Продолжение книги В.Цой- “Кто нагнал цунами?”
Небрежность или подмена?
Взять коренной вопрос – о методах и формах проведения акции. Вчитываешься в документы и приходишь к выводу, что облекать в форму депортации отселение от границы корейцев – граждан СССР поначалу, скорее всего, не замышляли. Возьмем тексты основных директив – того совместного постановления СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 21 августа 1937 года № 1428-326сс «О выселении корейского населения пограничных районов Дальневосточного края» и постановления Совнаркома СССР № 1647-377сс от 28 сентября 1937 года «О выселении корейцев с территории Дальневосточного края». Читатель, очевидно, заметил, что в них наряду с термином «выселение» не реже, а то и чаще применяется термин «переселение». Так, в постановлении от 21 августа 1937 года в четырех пунктах из двенадцати (1, 2, 6, 9-м) говорится о выселении и в шести (3, 4, 5, 7, 8, 11-м) – о переселении, а в пункте 10 применено и то и другое слово. На эту странность стоит обратить пристальное внимание. Ведь выселение и переселение имеют, согласитесь, совершенно разный смысл: одно означает принуждение, другое – добровольность. И, казалось бы, соседство этих понятий в данном контексте никак не допустимо – они в корне противоречат друг другу. Но мы имеем то, что имеем.
Вряд ли перед нами пример лингвистической оплошности, случившийся при подготовке важного документа. Скорее, это похоже на след поспешно (и самоуправно?) внесенных изменений в ранее (феврале 1930-го? июле 1932-го?) принятое постановление о переселении российских корейцев, когда вдруг выпал шанс добровольную акцию срочно, пока горячо, переориентировать на насильственное выселение. В такую подмену был посвящен, очевидно, очень узкий круг лиц, так как в последующих директивных документах, принятых по тому же поводу и датированных тем же 1937 годом, – а их немало, – говорится только о переселении и переселенцах. Выходит, правительственный аппарат продолжал работать в прежнем ключе, хотя по стальным магистралям уже катили эшелоны с депортируемыми.
По чьей злой воле подмена произошла? Сталина? Или тут приложил руку кто-то другой? И почему о мертвом уже наркоме внутренних дел СССР Иосиф Виссарионович однажды зло высказался: «Ежов мерзавец, много безвинного народа погубил, и за это мы его расстреляли»? А ведь прежде Николай Иванович пользовался полным доверием. Такой эпизод приводит Эммануил Иоффе в статье «И палачи и жертвы» (см. первый выпуск журнала «Репрессивная политика советской власти в Беларуси», Homo Liber, 2007 год): в апреле 1937 года Ежов осторожно поведал Сталину, что на его первого заместителя Я. С. Агранова (который, кстати, тоже был в фаворе у руководства страны) поступают сигналы о симпатиях к Троцкому, и предложил постепенно отодвинуть Якова Сауловича от ключевых позиций в НКВД, на что Иосиф Виссарионович после некоторой паузы заметил: «Ты нарком, решай сам. Раз человек запачкался, его надо убрать». 15 апреля того же года Агранов был понижен в замы, а через месяц смещен и с этой должности и задвинут на работу «в глушь, в Саратов» (арестован 20 июля 1937, расстрелян 1 августа 1938 года, не реабилитирован).
Из этого и многих подобных случаев следует, что Сталин и его соратники, исповедовавшие коллегиальность в сочетании с принципом единоначалия, считали обязанным соблюдать партийную и служебную этику, верить своим товарищам по партии и поддерживать их действия, что, как видно, и происходило до той поры, пока ситуация не выходила за пределы целесообразного. Случилось с Ежовым именно это? Почти уверен – да. Ведь не далее как за полтора месяца до описываемых нами событий, в июне 1937-го, пленум ЦК ВКП(б) именно по докладу Ежова предоставил возглавляемому им НКВД чрезвычайные полномочия, по существу карт-бланш, для ликвидации «грандиозного контрреволюционного право-троцкистского блока против советской власти», что привело к практически неконтролируемым злоупотреблениям, густо сдобренным революционной риторикой, патриотической фразеологией и ссылками на «указания».
