Мы – советские корейцы

После развала Союза  корейская диаспора в ряде республик бывшего СССР создала  свои общественные объединения. Этому, безусловно, надо радоваться. Но, к сожалению, они не поддерживают между собой практически никакой связи, живут в некоей самоблокаде. Несмотря на то, что при современных технических возможностях преодолеть расстояния и границы не составляет особого труда, этого нам пока, по всей видимости, не хочется.

Я имел честь обращаться в местное сообщество и к спонсорам с предложением создать единый информационно-издательский центр, где были бы собраны книги, сборники, альбомы, статьи, фотографии, рукописные воспоминания о трагическом времени, куда из разных концов СНГ стекались бы сведения о жизни корейцев и откуда исходили бы различные электронные и печатные информационные материалы – пресс-релизы, буклеты, листовки и т.д. Идею признали хорошей, на том все и закончилось. Между тем «овчинка стоила выделки» – через короткое время эта структура стала бы научным центром по изучению истории корейцев, гордостью нашей диаспоры.

Понятно, в таком центре должны быть заинтересованы все.  Потому нам надо объединиться не только на уровне физических, но и юридических лиц, то есть объединиться объединениям. Тогда корейское землячество станет неизмеримо более влиятельным и авторитетным, а каждый из нас сумеет одолеть в себе синдром уязвимости, который перешел к нам от родителей и который мы, боюсь, передали своим детям, ибо он, этот синдром, все еще проявляется в разных формах и в разных обстоятельствах.

Инициативу могло бы взять на себя  ОО корейцев в Российской Федерации, но и оно демонстрирует тягу к обособленности. Это видно, в частности, по тому, что в московской прессе диаспора четко разделяется на российских корейцев – это граждане РФ (даже газета называется «Российские корейцы») и советских корейцев – это остальные, те, кто живет в постсоветских государствах. Хотя такая классификация с точки зрения нашего прошлого вряд ли оправданна. Есть советские корейцы – общность людей, сформировавшаяся в особых условиях. Нельзя не согласиться с мнением доктора филологии Цой Сон Не: «С уверенностью можно сказать, что корейцы СССР владеют уникальной культурой, вскормленной двумя матерями…». Все мы сотворены Союзом Советских Социалистических Республик и, хорошо это или плохо, отмечены одинаковостью – историей, менталитетом, образом жизни. И русским языком.

О последнем надо сказать особо. Этот факт и раньше вызывал, а теперь, на фоне национального ренессанса, тем более вызывает много разговоров, недоуменных вопросов, порой язвительных замечаний: как это так – не знать своего языка! Мне в мои молодые годы тоже не раз пришлось выслушивать упрек, дескать, такой человек (зам. редактора областной газеты), а родным языком не владеет (имелся в виду корейский). Я на это отвечал примерно так: человек, оказавшись в определенной среде, прежде всего сталкивается с проблемой своего пропитания – таково первейшее условие его выживания. Достичь цели он может, только общаясь с другими членами общества, следовательно, на первый план выходит задача освоить тот язык, на котором говорит большинство. Для корейцев, проживавших  в СССР, таким языком оказался русский. Уже во втором поколении он стал для нас родным, то есть на нем мы не только пишем, читаем, изъясняемся, но и думаем.

Тому пример и ваш покорный слуга.

Родился я  и провел детство в колхозе, созданном дальневосточными корейцами первой волны, то есть добровольно приехавшими в Казахстан в 1928 году. Естественно, в раннем возрасте мог говорить, по существу, только по-корейски (и чуть-чуть по-казахски). Однако жизнь жестко потребовала научиться русскому. К 1943 году, когда настала пора идти мне в первый класс, прошло лишь пять лет, как по решению правительства  СССР  все образование страны было переведено на русский язык. Но где взять сразу столько учителей? Приходилось обходиться спешной переподготовкой прежних кадров. И что же? Такой учитель на корявом русском добросовестно пытался объяснить тему, но класс его просто не понимал. Иного и не могло быть. Плохой русский учителя, наложенный на очень плохой русский учеников, давал, конечно, плохой результат.

