Глава десятая
Роман рассчитывал время так, чтобы приходить к самому началу занятий. Сталкиваться лишний раз с ощетинившимися коллегами – не самое приятное дело.
В это утро он немного задержался с завтраком и потому, когда быстрым
шагом вошел в институт, казах Камалбай, который, помимо основных обязанностей истопника, был и ночным сторожем, и вахтером в дневное время, уже медленно бродил по коридору и индифферентно потряхивал колокольчиком на длинной ручке, оповещая о начале лекций. Прикрыв глаза тяжелыми веками, сторож тихо сказал проходившему мимо Роману.
– Ректор приказал твоя книга в печку…
– Как? – Роман резко остановился.
Но Камалбай уже тащился дальше, сотрясая воздух надтреснутым звоном. Роман оглянулся и, удостоверившись, что в коридоре никого нет, бросился к кладовке, где хранились книги. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что томов стало меньше. Отчаяние сдавило его сердце. Он тут же хотел было идти к ректору, но события последних месяцев кое-чему его научили. Забежав в преподавательскую и скинув пальто, он поспешил к студентам, которые теперь тоже встречали его гробовым молчанием.
С трудом дождавшись большого перерыва, когда студенты и преподаватели обедают, Роман отправился на поиски Камалбая. Того нигде не было. Молодой человек вышел из института. Старик оказался на улице и, убедившись, что Роман заметил его, не торопясь, побрел вперед и вскоре свернул за угол.
Камалбай остановился лишь тогда, когда они достигли пионерского парка, куда и летом редко кто заглядывал. Он подождал, пока подойдет Роман, зорко оглядываясь по сторонам.
– Так что случилось, почему ректор приказал сжечь книги?! – нетерпеливо зачастил молодой человек.
– Ректор вечером говорил. Вчера. Говорил, надо топить все корейские книги. Он смотрел, чтобы я топил книгу. Я брал самый маленький книга. Ректор говорил, завтра проверит, я все книга топил или не все.
Роман вспомнил тот день, когда привез в институт тяжеленные шесть ящиков. Тщедушный на вид старик, сидевший на корточках у входа, тут же подхватился и подбежал помогать. Он оказался неожиданно сильным, и вдвоем с Романом они быстро затащили книги в кладовую.
– Что такой тяжелый? – спросил старик, оттирая пот со лба после того, как работа была сделана.
– Это книги… Хорошие корейские книги, – объяснил Роман, отчего-то сразу проникаясь доверием к незнакомцу.
– Коран – хороший книга, – после долгого молчания вдруг заговорил старик. – Человек читает коран – делает хороший дело. Человек читает корейский книга – много ум в голове. Плохой книга нет. Человек читает правильно и неправильно…
Роман подивился мудрости этого простоватого на вид старика. После, когда они сдружились, молодой человек узнал, что Камалбай был муллой. Жил с большой семьей в Акмоле. У него было два сына и три дочери. Как детям муллы им нигде не было ходу. Даже в пионеры не принимали. Старший сын хотел стать военным, но его не взяли в армию. Тогда Камалбай решил уйти, чтобы не портить жизнь детям. Он долго шел через степи. Умирал от голода и жажды. Как-то на него напали волки, и, если бы не всадники, появившиеся как мираж в пустыне, кости муллы валялись бы под каким-нибудь безымянным курганом.
Всадники накормили его, дали целебные мази, подарили халат – старый же изодрали волки. И, продолжая скитаться, он останавливался в аулах, жил там месяцами, за кормежку помогал заготавливать саксаул, пас баранов. Но такая жизнь наскучивала быстро, и он отправлялся дальше. Старик намеренно потерял паспорт, вернее, сжег его. А без документов в городе и шага не ступишь, потому нигде и не мог осесть. Наконец добрался до Кзыл-Орды. Здесь у него дальний родственник работал в милиции. Тот и оформил новый паспорт. Камалбай – это не его имя. Так лучше для детей. Нет у них отца муллы. Вот и хорошо.
– Люди думают, я – Камалбай. Ты один знаешь: я – мулла. Ты честный парень, потому сказал. Сказал, тепло стало, и он приложил руку к сердцу.
Нет на свете ничего тяжелее тайны. Нести ее через жизнь одному – под силу немногим. Потому и делятся ею с другими, чтобы облегчить душу. Но, к сожалению, как часто такое откровение оборачивается бедой.
Камалбай не ошибся в парне, как он называл Романа. И потому бывший мулла готов был во всем помочь молодому другу.
– Что же делать? Что же делать? – в отчаянии бормотал Роман. Он посмотрел на понуро поникший клен, возле которого они стояли, и, помимо воли, тревогу оттеснили странные мысли. Он думал: “Зачем это нужно природе – обезображивать жизнь? Этот клен совсем недавно был таким веселым, шурша на ветру зелеными резными листьями. И осенью – какая красота! А теперь… Беспомощно, как калека, стучит на ветру голыми ветками, рождая в душе лишь печаль и тревогу…” И вновь сознание включилось в реальность, наполненную смятением и отчаянием.
– Ты, парень, иди в институт, – вернул его к действительности спокойный голос Камалбая. – Ты читай лекция и иди общежитие. Приходи ночью. Ты молодой – тебе не нада НКВД. Рывкин видит – НКВД забирает. Камалбай – старый, нехай заберет.
Роман не смог сдержать улыбки. В институте была уборщица – молодая озорная хохлушка. От нее старик набрался таких словечек, как “нехай”, “хлопцы”, “бувайте”, и очень кстати использовал их. Но в устах старого казаха они звучали довольно забавно.
Понимая, что Камалбай прав, Роман сказал, что подойдет к полуночи, и поспешил в институт.
Ли нервничал и не смог дождаться условленного времени. Он подошел к темному зданию института, когда еще не было и одиннадцати. На всякий случай обошел приземистую коробку бывшей казармы и поглядел на окна ректорского кабинета. Они были темными. Подергав ручку входной двери, убедился, что она заперта изнутри. Он тихонько постучал. Внутри никакого шевеления. Он постучал снова, уже сильнее. Сначала все было тихо. Потом раздались крадущиеся шаги.
– Чего надо?! – раздался голос Камалбая.
– Это я, Роман Ли.
– А-а, парень?… – заскрипев, щелкнул замок, и дверь распахнулась.
Они пошли по темному коридору, и Роман, наткнувшись на что-то, чуть не растянулся, больно ударившись плечом о стену.
– Это книга. Ректор смотрел, а я таскал печка, – понизив голос, проговорил старик.
– Как печка? – в отчаянии вскричал Ли, забыв о предосторожности.