В исследуемый 1937 год позиции Сталина и его сторонников были угрожающе слабы (подробнее об этом в следующей главе), править же бал поручили, как видим, НКВД. Пройдут долгие месяцы изнурительных внутрипартийных схваток, прежде чем 17 ноября 1938 года сможет появиться постановление Совнаркома СССР и ЦК ВКП(б) «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия». Полный текст его приводится дальше, а сейчас нас интересует такая констатация: «Следственные дела оформляются неряшливо, в дело помещаются черновые, неизвестно кем исправленные и перечеркнутые карандашные записи показаний, помещаются не подписанные допрошенным и не заверенные следователем протоколы показаний, включаются неподписанные и неутвержденные обвинительные заключения и т. п.». То есть фальсификации были методом работы закусивших удила органов внутренних дел, и нет гарантии, что «в интересах советского народа» то же самое не могло проделываться и с нашим документом.
Что касается соединения несоединимых понятий в одном контексте… Действительно, создается впечатление, что кто-то, не очень сведущий в русском (конечно, не Сталин – он был тут абсолютно грамотным), получил право «подновить» принятый ранее документ, и этот кто-то выполнил работу крайне неуклюже. Здесь объяснение напрашивается такое: при всех своих организаторских способностях, колоссальном политическом чутье, жестокой целенаправленности, Ежов был элементарно малограмотным и интеллектом не блистал.
Вызывает вопросы еще одна странность: постановление СНК и ЦК ВКП(б) от 21 августа 1937 года «О выселении корейского населения пограничных районов Дальневосточного края» не стало директивой прямого действия, оно было включено в меморандум НКВД № 516 от 24 августа 1937 года, направленный наркомом внутренних дел Н. Ежовым для исполнения начальнику Дальневосточного краевого управления НКВД Г. Люшкову. Почему бы это? Не потому ли, что документ утерял качества первичности? И не пользуемся ли мы теперь суррогатом, извлеченным из меморандума, как подлинником?
Думать, что именно главному энкавэдэшнику страны наши дальневосточные корейцы обязаны не только множеством несчастий, но и самой депортацией, дает основания и сам «железный нарком» (в народе его называли еще «кровавый карлик» – ростом Николай Иванович был 1 метр 51 сантиметр). Вновь обратимся к документу. «На 21 сентября 1937 года, – докладывал Ежов Сталину, – на Дальнем Востоке остается еще 25–30 тысяч корейцев… Эти корейцы, несомненно, являются кадрами японского шпионажа» (здесь и ниже выделено мною. – В. Ц.). Сравните это безапелляционное утверждение с преамбулой объединенного постановления СНК и ЦК ВКП(б) от 21 августа 1937 года: «В целях пресечения проникновения японского шпионажа в Дальневосточный край». Не правда ли, очень схожая фразеология? Но и это еще не все. «Считаю необходимым, – писал далее Ежов, – выселить из пределов ДВК всех оставшихся корейцев в КССР и УзССР…». А вспомните, как звучит название постановления Совнаркома от 28 сентября 1937 года – «О выселении корейцев с территории Дальневосточного края». Опять налицо единый ход мысли. И в сроках тоже совпадение. Докладная была подана, судя по ее тексту, не позднее 22–23 сентября, а постановление СНК датировано 28 сентября.
Обращает на себя внимание и такой факт: проект новой директивы, рожденный, скорее всего, в недрах НКВД в те же дни, что и цитируемая записка, готовился поначалу для ЦК ВКП(б). Вот он:
ПОСТАНОВЛЕНИЕ ЦК ВКП(б) (проект)
ЦК ВКП (б) постановляет:
1. Выселить со всей территории ДВК всех оставшихся корейцев. Выселение провести в течение октября месяца в порядке, установленном для первой очереди выселения.
2. Выселение провести, как и в первой очереди, – на территорию КССР (в пределах Актюбинской, 3ападно-Казахстанской, Карагандинской и Южно-Казахстанской областей и Гурьевскоro округа) 4000 семейств и УзССР (севернее ж.д.) 3000 семейств.