И вот после войны, чтобы дети ходили в типовую русскоязычную школу и получали нормальное образование, корейские семьи стали переезжать в областной центр Кызыл-Орду. Это был тогда захолустный, пыльный, продуваемый семью ветрами, нещадно палимый солнцем, но своеобразный город, на удивление с высоким духовным и интеллектуальным потенциалом. Его населяли, кроме местных казахов, посланцы из промышленных центров, в 30-е годы направленные поднимать окраину, русские, белорусы, украинцы, эвакуированные из оккупированных гитлеровцами западных областей страны, поволжские немцы, приморские и приамурские корейцы, депортированные с Кавказа чеченцы, ингуши…  Сюда был передислоцирован Дальневосточный корейский педагогический институт, здесь находили временное пристанище эвакуированные Киевский университет, Симферопольский медицинский институт. Было много других факторов, привнесенных временем и войной. Все это создавало особую ауру.

В 1946-м в Кызыл-Орду перебралась и наша семья. Я оказался в мужской средней школе №3 имени К. Е. Ворошилова. Помню урок родной речи в четвертом классе в самом начале учебного года. Меня, новенького, подняли пересказать «Лягушку-путешественницу». Но способен ли сельский мальчишка, росший до сих пор в преимущественно корейской среде, совершить невозможное? Ведь только недавно я научился сносно распознавать кириллицу и знал на русском всего десятка три-четыре обиходных слов. На выручку пришел сосед Илюша Ким. Он рос в городе и хорошо знал русский. Прильнув к парте и повернув  лицо ко мне, мой спаситель нашептывал нужные фразы, а я механически повторял за ним. До сих пор с благодарностью вспоминаю деликатность учительницы Александры Федоровны Симаковой. Она старательно делала вид, что не замечает «суфлерства», спокойно перенесла мои беспомощные и мучительные блуждания в трех соснах простенькой сказки. Если бы тогда хоть взглядом, хоть жестом она дала понять, какой я недоразвитый, мне бы,  возможно, пришлось разделить участь моих колхозных сверстников: ни один из них не смог закончить десятилетку в свой возраст, некоторые отстали на два-три года, а многие оставили дневную и перешли в вечернюю школу рабочей молодежи. Я удержался чудом.

Потому что мне повезло с учителями. Назову еще несколько имен: Алексей Яковлевич Ивоботенко, Анна Григорьевна Иванова-Полонская, Анатолий Васильевич Шин, Исаак Савельевич Дурлештер, Антонина Александровна Картюшова, Евгений Ильич Бланк, Борис Константинович Хон, Евгений Александрович Юрьев, Лота Георгиевна Раутенберг, Элла Ивановна Рубцова… Большинство названных представляло сословие репрессированных и сосланных в наши неуютные края. Но это были личности – интеллектуалы и энтузиасты, добропорядочные граждане, бескорыстные люди (может быть, поэтому и попали в опалу – не любят у нас таких). Не все они имели педагогическое образование, но все умели понимать детскую душу и безоглядно тратили на нас свой яркий душевный потенциал. Меня, 76-летнего, до сих пор питает их добрая энергетика.