– Не кричи! Ректор слышит, НКВД придет, – зашипел истопник. – Все добре, парень. Книга я вытащил, а печка не топил. Надо скорей положить на ящик. Давай, работай!
Чтобы не привлекать ничьего внимания, света не зажигали и укладывали книги в большие фанерные ящики из-под “Беломора” в темноте, разбавленной тусклым светом уличного фонаря, просачивавшегося сквозь давно немытое окно. Ли подивился, откуда взялись ящики. Их было три. Камалбай объяснил, что днем ездил на принадлежащей родственнику тележке, запряженной осликом, на окраину города и купил в магазинчике ящики по десять копеек. Ругался, что ящики обычно сжигают вместе с мусором, а тут видят, что ему надо, и содрали с него деньги. А ездил так далеко, чтобы никто не узнал, если НКВД начнет расспрашивать в ближайших магазинах.
– Вот конспиратор, – растроганно подумал Роман, – ведь так рискует и ради чего? Что ему, казалось бы, эти корейские книги!? Но как он тогда мудро сказал, книги не бывают плохими. Люди их умеют или не умеют читать.
Они заполнили все три ящика, прочно заколотили, обвязав металлической лентой, чтобы, не дай Бог, не развалились в пути, с огромными усилиями и кряхтением погрузили неподъемные короба на ишачью тележку и отвезли в сарай стариковского родственника. Оттуда привезли ворох старых газет и сожгли. Если Рывкин захочет проверить, в печках он найдет бумажный пепел.
Половина дела сделана. У Романа уже созрел план дальнейших действий.
На следующий день, ближе к вечеру, Ли вместе с Камалбаем привезли ящики на железнодорожную станцию. Перед тем, как затащить их в грузовое отделение, старик на какое-то время отлучился. Он вернулся довольный и протянул Роману замызганный паспорт.
– Что это? – удивился Ли, разглядывая документ на имя какого-то Сеитова.
– Иди, отправляй книга, – Камалбай взялся за край ящика, чтобы тащить на весы.
Кладовщик – большой русый мужик, которому куда больше пошла бы крестьянская косоворотка, чем железнодорожный китель, отчего-то пришел в неописуемый восторг, когда взвесил ящики.
– Да вы что, камни или кирпичи посылаете? – Но, прочитав старательно выведенный Романом на ящиках адрес: “Алма-Ата. Государственная библиотека”, вдруг стал серьезным, в раздумье почесал окладистую бороду, пропуская ее через неплотно сжатую жменю, и сказал, как будто самому себе:
– А какое мне дело? Люди посылают, я отправляю. Что, каждый груз вскрывать прикажете? Нате, заполняйте бланки, – протянул он две жесткие карточки. – Давайте сюда ваш паспорт и не забудьте написать на ящиках обратный адрес. Без этого не примем.
Вот когда Роман догадался, зачем понадобился документ некоего Сеитова! Он с благодарностью посмотрел на Камалбая, устало сидевшего на корточках у выхода, быстро, но аккуратно вывел на крышках адрес Сеитова в качестве обратного, заполнил бланки и расплатился за отправку.
– Только вот что, ребята, – хитровато прищурился кладовщик. – Мой грузчик куда-то подевался. Верно, пошел допивать в честь дня рождения тещи. Да и Бог с ним. Поезд на Алма-Ату через полтора часа. Вы дождитесь и погрузите ящики сами в багажный вагон. Вот вам накладные, вон там тележка. Поезд подходит на второй путь. Вагон останавливается прямо напротив газетного киоска. Так-то спокойнее будет и вам, и мне…
На перроне было уже темно, когда подошел поезд. Вагон остановился точно в указанном месте. Отдав кондуктору накладные, Роман и Камалбай погрузили ящики, и когда состав дрогнул и, быстро набирая ход, скрылся во тьме, наши герои с облегчением вздохнули. Словно камень с души упал.
На привокзальной площади Камалбай сказал:
– Хлопец, давай назад паспорт Сеитова и трешку…
– Так он за трешку?.. А ты откуда узнал, что нужен паспорт и обратный адрес?
– Сын мой брат – милиционер. Он все знает… – не без гордости заявил старик.
Роман вытащил из кармана пять рублей.
– Я бы за такую помощь и тыщу заплатил, да вот больше нету…
– Добре! За пятерку Сеитов говорит большой спасибо, – и пошел отдавать деньги.
По-всякому зарабатывают люди. На этот раз деньги пошли на доброе дело.
Прошло с полмесяца. Роман продолжал жить в некоем вакууме. Мысль о спасенных книгах согревала его. Но жить так дальше было невыносимо, и он часами обдумывал, как доказать свою невиновность. Чуть окрашивало существование то обстоятельство, что Маргарита перестала его демонстративно избегать, и раза два он ловил на себе ее внимательный взгляд. “Неужели время залечивает все? Ведь она уверена, что он предатель, стукач… разве такое прощается? Но что с нее взять? Она же еще совсем девочка…” Его самого жизнь заставила быстро повзрослеть.
Роман, как всегда в последнее время, спешил в институт к самому началу занятий. Наконец-то в коридоре повесили большой электрический звонок, и секретарша Рывкина нажимала кнопку, сидя в своем предбаннике, а колоколец Камалбая был сдан в архив. Войдя в дверь института, Ли быстро зашагал в сторону преподавательской. В опустевшем коридоре гулко отдавались его шаги. Он торопился и потому не замечал, что творится вокруг. И вдруг перед ним появились глаза Маргариты – растерянные и испуганные. И лишь тогда Роман заметил девушку и спину незнакомого мужчины.
– А вот он сам, – проговорила Маргарита, отчего-то густо краснея, – и, поспешно обойдя незнакомца, заспешила в аудиторию.
– Вы Роман Семенович Ли? – обратился к нему мужчина средних лет, как определил Роман, казах.
– Да, Я Роман Семенович Ли. – В чем дело? Я вас слушаю.
– Я должен передать вам письмо…
Ли недоверчиво взял из рук странного почтальона треугольником сложенную бумагу. “Корейский пединститут. Преподавателю Ли Роману Семеновичу. Тому, кто вручит письмо по адресу, будет щедрое вознаграждение”.
Роман почуял опасность. “Провокация, – пронеслось в мозгу. – Рывкин действует”. Он хотел тут же швырнуть проклятую бумажку в лицо незнакомцу, но что-то остановило его. Может быть, необычный вид этого треугольничка, пожелтевшего и помятого, выглядевшего беспомощным, как ребенок, потерявшийся в толпе. И почерк. Он показался ему неуловимо знакомым.