3. СНК СССР отпустить ДВК, КССР и УзССР средства по утвержденным ранее счетам на дополнительную численность на 9000 семейств и стройматериалы по заявкам СНК КССР и УзССР .
4. Обязать Наркомвод и НКПС представить по заявкам Крайисполкома ДВК и СНК КССР и УзССР для перевозок переселенцев морской, речной и железнодорожный транспорт.
Но – «не срослось», и все четыре этих пункта с небольшими поправками стали первыми четырьмя пунктами постановления Совнаркома СССР №1647-377сс «О выселении корейцев с территории Дальневосточного края» (всего в нем шесть пунктов). А «не срослось», скорее всего, вот по какой причине. К середине 30-х годов Сталин уже был убежденным поборником передачи всей власти Советам (об этом подробнее ниже) и потому мог решительно воспротивиться, чтобы Центральный Комитет партии подменял Совет Народных Комиссаров. В итоге проект, подготовленный для ЦК ВКП(б), был целиком использован в соответствующем постановлении Совнаркома СССР, в чем вы можете убедиться, сравнив оба текста.
Выходит, инициатором и организатором принудительного выселения корейцев был ни кто иной, как нарком внутренних дел СССР Н. И. Ежов, а проводником и главным исполнителем – его ближайший подручный на Дальнем Востоке, начальник тамошнего управления НКВД Г. С. Люшков, переведенный на эту должность из Ростова 31 июля 1937 года. Тогда становится понятно также, почему последний уже 13 июня 1938 года, то есть проработав на новом месте всего десять с половиной месяцев, тайно, прихватив важные документы, бежал из своей страны в подконтрольную японцам Манчжоу-го (Манчжурию). Ему вроде нечего было опасаться, он образцово выполнил задание по выселению корейцев и даже удостоился за это высшей награды СССР – ордена Ленина. Но, видимо, у него были веские причины опасаться за свое будущее.
Что же вдохновляло радетелей депортации корейского населения? Вдохновляли и высказывания того же П. Унтербергера, и упомянутая выше позиция Дальбюро ЦК ВКП(б), и продолжавшееся самоуправство тамошней краевой партийно-административной бюрократии.
Обратимся еще к одному документу. 15 февраля 1923 года из Москвы, из исполкома Коминтерна (в то время он имел более высокий статус, чем ЦК ВКП(б), так как большевистская партия считалась отрядом мирового коммунистического движения), за подписью председателя Корейского бюро Восточного отдела в Приморское губернское бюро РКП(б) было направлено письмо следующего содержания: «…За последнее время на территории Приморья наблюдаются ненормальные с точки зрения наших общих задач явления. Расселенные по уездам и лишенные документов корейские партизаны арестовываются, выдерживаются в тюрьмах и в результате высылаются в Корею, где они попадают в руки японских властей. Эти явления надо устранить немедленно». И далее предписывалось: «учредить институт уполномоченных по корейским вопросам при губревкомах и уревкомах (перечень), заготовить виды на жительство для корпартизан…, провести кампанию помощи демобилизованным партизанам». Историки комментируют: хотя в ряде случаев произвол местных властей был реакцией на анархические действия бывших партизан, оправдать передачу в руки японской жандармерии товарищей по борьбе невозможно никакими обстоятельствами. Так вот откуда идут метастазы! Оставалось только реанимировать эту тенденцию. Что и было в 1937 году сделано. Кем?