Знания по русскому языку, полученные в школе, спасли пишущего эти строки от изгнания  со второго курса Коломенского пединститута, что в Московской области (ныне Московский государственный областной социально-гуманитарный институт).  Дело в том, что предыдущий учебный год я пропустил – был в академическом отпуске по болезни. За этот срок профиль факультета существенно изменился, литературный стал историко-филологическим. В программу ввели новые предметы. В результате у меня образовалась задолженность – шесть зачетов и один экзамен, которую администрация потребовала ликвидировать в течение ближайшего месяца. Разумеется, я физически не мог этого сделать. «Тогда вы будете отчислены», – сухо заявил мне декан Глеб Артемьевич Шпеер. Так оно и случилось бы, если бы…

Если бы не ежемесячные контрольные диктанты по русскому языку, которыми деканат решил испытать наши знания. История такова. В 1954-м в городе Загорске (нынешний Сергиев Посад) тоже был педагогический институт, где я и числился студентом. Его учебный корпус и общежитие располагались прямо внутри Троицко-Сергиевской лавры. То обстоятельство, что светское учебное заведение, в котором более девяноста процентов составляют «спортсменки, комсомолки и просто красавицы», находится на территории действующей церкви, в каких-то ста метрах от духовной академии и семинарии, в которых сто процентов – это отобранные по жесткому стандарту добрые молодцы, естественно, вызывало крайнее недовольство православного начальства. И правительство СССР по настоянию патриарха приняло решение с 1955 года Загорский пединститут расформировать. Физмат был передан в Орехово-Зуево, а литфак, то есть  мы, – в Коломну. Глеб Артемьевич, по-моему, несколько скептически относился к методам работы северных коллег. Почему он и решил проверить нас, пришлых, на «вшивость».

Первый диктант проводила Раиса Ефимовна Вульфсон, зав. кафедрой. Я сделал одну орфографическую и две пунктуационные ошибки, получил «уд» и впал в уныние, был близок к тому, чтобы добровольно покинуть институт: троек по русскому не стало у меня с седьмого класса. Однако в деканате, оказывается, моей грамоте удивились, решили, что мне помогли ребята. На следующий диктант в нашу группу пришел сам декан. «Товарищ Цой, пересядьте вон туда», – едва войдя, демонстративно показал он на первый стол у окна, который, конечно же, пустовал – все стремились упрятать себя подальше. Надо сказать, диктовал Глеб Артемьевич замечательно, и я получил «хор» – сделал одну ошибку. Убедившись, что «товарищ Цой» знает грамоту не по подсказке, декан смягчился – он считал русский язык базовым предметом – и уже сквозь пальцы смотрел на то, как я через пень-колоду ликвидирую задолженность. Лишь в самом конце учебного года свалил последний предмет – экзамен по древнерусской литературе.

Мне Глеб Артемьевич памятен еще тем, что посвятил моей персоне «чрезвычайное», то есть вне расписания, появление в большом лекционном зале. На третьем курсе, когда пришла пора писать курсовую, меня вдруг посетило желание показать, что и я не лыком шит. Выбрал тему «Субстантивация прилагательных в современном русском языке» и пустился изучать, что по этой части напахали мои предшественники-языковеды. Оказалось, не очень много. Лишь в академической грамматике Виноградова обнаружил полпараграфа искомого, да у Шахматова, кажется, несколько абзацев. Ну что ж, чем хуже, тем лучше, решил я и, затребовав в кабинете языка и литературы у лаборантки Лилии Васильевны Архиповой, замечательной, доброй женщины, подшивки «Известий», «Правды», «Комсомолки», «Литературной газеты» за последние три месяца, начал вылавливать и выписывать на карточки информацию к размышлению. Дело кончилось тем, что исписал больше полусотни листов формата А-4, в которых изложил свои наблюдения и выводы: что есть слова, которые когда-то были прилагательными, а теперь употребляются только как существительные, например, ванная, столовая, есть «неустойчивые», употребляющиеся и так и так, и есть временные, только для данного момента, например, «Ты написал курсовую?» (в этом месте рецензент поставил восклицательный знак). Приложив к рукописи схему процесса перехода прилагательных в существительные, я одел свое «исследование» в плотную обложку, красиво вывел тему (благо слыл в институте художником-шрифтовиком) и сдал работу руководителю доценту кафедры русского языка Ивану Осиповичу Шнитко. Честно скажу, на аплодисменты не рассчитывал, но и порицаний не ждал. Тем тревожнее было появление уже назавтра в большом лекционном зале самого Шпеера с двумя тетрадями – большой, наподобие амбарной, в которой я узнал свою курсовую, и тоненькой, ученической. Глеб Артемьевич стремительно взошел на кафедру, и все пять групп курса – сто двадцать пять человек – с любопытством стали ждать, что же последует дальше. Я замер: неужели нагоняй? Но случилось неожиданное: по поводу моего опуса Глеб Артемьевич высказал много похвальных слов, а другую курсовую демонстрировал как образец студенческой нерадивости. Для меня это было не просто приятно, но и существенно, ибо добрые слова из уст человека, которого мы все очень уважали, означали высокую оценку не только данной работы, но и в целом моего русского языка – мне тогда казалось, да и теперь кажется, что у меня тут есть существенные пробелы.