– Где вы взяли это письмо? – спросил Ли не слишком громко, но достаточно внятно, чтобы его могли услышать проходящие мимо преподаватель физкультуры Мун и идущие за ним человек пять студентов.
– Его нашел мой сын на железнодорожной насыпи, – незнакомец посмотрел Роману прямо в глаза. – Я принес его вам не из-за вознаграждения, хотя в наше время и это было бы нелишне… Но такие письма обычно бросают из окон товарных вагонов заключенные. Это их последняя надежда дать знать о себе… Я выполнил свой долг перед… несчастными людьми. Не все из них предатели родины… – и он, резко развернувшись, пошел к выходу.
И в этот момент, взглянув еще раз на послание, Ли вспомнил, чей это почерк – Терентия Константиновича!
– Постойте! – Он догнал незнакомого мужчину и сунул тому в карман смятые ассигнации. – Спасибо! От всей души спасибо! – За незнакомцем захлопнулась дверь.
– Цык-цык-цык-цык, – неодобрительно цокая языком, вылез из небольшой ниши, где топилась печь, Камалбай.
– Много человек видел, много человек слушал, – проворчал он, опасливо озираясь. – Ты, парень, ходи лекция. Рывкин не знал это письмо. Потом быстро читай и топи печку, – и он выразительным жестом указал на треугольник, который Ли держал еще в руках, и на печь, где сквозь неплотно прикрытую дверку яростно плясали желтые блики пламени.
Роман не помнил, как дождался большого перерыва. Когда остальные ушли на обед, он сел в закуток за шкафом в преподавательской, развернул таинственный листок, осторожно разгладил его и, положив на стол, стал читать.
“Дорогая Надя! – С удивлением он прочел обращение и на секунду даже опешил. Но тут же сообразил, что так зовут жену Терентия Константиновича. От досады на свою тупость он поморщился и стал читать дальше. – Как ты, как дети? Не переживайте очень, видно, так суждено. Меня обвиняют в шпионаже в пользу Японии. Помнишь, несколько лет назад я участвовал в антияпонском митинге? Мы требовали освобождения Кореи. А потом я вошел в антияпонскую общественную организацию “Народный фронт освобождения родины”. Сейчас все перевернули против меня. Пусть Роман Ли попробует связаться с кем-нибудь из руководителей Фронта. Может, они походатайствуют, докажут, что в органах ошибаются. На Романа можно положиться во всем. Он молод, но умен и честен. Спасибо ему, что пытался спасти меня на вокзале, и за помощь вам, моим самым близким людям! Дорогая Надя! Если со мной что случится, не убивайся слишком. Сбереги детей для более счастливого будущего. Здесь и наши преподаватели Пак и Цой. Видимо, повезут на Колыму. Так говорят. Оттуда не возвращаются. Береги себя ради детей. Помни, что меня обвиняют несправедливо. Я всегда был честным перед людьми и советской родиной. Прощай, но будем надеяться на встречу. Твой Терентий”.
Роман столько раз перечитывал эти неровные, написанные карандашом и, видно, в несколько приемов строчки, что выучил текст наизусть. Он оторвался от письма лишь когда кто-то отворил дверь и вошел в преподавательскую. Выглянув из-за шкафа, он увидел Маргариту, которая стояла к нему спиной и в глубоком раздумье снимала с себя пальто. Роман кашлянул. Девушка резко обернулась – бледная и испуганная.
– Ой, как вы меня напугали! А вы… вы… уже пообедали? – выпалила она первое, что пришло ей на ум. – Да. Я только что вернулся. Ходил в соседнюю столовую. Знаете, там неплохо готовят, особенно винегрет… – Роман говорил и сам удивлялся, откуда берутся эти дурацкие слова. В соседней столовой, где готовили отвратительно, он был лишь раз, месяца два назад, а винегрет он терпеть не мог. Но его несло, и он никак не мог остановиться в своем вранье.
После лекции, выйдя из института, он вновь увидел Камалбая. Добравшись до облюбованного ими в прошлый раз пустынного места в пионерском парке, старик с ходу спросил:
– Ты читал письмо?
– Да, – и Ли пересказал содержание послания.
Помолчав, Камалбай посоветовал:
– Неси скорее жена Надя. Моя голова думает, тебя берут НКВД…
Тысячи игл внезапно впились в сердце Романа. Он почувствовал, как деревенеют мысли и застывают на одном – страхе. Что-то подобное он уже испытал однажды, в тот момент, когда на грузовом складе к ящикам с книгами подошел рослый кладовщик и спросил:
– Что у вас тут, камни или кирпичи?
Но тогда было немного другое, он испугался за книги, а сейчас его обуял
панический страх перед неумолимостью наказания за преступление, которого не совершал. С трудом пересилив себя, Роман постарался отогнать охватившее его гнусное чувство. Он даже встряхнулся, как собака, вылезшая из воды. Камалбай с удивлением проследил за его странными телодвижениями и, уже отходя, сказал:
– НКВД ты, парень, не говори мужика, который дал письмо. Говори,
мальчишка дал. Мужик хороший человек. Я его знаю. Его брат тоже забрал НКВД…
Надя долго не выходила из комнаты, куда убежала с письмом, плотно затворив за собой дверь. Оставшись на кухне один, Роман некоторое время в растерянности сидел на табуретке. Но потом тихонько встал и направился к выходу. Он решил, что придет попозже, или даже завтра, чтобы обсудить вопрос, где найти руководителей Народного фронта. Надо использовать малейшую возможность, чтобы спасти человека. И потом, кто знает, может, его самого возьмут, и он никому не сможет быть полезным. Но в этот момент дверь в комнату распахнулась, и на пороге появилась Надя. Из глаз ее беспрерывным потоком лились слезы. У Романа где-то даже мелькнула мысль – разве слезы могут так литься?… Ни слова не говоря, Надя вдруг упала перед Романом на колени. Он бросился к ней, думая, что ей стало плохо. Но женщина отрицательно замотала головой:
– Простите меня! Я думала, вы – предатель. Но мой муж никогда не ошибается в людях. Вы – хороший и честный человек, а я вас так обидела. Простите меня, если можете…
Ли поднял женщину и посадил на табуретку. Он смотрел, как слезы струятся из ее глаз, и тоже плакал. Но это были слезы облегчения. Казалось, с ними из души уходит горечь, которую он в последнее время носил в себе.
Так женщина разрешается от бремени – через великую боль к светлой радости.
В свое общежитие Роман вернулся еще засветло. День уже заметно прибыл, и в природе чувствовалось приближение весны.
Роман насторожился, увидев сидящего на корточках перед дверью Камалбая.