Допустить, что в депортации корейцев из Дальнего Востока виноват только Сталин, не получается – терзают вопросы. Например, вам не кажется странным, что идеолог и строитель «самого справедливого в мире» рабоче-крестьянского государства не погнушался прибегнуть к невразумительному, явно сфабрикованному доводу? Ведь он никак не согласуется с признанной всеми железной сталинской логикой ни по духу (о циничном характере преамбулы мы говорили выше), ни по букве (если уж на то пошло, речь должна была идти о проникновении японского шпионажа в СССР, а не в Дальневосточный край: эта территория уже была хорошо «освоена» разведкой островной страны хотя бы за два года оккупации ею Приморья). Или: почему Сталин решился на сомнительное действо после многих лет благотворной политики по отношению к малым народам Востока, которую сам, будучи в правительстве Ленина наркомом по делам национальностей, во многом инициировал и претворял в жизнь? Или: что подвигло его на столь одиозную меру буквально через восемь месяцев после принятия новой Конституции СССР, о демократических достоинствах которой говорил тогда весь мир? Или: по какой причине такое решение, отдающее политической близорукостью, было принято в ходе подготовки к знаковым, судьбоносным событиям в жизни страны – первым выборам в Верховный Совет СССР и празднованию светлого юбилея – двадцатилетия Октябрьской революции? Неужели Сталин вдруг, в одночасье лишился дара тонкого аналитика, потерял способность принимать взвешенные решения? Неужели он не понимал, что настраивает людей против себя же, льет воду на мельницу своих недругов, дарит аргументы тому же Троцкому, недавно выпустившему за границей одиозную книгу «Преданная революция»? Вопросы не праздные. Даже если не забывать (а забывать нельзя!), в какой архисложной внутренней и международной обстановке Сталину и его соратникам приходилось прокладывать курс первого в мире советского социалистического государства и что в таких условиях компромиссы, уступки и даже ошибки были практически неизбежны, все равно получается слишком сомнительно.
Конечно, можно не обращать внимания на эти нестыковки, опять же привычно списав их на причуды «вождя народов». Но если иметь в виду и другие приписываемые ему «причуды», получается, что с апреля 1922 года, со времени избрания его генсеком, по март 1953 года, вплоть до кончины, то есть в течение более трех десятилетий, в многомиллионной коммунистической партии, в огромной стране на вершине власти бесконтрольно орудовал непредсказуемый и ненаказуемый, капризный, злобный и кровожадный монстр, который только тем и баловался, что без конца искал поводы кого-то заподозрить, обвинить, выслать, арестовать, расстрелять. Надо ли в такое верить? Думаю, масштабы злодеяний, приписываемых одному небольшого роста человеку, уж слишком велики. К тому же выходит, что «монстр» творил свой беспредел в плотном окружении «чистеньких и пушистеньких». Но ведь это не так.
Мы и по теперешним временам хорошо знаем: окружение и исполнители так «постараются», что получится не тот результат, который был бы во благо стране, а тот, который выгоден кому-то лично. И это в наш просвещенный век, напичканный государственными, общественными и техническими средствами отчетности и контроля! А тогда в отсутствие налаженной связи, надежных каналов информации было куда больше вероятности, что на любой ступени служебной лестницы любое должностное лицо, практически не опасаясь кары, использует закон что дышло, употребит власть в своих корыстных целях, предпочтет шкурные интересы добросовестному служению народному делу. По сути, от последующего эшелона власти всецело зависело, насколько воплотятся в жизнь благие задумки центра и в какой степени они исказятся. В той же «Белой книге…» документы раздела «Корейские спецпереселенцы в системе «победившего социализма» производят особенно удручающее впечатление. И в местах, откуда прибыли «новоселы», и в местах, куда они прибыли, чиновники позволяли себе столько злоупотреблений, что можно квалифицировать их как саботаж правительственных установок. Именно подлая часть функционеров, умело прикрывающая «указаниями сверху» свою корысть, тупость, лень, безнравственность, бездушие и безответственность, служила той ложкой дегтя, которая портит бочку меда, именно ее поведенческие постулаты типа «Лучше перебдеть, чем недобдеть», «Лес рубят – щепки летят», «Своя рубашка ближе к телу» давали результат, который равносилен, говоря категориями тех лет, вредительству.