Пожалуй, в какой-то мере я смогу также проиллюстрировать на себе тезис о решающем значении языковой среды. В середине июля 1959–го большая группа филологов – питомцев Коломенского пединститута получила направление в Армению для работы учителями русского языка  в тамошних школах. Сюда же, но меньшим числом были присланы выпускники Ленинградского имени Герцена и Московского имени Ленина педагогических вузов. (Кстати, в знаниях мы выглядели ничуть не хуже их.) До распределения все жили под Ереваном, на загородной турбазе Канакер, откуда ездили на установочные занятия в институт усовершенствования учителей. Потом нас распределили по селам, и мы оказались в мононациональном окружении. Местные жители сносно говорили по-русски, но господствовала армянская речь. Оказавшись в такой ситуации, я уже к сентябрю стал довольно уверенно читать по-армянски все, что начертано печатными буквами, а через три-четыре месяца уже писал на доске рядом с русскими словами перевод на армянский, правда, не всегда без ошибок. Ученикам доставляло огромное удовольствие хором поправлять меня. Тем не менее многие удивлялись моим успехам в государственном языке (да-да, в Конституции Армянской ССР еще тогда было записано, что государственным языком республики является армянский язык, кстати, весьма самобытный, не похожий ни на один другой ни графикой, ни лексикой). Тамошнее население даже заподозрило, что нас специально готовили для работы в Армении. А все дело было в той среде, в которой я оказался.

Но родительский язык, признаюсь, существенно подзабытый, нашел все же применение, хотя и необычное – он помог мне  освоить устную армянскую речь. Как оказалось, в том языке есть несколько звуков, сходных с корейскими. Произнести их правильно не всякому иноязычному удается, а мне они не составляли труда. О том, что это так, я узнал случайно. На зимних каникулах, соскучившись по товарищам, я двинул в Москву. Заняв в вагоне родную вторую полку, сразу лег спать, а проснувшись, застал колоритную сцену – бабушка-армянка разговаривала на своем языке с русоволосой, явно славянских кровей девочкой лет четырех, а та отвечала ей то по-русски, то по-армянски. (Потом я узнал, что сын женщины женат на русской.) Мне стало любопытно, и я, свесившись с полки, повел с крошкой нехитрую беседу на армянском. Бабушка же занималась своими узлами и на нас не обращала внимания. А когда подняла голову и увидела меня, застыла в крайнем удивлении. Затем между нами произошел такой диалог: «Это вы сейчас разговаривали с моей внучкой?» – «Да, я». – «Вы знаете, я была абсолютно уверена, что с ней говорит армянин. У вас совершенно нет акцента»…

И еще, что касается среды. Во время войны  в числе других местных ребятишек мой дядя Когай Пен Чер – младший брат матери – был принят в музыкальную школу-десятилетку при эвакуированной в Ташкент Ленинградской консерватории. Мальчик оказался исключительно одаренным, и, возвращаясь после снятия блокады домой, консерваторцы взяли его с собой. В городе на Неве дядя успешно окончил школу, поступил в консерваторию и появился у родителей только  через десять лет студентом четвертого курса. Он научился замечательно играть на скрипке, прекрасно овладел русским, зато начисто забыл язык своего детства. Но, вернувшись в среду корейцев, стал быстро восстанавливать кровно родную речь и через два месяца уже практически свободно изъяснялся и со старшими, и со сверстниками.