– Твой, парень, Рывкин вызывай, – поднялся старик. Совсем не добре, – для убедительности повторил он. – НКВД ректорский кабинет тебя ждет.
Ли отчего-то спокойно воспринял это далеко не из самых приятных известий. Однажды перекипев, человек вторично уже не так остро реагирует на тот же самый сигнал. Несколько кварталов, отделявших общежитие от института, они прошли молча. Только старик время от времени что-то бормотал себе под нос, словно молился. Наверное, так оно и было. Он же был муллой.
В этой части здания из каких-то соображений стены были выложены в четыре кирпича, и потому изнутри окна больше походили на бойницы. Когда Роман, постучавшись, вошел в комнату с низким сводом, в окно-бойницу внезапно прорвался будто долго сдерживаемый яркий луч заходящего солнца и веселым прямоугольником лег у ног вошедшего. “Хорошее предзнаменование”, – подумал Ли, обходя светлое пятно на полу, словно боясь его испачкать. За столом сидел не ректор, а энкавэдэшник. Тот самый, с которым Ли впервые встретился на вокзале, когда забрали Терентия Константиновича. Рывкин же как-то сиротливо сидел с торца.
– Здравствуйте, вы меня вызывали? – Роман из принципа подчеркнуто обращался только к ректору.
– Да, вызывали, – не обращая внимания на маленькую демонстрацию молодого человека, проговорил энкавэдэшник. – Что за письмо вам передали, гражданин Ли?
– Какое письмо и кто передал? – изумился Роман.
– Не прикидывайтесь дураком. Сегодня утром, перед самым началом занятий какой-то абориген вручил вам письмо. За это вы отсыпали ему кучу денег. Правильно? – и сам же ответил: – Правильно. Раз отдали столько денег, значит вас порадовало послание… Где письмо, черт побери? Кто этот доставщик?! – вдруг заорал энкавэдэшник, вскочив с ректорского кресла. – Отвечай, с-сука! Все равно выбью из тебя все!
С трудом унимая бьющую дрожь от поднимающегося негодования, но, стараясь придать голосу даже приветливые нотки, Роман ответил:
– Ах! Вы про это! – и торопливо вытащил из внутреннего кармана пиджака аккуратно сложенную вчетверо бумагу. – Это справка. Мне ее выдали вместо паспорта, который отобрали тогда, на вокзале… в первый день приезда. И он где-то затерялся. Обещали выдать новый, а пока вот справку дали. В ней удостоверяется, кто я такой… Я ее вчера потерял, – он нарисовал на лице удрученный вид. Но вот какой-то гражданин нашел ее и принес. Да и не только ее, но и справку о том, что я работаю в институте. Потому он и нашел меня, что оба документа были вместе. Вот так, – и вытащил второй, так же сложенный лист. Ну, я, конечно, обрадовался и, как вы говорите, отсыпал ему кучу денег. Представляете, какая это была бы беда, если б документы так и не нашлись!.. И он горестно покачал головой.
Энкавэдэшник смотрел на него и думал, кто перед ним – идиот или артист. Но выданная история была похожа на правду. Ведь осведомитель не видел, что это была за бумага и разговора их не слышал, хрен его возьми! Но на всякий случай закричал: – Ты что, мать твою, выгораживаешь кого-то, как тогда на вокзале японского шпиона?! А сам-то ты не шпион? Вот подраим тебя нашим наждачком, так сразу заговоришь!..
Но тут, как ни странно, вмешался Рывкин.
– Да что вы, Иван Пантелеевич, он сам вымазан в говне и никогда не отмоется. Эти косоглазые считают, что он, как они говорят, доносчик и предатель. В его активе и бывший ректор, о котором вы говорили, и эти, Цой и Пак, старперы, которые разводили тут националистическую антимонию. С вашей помощью, Иван Пантелеевич, мы очистим институт от национальных кадров и будет у нас нормальное учебное заведение. А с товарищем Ли, Романом Семеновичем, я думаю, так и было, как он говорит. А куда он денется? Он у нас как подсадная утка. Что произойдет – он виноват. Коллектив готов сожрать его, зато наши люди вне подозрений. И не отмыться ему никогда, – еще раз повторил Рывкин, скаля желтые зубы.
– Так все думают, что это он доставляет сведения к нам? – засмеялся энкавэдэшник. Это чья выдумка, лично ваша, товарищ Рывкин?
Тот скромно потупился. – Что ж, похвально!
И еще один сюрприз ожидал в тот день Романа Ли.
Выйдя из кабинета Рывкина, Роман постоял, что-то обдумывая, а потом решительно направился в сторону преподавательской. В последнее время он с неохотой оставался в своей общежитской комнате. Особенно по вечерам. Он должен был признаться, что со страхом поглядывает на крюк в потолке, будто притягивающий к себе. Конечно, это малодушно – бояться воспоминания о минутной слабости, но ничего не мог с собой поделать.
Вот и сейчас ему совершенно не хотелось идти домой. Потому решил посидеть в пустой преподавательской. Кое-что обдумать, а потом пойти в столовую поужинать. И тут он вспомнил, что у него не осталось ни копейки – все отдал незнакомцу. “Черт! – выругался Роман. – Придется перехватить пятерку до зарплаты у Камалбая… А, кстати, где он? Что-то я не видел его, как вышел от Рывкина…” И в этот момент, будто подслушав его мысли, скрипнула дверь, и в образовавшейся щели показался старый истопник.
– Моя знай стукач, – с места в карьер заявил он.
– Кто?! – весь подался вперед Роман.
Старик печально посмотрел на него, поцокал языком и рассказал, что после обеда он пошел в гортоп, чтобы выписать очередную партию дров для института. Путь его лежал мимо местного отделения НКВД. Старик не любил это учреждение и потому, как всегда, пошел в обход. Когда проходил здание с торца, в цокольной части его открылась дверь и из нее вышла Маргарита Хан. Она боязливо оглянулась по сторонам, что-то сказала стоящему в дверях военному и быстрым шагом направилась вниз по улице. К счастью, она старика не заметила, так как он успел скрыться за рекламными щитами.
– Не может быть! – толком не дослушав его, вскричал Роман. – Ты что-то путаешь… Не могла маленькая Хан быть такой подлой!
– Можешь, – убежденно проговорил Камалбай. – Когда мужик казах давал тебе письмо, кто видел? Физкультурник, студент пять штук, я и Маргарита. Кто ходил после НКВД? Не физкультурник, не студент, не я, а Маргарита. После тебе вызывал Рывкин. Твоя дивчина – стукач, – убежденно резюмировал он.
– А почему моя? – озадаченно посмотрел на истопника Ли.