Рассказывают, как однажды Сталин, проезжая по Садовому кольцу, на одном из перекрестков вскользь заметил, что дерево мешает обзору. На следующий день он с ужасом обнаружил, что на значительном отрезке широкой магистрали все зеленые красавцы срублены под корень. Оказалось, так выполнил «указание товарища Сталина» первый секретарь Московского горкома партии. «Заставь дурака богу молиться…», – с досадой молвил Иосиф Виссарионович. Но никаких «оргвыводов» делать не стал. Впоследствии, во время войны, то лицо еще раз, теперь уже крупно, подставило Сталина. Как пишет маршал Г. К. Жуков в своей книге «Воспоминания и размышления», Хрущев (именно о нем речь), будучи членом Военного Совета Юго-Западного фронта, оспорил предложение Генерального штаба временно оставить Киев, убеждал Верховного Главнокомандующего, что ни по каким соображениям сдавать город врагу нельзя, его можно защитить. В результате такой показушной «храбрости», а по сути верхоглядства и шапкозакидательства, Красная Армия понесла там одну из самых тяжелых потерь в Великой Отечественной – в середине сентября 1941 года несколько крупных ее соединений попали в страшный котел. И снова не последовало оргвыводов, наверное, потому, что окончательное решение принимал все же не Хрущев. Похоже, Сталин был отходчив, самокритичен, доверчив и терпелив.
В одной из публикаций я наткнулся на любопытную параллель – ее автор подкреплял мысль об ответственности окружения ссылкой на Нюрнбергский процесс. Тогда ведь ни один из подсудимых не признал себя виновным, дескать, они действовали по приказу Гитлера. Какой-то резон в этом, в отличие от нашего случая, был: шла война, а в войну, как известно, неподчинение приказу считается тягчайшим преступлением и карается самым суровым образом. Тем не менее Международный трибунал признал всех главарей рейха военными преступниками, осудил их и приговорил к высшей мере наказания. Не в этой ли аналогии кроется секрет того повального «одобрямса», который продемонстрировала партноменклатура после 20-го съезда КПСС, буквально наперегонки бросившись шельмовать «лицо кавказкой национальности»? Кстати, тот «дурак» первым стал лить грязь на недавнего своего кумира, кричал со всех трибун, какой Сталин жестокий и несправедливый. А Микоян, который, как известно, «прошел от Ильича до Ильича без инфаркта и паралича», в приватном письме к китайскому военачальнику Пэн Дэхуаю выставил неотразимый, как он считал, аргумент: «Проговорись кто-нибудь из нас раньше времени, и мы бы отправились на тот свет», на что генерал с презрением заметил: «Какие же вы коммунисты, если так боитесь смерти».
Упрек справедливый, ибо действия высшего руководства не снимают ответственности с должностных лиц всех иных рангов. Впрочем, маршал Советского Союза Г.К. Жуков, которому в качестве то начальника Генштаба, то заместителя наркома обороны, то члена Ставки, то командующего фронтом приходилось часто общаться с Верховным Главнокомандующим, свидетельствует об ином: «За долгие годы войны я убедился, что И.В.Сталин вовсе не был таким человеком, которому нельзя было ставить острые вопросы или спорить с ним, твердо отстаивая свою точку зрения. Если кто-нибудь утверждает обратное, прямо скажу, что их утверждения неверны». Это подтверждает и другой герой Великой Отечественной маршал И.Х. Баграмян: «Мне частенько приходилось в роли командующего фронтом разговаривать с Верховным Главнокомандующим, и я убедился, что он умел прислушиваться к мнению подчиненных. Если исполнитель твердо стоял на своем и выдвигал для обоснования своей позиции веские аргументы, Сталин почти всегда уступал». О простоте, внимательности к людям и доступности Иосифа Виссарионовича к общению вещает даже его самый заклятый друг Н.С. Хрущев в документальном телефильме «Никита Хрущев. Голос из прошлого». Есть и такие свидетельства: бывало, что некоторые в пылу горячего спора срывались и буквально орали на Сталина, а он, признав, что оппоненты правы, успокаивал их. Другое дело, что Иосиф Виссарионович не выносил болтунов и пустобрехов.
Но факт налицо: под постановлениями о выселении корейского населения Дальнего Востока стоят подписи Молотова и Сталина. Невозможно поверить, что к этому решению, без сомнения, очень трудному, они пришли самочинно. Что-то, значит, их к тому принудило. Что?
