Охотским морем.

Кудряшов стоял, прислонившись к стенке надстройки. Хотел закурить, но раздумал: хорошо и вольно дышалось на свежем воздухе, да и не хотелось травить дымом спящих в каютах, иллюминаторы которых кругло чернели справа и слева. Внезапно рядом с собой он услышал отчетливый мужской голос, характерно выговаривающий букву “р” – будто камешком прокатывал по стиральной доске.

– Ты учти, – говорил он, – пятьдесят килогр-р-раммов – это тебе не хухр-р-ры-мухр-р-ры. Впер-р-рвые, навер-р-рное, уходит с Колымы такое количество. Взять пр-р-роще, а вот вывезти – это пр-р-роблема. Поэтому р-р-решили, пусть везут сами. У этого, Мар-р-рата стар-р-рпом здесь знакомый, пообещал помочь. А мы за ними пр-р-рисмотр-р-рим, а в Находке забер-р-рем. Внял?

Сначала Виссарион не понял, откуда раздается голос, и  даже огляделся, но потом сообразил, что из иллюминатора. Он хотел было отойти в сторону, чтобы не подслушивать чужие разговоры, но услышанный вопрос заставил его насторожиться. Сказалась долголетняя выучка работы в органах.

– А золотишко-то в слитках или это песок? – В вопросе сквозила безграмотность дилетанта.

– Сколько р-раз тебе говор-р-рить, не пр-р-роизносить гр-р-ромко это слово! Вот пидер-р-р долбаный! Подсунули мне помощничка, – и невидимый оратор стал долго и длинно ругаться, больше прежнего нажимая на раскатистое “р”.

Кудряшов понял, что здесь дело нечисто – пахнет большим хищением драг- металла. И сейчас, слушая в пол-уха тараторку Сонечку, соображал, куда лучше сообщить – в угрозыск или в партком?

После сытного и вкусного обеда, который Сонечка приготовила, поджидая его, он, пообещав ей скоро вернуться, побежал в управление, благо до него было буквально два шага.

Подполковник Коновалов даже побледнел от волнения, выслушав рапорт старшего лейтенанта Кудряшова. Некоторое время сидел, что-то соображая, затем поднялся с места, одернул китель и, велев Кудряшову обождать в коридоре, быстрым шагом направился к начальнику управления полковнику Минкову.

Подполковник появился минут через тридцать.

– Зайди, – коротко бросил он Виссариону, входя в партком. – Товарищ полковник выражает тебе благодарность за проявленную бдительность, – произнес он почти торжественно. И Кудряшову почудилось что-то очень знакомое в этих словах. Точно такое когда-то уже было с ним, – вспомнил он. В Иркутске, в управлении НКВД, куда он пришел с текстом телеграммы, подписанной тринадцатью руководителями корейских эшелонов. Это открытие не особенно порадовало его, потому что в итоге оказалось, что он предал. Но тогда он пошел в НКВД, потому что выполнял свой комсомольский долг. А сейчас… Разоблачение расхитителей социалистической собственности – это его служба. И он не имел права поступить иначе. Ни тогда, ни теперь…

Но на душе было скверно. Тревожило тяжелое предчувствие. А ведь настроение у него должно быть хорошим. В качестве поощрения подполковник Коновалов разрешил ему месячный отпуск, так что ему было чем порадовать Сонечку. Сонечку, но не себя. Подполковник сказал, что “Смольный” отправляется в обратный рейс через два дня. И перед самым отходом теплохода преступников возьмут. Тут очень поможет отмеченная Кудряшовым характерная речь одного из расхитителей.

Продолжение главы следует