– Его любит твоя, – и для убедительности старик раза три кивнул головой. – Твоя слепой, а я видел, ничего не говорил. Теперь знай, твой дивчина – стукач, – еще раз повторил он и не спеша направился к дверям.
Ли как стоял посреди преподавательской, так и остался стоять с разинутым ртом. Вдруг он услышал в коридоре нарочито громкий голос Камалбая:
– Ходи, ходи, его там, преподавательская. Его ждешь твоя…
– Ждет? – удивился женский голос, от звука которого Роману чуть не сделалось дурно. Только не ее он хотел бы увидеть в эту минуту. Но в дверь тихонько постучали, и на пороге появилась Маргарита.
Она не стала оттягивать начало разговора ничего не значащими фразами, а тут же выпалила:
– Я вас везде искала. Была у вас в общежитии… Хорошо, что догадалась заглянуть сюда…
“Что, получили задание еще что-нибудь выведать у меня, или совесть замучила и решили покаяться”, – такое или нечто подобное готово было сорваться с языка Романа, но он продолжал молча смотреть на нее.
А Маргарита с какой-то отчаянной решимостью, не снимая пальто, села за свой столик – привычка срабатывает независимо от вашей воли.
– Идите сюда, садитесь… Пожалуйста! – в ее голосе было столько настойчивости и мольбы, что Ли подошел и сел напротив девушки. Наконец, после некоторой паузы, с видимым усилием Маргарита начала говорить.
– Мне так давно хотелось это сделать, но все не могла решиться. Конечно, вам это не надо, но я так больше не могу. Вы только выслушайте меня. Можете верить, можете не верить. Но прошу вас, постарайтесь думать обо мне лучше, чем, наверное, я того достойна. Но мне очень важно ваше доброе мнение. Только, пожалуйста, выслушайте до конца. Хотя рассказывать об этом очень нелегко и … стыдно.
– Чего она тянет, – с раздражением думал между тем Роман, стараясь не смотреть на девушку. Нашкодила, а теперь ищет сочувствия? Уж имела бы силы сама переварить то, что натворила… – У него появилось желание встать и уйти, но то ли благовоспитанность, то ли шевельнувшаяся в глубине души жалость остановили его. А она почувствовала, что затянула с предисловием:
– В общем, я скажу правду, а дальше вам судить.
– Встречать новый, тысяча девятьсот тридцать седьмой год подруга Клара пригласила Маргариту к своим знакомым, тоже корейцам. У Тянов, мол, соберется много молодежи. Тоня и Гений жили в большой квартире в районе Второй Речки и очень просили Клару привести Маргариту. Будут молодые люди и, может, кто-нибудь понравится девушке. Маргарита тогда еще подумала: странные эти женатики – так любят заниматься сватовством… Родители девушки, особенно отец, были строгих патриархальных взглядов, гости к ним приходили редко, и то все какие-то старики и бабки. А на Новый год никогда никого не было. Они втроем дожидались двенадцати часов, отец поздравлял мать и дочь, выпивал рюмку водки, все немного ели и расходились. Вот такое было веселье. Так что вполне естественно Маргарите хотелось пойти в компанию, повеселиться и даже выпить бокал шампанского. На ее робкую просьбу разрешить поехать к Тянам отец долго и сурово молчал, а потом сказал, что дети должны встречать Новый год дома, с родителями.
– А тогда можно, – встряла в разговор Клара, присутствовавшая при этом ходатаем, – мы приедем за Ритой сразу после двенадцати? Можно? – и обе девушки умоляюще посмотрели на старика.
Тот еще больше посуровел, но все же скрепя сердце согласился.
– Но только, чтобы привезли домой. Одна в праздничный день ездить не смей, – наказал он дочери. – Полно будет пьяных. Мало ли что…
Все получилось, как планировали. Чуть подвыпившая компания встретила появление хорошенькой Маргариты криками восторга. Ей тут же налили фужер шампанского и заставили выпить штрафную. Девушка сразу захмелела. Ей стало удивительно весело и хорошо. Они танцевали, пели, еще пили. За Маргаритой начали явно ухаживать два парня. Оба видные, веселые и симпатичные. Маргарита упивалась успехом. Впервые ей, в общем-то затворнице, наговорили столько комплиментов. И было даже приятно, что два воздыхателя чуть было не подрались из-за нее. Об этом сообщила вездесущая Клара.
В разгар веселья кто-то предложил:
– Ребята, айда на улицу. Недалеко отсюда перед Домом Культуры стоит громадная елка. Народу там…
Все кинулись одеваться. Риту бережно одел в шубку один из ухажеров и вывел на мороз под руку. Они водили хороводы вокруг елки, хохотали, даже поиграли в снежки. Потом вернулись, и веселье началось сызнова. Кто-то завел игру-песню: “Тот, кто родился в январе, вставай-вставай-вставай! И все до капли выпивай! Выпивай-выпивай-выпивай!” Ну, и так далее по месяцам. Когда дошли до августа, Маргарита и еще одна девушка поднялись с места, и их заставили залпом выпить по полному бокалу. На этот раз шампанское Рите показалось не таким вкусным, но она решила, что перепила и ей уже достаточно. И без того у нее все поплыло перед глазами, и голова шла кругом. Как сквозь толщу воды она слышала какой-то звон, бульканье. Кто-то взял ее под руку и повел куда-то. И почему-то в этот момент в ее помутневшем сознании всплыла сцена, когда они с Кларой уговаривали отца отпустить ее к Тянам. Нахмурив брови, отец спросил: “А русские там будут?” “Нет, это чисто корейская компания”, – заверила Клара. Тогда морщины сбежали со лба отца, и он дал свое согласие, но назидательно закончил: “Прежде, чем подружиться с человеком, загляни ему в душу”. Больше Маргарита уже ничего не чувствовала и ничего не помнила.
Девушка очнулась от слепящего света, проникающего сквозь прикрытые веки. Она открыла глаза и в ужасе обнаружила, что лежит обнаженная, а над ней склонился голый мужчина. В глаза бросились грудь и поросшие рыжими волосами руки, которые он протягивал к ней. Она дико закричала и потеряла сознание.