Другой мой дядя Когай Пен Хо, будучи агрономом-землеустроителем в Кызыл-Орде, часто бывал по долгу службы в сельской местности, в среде, как теперь говорят, титульной нации и настолько освоил казахский, что мог передать речевые нюансы, образно построить фразу. Рассказывали, что в тех колхозах, куда он приезжал в командировку, местные жители специально резали барана, готовили бесбармак, чтобы ночь напролет слушать сказки Шехерезады в его переложении на казахский язык. Дядя активно сотрудничал с газетами, в корейскую он писал по-корейски, в русскую – по-русски, в казахскую – по-казахски. Этими же тремя языками прекрасно владел и наш односельчанин Ким Алексей Иванович. За безукоризненное знание казахского земляки–корейцы нарекли его Сарсембаем.  Алексея Ивановича могли не сразу вспомнить, а вот Сарсембая ни с кем не путали. Нередко на больших собраниях он свободно переводил со всех трех языков.

Если резюмировать вышесказанное в несколько приземленной форме, то можно констатировать, что человек в своей повседневной жизни вольно или невольно выбирает тот язык, который его лучше  кормит. Возросший интерес к языку титульных наций в постсоветских государствах объясняется тем же – стремлением получить престижную должность, полнее реализоваться, сделать карьеру, то есть  в конечном счете лучше кормить себя и свою семью. И в этом нет ничего унизительного или обидного. Се ля ви, как говорят французы.  Выходит, успех языка базируется на экономическом интересе человека.

В свете данного постулата  становится понятно также и то, почему нынче многие бросились изучать американский английский, а несколько лет назад целыми диаспорами штудировали еврейский, немецкий, теперь иные взялись за японский, корейский. Все это  языки стран, которые способны предоставить индивидууму хорошую зарплату, то есть опять-таки лучше кормить. Выходит, что успех языка базируется в не меньшей мере и на способности государства удовлетворить экономический интерес людей. И еще. В прежние годы знание языков было в основном следствием индивидуальных наклонностей. Нынче, когда границы государств становятся все более прозрачными, а то и размытыми, двуязычие (как минимум) перерастает в требование времени.

И в самом конце вот о чем. Итак, живя на разных территориях СНГ, мы остаемся единой общностью – советскими корейцами. Поэтому было бы правильнее называть наши структуры не общественное объединение корейцев Республики Казахстан (Кыргызской Республики, Российской Федерации, Республики Узбекистан и т.д.), а общественное  объединение корейцев в Республике Казахстан (в Кыргызской Республике, в Российской Федерации, в Республике Узбекистан). Тем более если все региональные ООК станут составными частями единого Общественного объединения корейцев СНГ (здесь без буквы «в»).

***

Заметки эти предлагаются читателям как размышления на тему, которую прежде предпочитали обходить стороной и на которую многие десятилетия было наложено табу, да и до недавнего времени не очень позволяли «копать». Например, исследование профессора А. Байшуакова о корейцах Казахстана, основанное строго на архивных материалах, в период горбачевской перестройки так и не смогло увидеть свет и было напечатано лишь в 2003 году, уже после смерти автора, в сборнике «Без гнева и печали. О корейцах Приаралья», выпущенном под эгидой Ассамблеи народов Казахстана тиражом всего в одну тысячу экземпляров. Теперь многое кардинально изменилось, и это обстоятельство дает надежду на возможность получить наконец ответы на возникшие вопросы и расставить все точки над «i». Такой шанс не надо бы упускать. Относится сказанное в первую очередь к молодому поколению корейцев. Им и карты в руки.