Когда Маргарита вновь пришла в себя, в комнате никого не было. Она была без одежды, но прикрыта простыней. Можно было подумать, что предыдущее пробуждение ей почудилось. Маргарита осторожно провела рукой по груди, потрогала живот – все было как будто на месте. Скосив глаза, она увидела одежду на стуле рядом. Девушка вскочила и стала лихорадочно одеваться, боязливо поглядывая на дверь, из-за которой доносились голоса. Впервые в жизни Маргарита с досадой заметила – раньше она на это как-то не обращала внимания – как много женщине приходится надевать на себя: трусики, пояс с множеством пуговичек, чулки, которые все перекручивались и цеплялись за ногти, комбинация и, наконец, платье. Взглянув на себя в зеркало, висящее в простенке, Маргарита ужаснулась: на нее смотрела бледная, с темными кругами под глазами, взлохмаченная старая женщина. Она в испуге отпрянула от этого чучела и задела за стул, который с грохотом упал. И тотчас же распахнулась дверь, и в комнату впорхнула хозяйка дома Тоня.
– Мы проснулись? – засюсюкала она. – Как спалось, какие прекрасные сны приснились нам? – продолжая ворковать раздернула шторы на окнах хозяйка. Повернувшись к гостье, Тоня оценивающе посмотрела на нее и решительно скомандовала:
– Пошли за мной! Умоемся, причешемся, подкрасимся, и снова станем девицей-красавицей! Будем петь и веселиться. Скоро опять гости нагрянут. Да, кстати, с Новым годом! С новым счастьем! – и она пошла на Маргариту, вытянув трубочкой губы, слегка причмокивая ими. Но Маргарита в страхе стала отступать.
– Скажи, а почему я… тут и … голая? – пробормотала Рита.
– А-а, – засмеялась Тоня. – Ты немного перебрала, и тебе стало плохо. Да с кем не бывает! – и она махнула рукой. – Мы с Кларой уложили тебя, и чтобы не помялось платье, сняли его. Но ты стала так потеть, как после аспирина. Пришлось раздеть тебя совсем и насухо вытереть. Тогда ты успокоилась и уснула. Вся вытянулась, такая красивая…
– А тут… чужих… мужчин … не было?
– Да что ты, милочка? Какие еще мужчины?.. – И Тоня хитрюще улыбнулась. – А-а, тебе уже мужчины снятся… Что ж, значит, пора замуж, – и звонко рассмеялась.
У Маргариты отлегло от сердца. Приснится же такая дурь! “Нет, не пила шампанское и больше пить не буду”. Быстро приведя себя в порядок, она отказалась участвовать в праздничном застолье и, пока не появились первые гости, убежала домой.
А через несколько дней к ней на улице недалеко от института, где она замещала преподавателя, подошел незнакомый мужчина и сказал, что ей надлежит завтра, в три часа дня прийти в НКВД, комнату номер шестьдесят два. В ее же интересах никому об этом не говорить. Даже родителям.
Назавтра ровно в три перепуганная Маргарита, назвав себя у входа и получив пропуск, робко постучала в шестьдесят второй кабинет.
– Войдите! – раздался из-за двери звучный голос.
Она вошла. Навстречу из-за стола поднялся молодой человек в форме. Он был хорош собой. Каштановые волосы обрамляли крупную гордо посаженную голову. Большие темные глаза, прямой нос с горбинкой, сочные, полуоткрытые в улыбке губы – казалось, он сошел с картины старинного мастера, изображавшего жителей Олимпа. Но вот рост… Он едва доходил Маргарите до плеча.
Но ей было не до красоты и роста военного. Перед ней был работник страшного НКВД. И этим все было сказано.
– Садитесь, пожалуйста, Маргарита Мироновна Хан, – любезно предложил он.
Дождавшись, когда девушка сядет, обошел стол и сел напротив.
– Как здоровье Мирона Макаровича и Елены Борисовны? – участливо спросил хозяин кабинета, бегло называя родителей Маргариты по имени и отчеству, будто знал их всю жизнь.
Девушка тупо смотрела, ничего не понимая.
– Моя фамилия Мамонтов. Александр Александрович. Прошу любить и жаловать.
Маргарита кивнула. И вдруг до нее дошел смысл сказанного, и она неожиданно нервно рассмеялась. Ее собеседник, человек далеко не глупый, понял причину внезапной веселости.
– Это вы по поводу фамилии Мамонтов и моего роста? Что ж, не вы первая, не вы последняя. Ничего-ничего, – теперь я не обижаюсь. Я понял, что интеллектуальное превосходство важнее, чем быть выше других ростом, – но при этом взгляд его выражал такую злобу, что и без того запуганная девушка и вовсе растерялась.
Александр Александрович некоторое время молчал, но по-прежнему смотрел на девушку пронизывающим взглядом, и, казалось, что по мере того как большие выразительные глаза обшаривали ее тело, с нее спадала одежда. Маргариту охватило такое же чувство ужаса, как тогда, в кошмаре, когда к ней ниоткуда протянулись большие волосатые руки. Видение было настолько явственным, что она вскрикнула и вскочила со стула.
– Вот что такое превосходство духа, – самодовольно усмехнулся Мамонтов, – вы преподаете в ВУЗе, так что должны прекрасно понимать силу психологического воздействия одного человека на другого, вернее даже – на других. Властвовать – это наивысшее наслаждение… Вы наверняка читали “Трех мушкетеров” Дюма. – Она кивнула, с трудом приходя в себя от пережитого шока и потому не удивляясь разглагольствованию энкавэдэшника на столь отвлеченные темы. А он продолжал. – Так вот, помните Арамиса? Он компенсировал недостаток роста высочайшим мастерством фехтования. Побеждал и сам был неуязвим. И тем самым властвовал над себе подобными и покорял сердца женщин… А пан Володыевский! Вы читали Генрика Сенкевича? Нет!? Зря. Почитайте. Весьма поучительная вещь. В герое романа вы найдете подтверждение моих слов… Мужчины небольшого роста обычно сильны духом. Вот так…
Только теперь Маргарита поняла, как сильно переживает Мамонтов из-за своего маленького роста. Зачем ему нужно было так распинаться перед ней? Да и не до того ей было. Единственно, о чем она могла думать – поскорее выбраться из этого страшного здания, о котором в городе рассказывали жуткие истории.
– Что-то мы несколько отвлеклись, – отчетливый голос Мамонтова вернул Маргариту к действительности. – Мы пригласили вас для того, чтобы предложить вам… – он сделал многозначительную паузу. – Нас очень интересует жизнь вашего института. Мысли и взгляды преподавателей, студентов. Ваш ВУЗ же находится все-таки на особом положении. Он же национальный. Как говорится, кует национальные кадры. И нам вовсе небезразлично, кто будет воспитывать подрастающее поколение корейцев. Надо, чтобы росли наши, советские люди. А это полностью зависит от воспитателей, так сказать, архитекторов молодых душ. – Ему, видно, самому понравилось на ходу придуманное выражение. Он замолчал, как бы смакуя, словно вкусную пищу, эту фразу. – Поэтому в институте нам нужен свой человек, которому могли бы полностью доверять. Мы тщательно ознакомились с кадрами вашего ВУЗа и пришли к мнению, что наиболее подходящая кандидатура – это вы…
Маргарита вздрогнула. Вот уж такого поворота разговора она никак не ожидала. До нее доходили слухи о каких-то стукачах. Отец прямо называл их предателями. Но все это было в другом, абстрактном мире. И вдруг она оказалась перед совершенно конкретной возможностью стать самой стукачом и предателем.
– Н-нет, что вы! – и она замотала головой, как бы отгоняя некое наваждение.
– Да что вы так испугались? Не надо бояться. От вас же ничего особенного не требуется. Будете приходить к нам в определенные дни и рассказывать, о чем говорят ваши коллеги, да и студенты, если вам покажется интересным. Конечно, профессиональные разговоры нас не интересуют, а вот те, по которым можно судить о мировоззрении человека, круге его интересов, политической зрелости -–это, так сказать, ориентиры для вас… Вы знаете, что такое диверсия? Это не только, когда взрывают шахты или отравляют колодцы, пускают под откосы поезда или крадут важные документы, как, помните, в кинофильме “Партбилет”, где этот подлец Абрикосов, то есть не актер, конечно, а негодяй, которого он играл, хотел по партбилету жены проникнуть в ЦК нашей партии. Если ведутся разговоры о нехватке продуктов питания, плохой работе транспорта – это тоже диверсия. А тем более диверсией является, когда “архитекторы” отравляют умы студентов вразрез линии нашей партии. Да что это я вас поучаю, – даже хохотнул Мамонтов. – Вы и сами настолько грамотны, что можете поучить уму-разуму таких, как я. – Он откровенно льстил ей, но это не помогло.
– Я не могу, – тихо проговорила Маргарита, опустив голову.
– Что вы не можете? – сделал вид, что не понял, Александр Александрович.
– Я не могу предавать людей… Это безнравственно…
– А разве разоблачать и обезвреживать врагов народа – это предательство!? Ведь народ – это мы с вами, значит, – это наши враги. А что, по-вашему, мы, работники органов, предатели?!
– Но вы ведь за это получаете зарплату, – умнее довода она не могла придумать.
– А, ну сразу так бы и сказали, – понимающе протянул Мамонтов. – Постоянного оклада обещать не могу, но за активную работу к Восьмому марта, Первому мая и другим праздникам премии гарантирую.
– Нет, вы меня не так поняли, – вспыхнула Маргарита. – Ни за какие деньги, никогда я не пошла бы работать к вам…
– Ах, вот как! – Энкавэдэшник даже как будто развеселился. – Ну, что ж. До сих пор я руководствовался инструкцией, которая гласит, что добровольно завербованный осведомитель – надежнее и активнее, чем те, кого приходится так или иначе уламывать. С первым у нас не получилось. Тогда переходим ко второй фазе, – с этими словами он достал из письменного стола конверт и, вынув из него несколько фотографий, небрежно кинул на стол. – Вот, полюбуйтесь, высоконравственный человек.
Недоумевая, Маргарита взяла фотографии и вдруг узнала в лежащей женщине себя. Рядом стоял голый мужчина, головы которого не было видно. На снимках выражение ее лица было разным.
– Вот этот снимок мне нравится больше всего, – цинично проговорил Мамонтов, указывая на одну из фотографий. – От вожделения и блаженства вы даже закатили глаза. Вот его-то мы и пошлем вашему отцу. Пусть порадуется старик, Мирон Макарович, глядя, как развлекается его смирненькая доченька, будущий архитектор молодых душ. Кстати, насколько нам известно, у бедняги Мирона Макаровича больное сердце. Может, такая доза психологического воздействия взбодрит старика до… инфаркта. Ведь у него, кажется, уже была парочка…
Маргарита не могла оторвать взгляда от мерзких снимков. Мысли вихрем, опережая друг друга, проносились в голове. “Бедный отец, он не вынесет такое! Значит, все это было подстроено… Тоня, Клара, Гений… А мама… Она умрет от такого позора. Они меня специально усыпили. Невкусное шампанское… Нет, я покончу с собой. Вот выйду отсюда и брошусь под машину… Но родители не вынесут моей смерти… А этот негодяй распевал мне о Дюма, а сам… То-то он смотрел на меня так, будто раздевал. Наверное, сравнивал с фотографиями… Фотографии, фотографии…” И неожиданно упала со стула.
Маргарита пришла в себя от чего-то холодного, обрушившегося на лицо. Ледяные щупальца залезали за ворот кофточки и расползались по телу. Она открыла глаза и увидела Мамонтова, склонившегося над ней с пустым стаканом в руке.
– Ну, вот так-то лучше. Поднимайтесь, – и отошел к столу. – Нечего разлеживаться. Не надейтесь, больше фотографировать вас не собираемся, – презрительно засмеялся он, усаживаясь в кресло.
Маргарита с трудом поднялась. Голова кружилась. Она покорно уселась на стул и взяла протянутую энкавэдэшником ручку.
– Пишите, – приказал Мамонтов. – “Я, Хан Маргарита Мироновна, согласна добровольно сотрудничать с Владивостокским управлением НКВД…”
На следующий день, когда Маргарита пришла в институт, ей казалось, что все-все уже знают о случившемся и сейчас набросятся и разорвут на части. И даже молодой преподаватель философии Роман Ли.
Когда в институте появился выпускник Ленинградского университета Роман Ли, он сразу понравился Маргарите. Нет, вовсе не потому, что был из столичного ВУЗа, и даже не из-за того, что был такой симпатичный, хоть и не очень высок ростом. Ей нравилось его спокойствие и серьезность, основательность и надежность. Да-да, именно надежность! – обрадовалась она найденному очень подходящему для этого человека слову. Для женщины – это главное качество в мужчине. Ему она предпочтет богатство, талант и даже красоту.
Но Маргарита, естественно, не могла подойти к Роману и прямо сказать: – Вы мне очень нравитесь. – Она лишь изредка кокетливо улыбалась ему и в каких-то мелочах выказывала свое расположение.
Но грянула трагедия с великим переселением с Дальнего Востока. Ехали они в одном вагоне с Романом и другими преподавателями. Тут было не до чувств: у всех лишь одно стремление – выжить…
А когда прибыли в Кзыл-Орду, случилась эта история с ректором института, и стало известно, что Роман Ли – стукач.
Сложные, противоречивые чувства испытала девушка при этом. Сначала даже обрадовалась, что не одна она такая, запачканная. Но в следующий момент ей стало больно. Роман казался ей таким честным, простодушным, и вот… Но как она теперь должна относиться к нему?
Во Владивостоке в течение нескольких месяцев до переселения Маргарита регулярно по средам пробиралась на конспиративную квартиру и беседовала там, слава Богу, не с Мамонтовым, а с сотрудницей НКВД Тамарой Ивановной – крупной бесцветной женщиной с оплывшим лицом и светлыми кудряшками. Во время первых встреч кураторша терпеливо выспрашивала девушку о разговорах в преподавательской, о высказываниях знакомых. Кое-что из этого Маргарита фиксировала на бумаге и подписывалась довольно странной кличкой – Кадровик. Но все это было абсолютно не существенным и вреда никому не приносило. Потом Тамара Ивановна стала злиться и ругаться, называя Маргариту бестолочью.
Наступил и третий этап их взаимоотношений. Кураторша стала обвинять Маргариту в преднамеренности действий, вернее, бездействии.
– Ты специально прикидываешься дурочкой, – шипела Тамара Ивановна. – Хочешь остаться чистенькой. А мне из-за тебя приходится выслушивать, что не умею работать с агентом (Маргарита похолодела, когда Тамара Ивановна без ложного стеснения назвала ее так – агентом). Ну, погоди, дождешься, я из тебя самой сделаю врага народа. Тогда ты у меня попляшешь!
И нужно сказать, что отчасти эта злобная женщина была права. Не то, что Маргарита что-то скрывала от нее. Просто она не прислушивалась к разговорам окружающих, старалась избегать встреч со знакомыми.
Так что от “Кадровика” пока мало было проку.
То же самое началось, когда они прибыли в Кзыл-Орду.
При отъезде из Владивостока ей приказали сразу по прибытии на место явиться в местное отделение НКВД. Здесь она обрела нового куратора – худого желчного мужчину, который, как оказалось, арестовал на вокзале ректора института Терентия Константиновича. Он же посоветовал ей, как держать себя по отношению к Роману Ли.
– Мне так жалко было видеть, как все вас бойкотируют, особенно после ареста старших преподавателей Цоя и Пака. Но что я могла сделать? Я боялась и боюсь за родителей. Им не разрешили ехать в нашем поезде, и теперь я не знаю, где они. А отец сказал, чтобы ехала с институтом, потому что с ним связано мое будущее. Папа так верил в хорошее будущее… Но его оптимизм нереален, – удрученно заключила девушка.
– Вы сказали, что жалели меня, – заговорил молчавший до сих пор Роман. Произнося “жалели”, он поморщился, давая понять, что это ему неприятно. – Но почему? Ведь, по мнению всех, я – предатель, стукач!
– Не знаю. Но с самого начала я не верила этому. Может, на какой-то момент и были сомнения, но потом я поняла, что вы не способны на такое…
– “Не верила…” – горько усмехнулся Роман. – Однако же это не помешало донести на меня, что сегодня утром мне передали письмо.
– Так вы считаете, что я… – и Маргарита заплакала. Впервые за весь разговор.
– А что я еще могу подумать? – с горечью воскликнул Ли. – Если вы действительно считаете, что ректора предал не я, что не я донес на Цоя и Пака, так кто же это сделал? И сегодня… Кто немедленно доложил в НКВД про письмо? Меня уже вызывали к Рывкину, и там энкавэдэшник учинил допрос с пристрастием. А потом… Вас видели выходящей из здания управления. Вы еще с кем-то так мило распрощались…
Роману трудно было разоблачать Маргариту, тем более, что где-то в душе теплилась симпатия к ней. Он страдал от этого и потому старался вложить в свои слова как можно больше сарказма.
Маргарита вскинула голову. Слезы высохли на ее глазах.
– А во сколько вас вызывали к Рывкину? – спросила резко, даже, может, слишком требовательно в ее положении.
– Ну, где-то после трех. За мной пришел Камалбай… – несколько обескураженный ее решимостью ответил Ли.
– Так вот, вы или кто-то другой, могли видеть меня, выходящей из… ну, из этого здания, не раньше пяти. Потому что я должна была явиться к пяти, а пробыла там минут пятнадцать… Мне нечего было сообщить куратору.
– А тогда как “там” узнали о письме?
– Откуда мне знать про их дела, – устало вздохнула Маргарита. – Что же мне делать, если даже вы… – она замолчала, горестно ссутулившись.
А Роман вдруг подумал, если бы донесла она, то энкавэдэшник не попался бы на удочку с документами. Ведь Маргарита держала в руках письмо треугольник.
А Маргарита будто прочитала его мысли:
– А вы не подумали, что если бы донесла я, то “там” знали бы, что письмо от Терентия Константиновича?
– Почему? – Растерялся Ли.
– Терентий Константинович был моим руководителем диплома, так что его почерк…
– Но почему тот товарищ, который принес письмо, отдал его вам?..
– Он стоял в опустевшем коридоре и ждал вас.
– Почему же он отдал письмо вам?
– Чтобы оно не попало в другие руки. – Маргарита замолчала, склонив голову:
– Я сказала, что я ваша жена, – чуть слышно прошептала она. – Ее бледное лицо залилось краской.
– И тогда он отдал вам письмо, вы узнали почерк ректора и поняли, что я …
– Я же вам говорила, что с самого начала не верила… не допускала мысли о вашем предательстве. И это письмо только подтвердило мою уверенность, – она взглянула ему прямо в глаза, и слезы вновь полились по щекам. – Только знаете… я понимаю, что это гадко, и вы можете презирать меня, но я почему-то почувствовала себя особенно одиноко… Наверное, потому, что поняла – вы никогда не сможете нормально относиться ко мне. Это, как в Индии. Человек другой касты никогда даже не заговорит с парией… – и она зарыдала, уткнувшись в рукав своего пальто.
Роману стало до боли жаль девушку. Он не знал, как ее успокоить. И если до этой минуты какое-то сомнение еще шевелилось в нем, то сейчас он всецело поверил ей.
– Знаете что, – стал легонько теребить ее за плечо Роман, – выходите за меня замуж…
Маргарита резко вскинула голову, чуть не ударив Романа затылком по подбородку. Она смотрела на него во все глаза, будто увидела впервые. А он, боясь, что, может быть, обидел или даже оскорбил ее, испуганно отшатнулся и застыл в смущении. И вдруг она улыбнулась. Так нередко бывает на Дальнем Востоке. Неделями идут дожди, и, кажется, им не будет конца. Но внезапно плотную пелену туч прорывают солнечные лучи, и все озаряется теплым золотистым светом. Пусть он короток, этот миг. Но он говорит приунывшей природе, что надо жить! Надо жить и надеяться!
