Продолжение книги В.Цой- “Кто нагнал цунами?”
Много лет в «ежовых рукавицах»
Самое страшное время разгула беззакония осталось в памяти народа под названием «ежовщина» – по фамилии наркома внутренних дел Н. Ежова. В этом смысле народное выражение «ежовые рукавицы» как нельзя точнее передает характер тех дискриминационных мер, которые были применены к корейцам.
На новом месте им сразу навесили статус неблагонадежных и как таковым определили границы проживания, за которые они не имели права выехать. Во временных удостоверениях, оформляемых на год по достижении 16 лет, и в паспортах (эти документы выдавались не всем, колхозникам они не полагались) делалась запись: «с правом проживания…» и указывалась предельная территория. С таким «волчьим билетом» нельзя было даже поехать учиться. Мой сосед в Кызыл-Орде Владимир Пак, например, окончил сельскохозяйственный техникум с красным дипломом, и это давало ему право без экзаменов поступать в любой вуз страны соответствующего профиля. Он послал документы в Тимирязевскую академию и был зачислен. Но когда по вызову приехал в Москву и предъявил паспорт, руководство вуза, естественно, обнаружило злополучную запись и потребовало, чтобы новоявленный студент в 24 часа покинул столицу. Такую же горечь и разочарование испытал Эраст Хан. Парень бредил мечтой стать военным, и его приняли в Харьковское танковое училище, но опять же, просмотрев паспорт, категорически предложили то же самое – покинуть город в 24 часа. Подобных историй множество. Ограничение отменили только к середине 50-х годов. Во-вторых, корейцам вплоть до середины пятидесятых годов запрещали служить в Советской Армии. Даже в трудные годы войны, когда фронт остро нуждался в людском пополнении, их уделом была только трудовая армия. И тут не имело значения, ты из депортированных, то есть «неблагонадежных», или из добровольцев 1928 года.
Моего родителя Цой Ген Хака, приехавшего в Казахстан, как вы уже знаете, в 1928-м, так же как и выселенцев 37-го, отправили на трудфронт – на угольные шахты Караганды. Года через полтора, ранней весной, кто-то из соседей сообщил, что он находится в медпункте станции Кызыл-Орда в очень тяжелом состоянии. Мать тут же отправилась туда и привезла его, полуживого, с помутненным сознанием, с обмороженными до черноты ногами, на телеге, запряженной ослом. Надежд на то, что отец выживет, почти не было. Но мама каким-то чудом буквально вытащила его с того света. Помню, как ночами при скудном свете керосиновой лампы, вооружившись ножницами и стаканом с марганцовкой, она часами копалась в отцовых ногах. Через несколько месяцев он начал вставать, потихоньку передвигаться. К тому моменту у него на обеих ступнях осталось всего пять пальцев, а кожа на подошвах так и не восстановилась – была как на губах. Поэтому даже жарким летом отец всегда ходил в сапогах, подложив под ступни толстый слой ваты. В колхозе он уже мог не работать – дали инвалидность. Но на мамины трудодни рассчитывать не приходилось, после войны на них практически ничего не перепадало, а пятерых детей, то есть нас, надо было поднимать. И, с трудом передвигая ноги, отец каждую весну в течение всех последующих восемнадцати лет, до самой своей смерти, брал землю под огород и так умело ее обрабатывал, что, уже переехав на жительство в Кызыл-Орду, удивлял ученых-агрономов из облсельхозуправления. Здесь долгие годы работал главным экономистом наш дядя по матери Когай Пенха – Петр Хаенович, как звали его сослуживцы. (По линии отца прямых родственников у нас нет – он уехал из Кореи вместе с материнской общиной, оставив там всю свою родню, родителей и трех братьев.) Дядя по весне всегда брал отца на поле выбирать землю и нарезать участки под ведомственные огороды, ну и себе заодно. На кукурузном зерне и подсолнечных семечках, на продуктах натурального хозяйства мы выросли, окончили школы и институты.
Пишущий эти строки так же, как и все остальные, был ограничен в правах и познал все, что полагалось спецпоселенцу, хотя появился на свет в начале 1936 года в Казахстане, то есть вдалеке от места событий и за полтора года до них. Кто бы из чиновников захотел тогда создавать себе чреватую крупными неприятностями проблему, разбираясь, из высланных ты или из прибывших по оргнабору. Кореец – значит, японский шпион и враг народа, вот и весь сказ. Зато потом мои родители и я, их сын, не подпали под категорию репрессированных и, следовательно, не получили прав на возмещение хотя бы морального ущерба. Эх, как нет худа без добра, так нет и добра без худа!
Надо сказать, что наши деды и отцы, да и их дети, представляли собой удобный подсобный материал, который был под рукой всегда, когда требовалось улучшить показатели работы НКВД «по выявлению врагов советской власти». Любого из них в любой момент можно было «разоблачить», пришить статью, посадить и т. д. Очень часто жертвы выбирались из общего списка просто по фамилии. Чтобы избежать подобной участи, некоторые корейцы маскировали себя и своих домочадцев под другие национальности. В 60–80 годах прошлого века фотокорреспондентом «Казахстанской правды» работал некто Энгельс Серафимович Чиковани. Так вот, эту грузинскую фамилию носил чистокровный кореец, и жена его была кореянкой. Таким способом его отец уводил сына от рисков, подстерегавших спецпереселенцев. А оставайся он Паком, как при рождении, мог привлечь внимание органов, и тогда его вряд ли выручило бы даже идеологически выдержанное имя. Был и другой метод застраховаться от внимания НКВД. В одной из школ Кызыл-Орды в конце 40 – начале 50-х годов учителем черчения работал бывший морской офицер Борис Константинович Хон. Самые большие неприятности в его жизни произошли, по его убеждению, из-за пятой графы анкеты – национальность. Помня об этом, своих детей он записал по матери – русскими, хотя фамилию они носили отцовскую.
Вот еще один аспект. В первое время у депортированных корейцев, за редчайшим исключением, были, понятно, традиционные имена. Но вскоре многие стали называть себя на русский лад. И далеко не всегда это было вызвано соображениями удобства. Тут тоже проявлялось стремление не высовываться, не привлекать лишнего внимания. Признаюсь, и со мной произошло то же. При рождении мне дали хорошее, по народным поверьям, имя – Хорим, производное от корейского слова «тигр». Все мои домашние, а также друзья детства, школьные товарищи кличут меня именно так, я был под этим именем записан и в классных журналах. Но когда подошло время получать аттестат зрелости, пришлось сознаться, что по паспорту я Владимир. Так посоветовали сделать бывалые люди. Теперь «старое» имя – словно опознавательный знак: кто его произносит, тот, значит, знает меня с детства. Однажды, уже в Бишкеке, заскочив в троллейбус, я натолкнулся на высокого, дородного мужчину с курчавыми седеющими волосами. Он, к удивлению, радостно поздоровался со мной. Я сдержанно ответил. Увидев мое недоумение, незнакомец наклонился ко мне и негромко спросил: «Вы Хорим?». Тогда стало понятно, что передо мной человек из моего далекого близкого. Я внимательно вгляделся и в набравшей вес фигуре узнал своего одноклассника. «Боже мой, Илюша Избасаров!» После школы он поехал в Москву, а я оказался недалеко, в Коломне. Студентом, наезжая из райцентра в столицу, я нередко останавливался у него в общежитии близ метро «Красные ворота». Мы были тогда такими скелетярами, что умещались вдвоем на одной далеко не широкой койке. А теперь?! Оказалось, после окончания института инженеров водного хозяйства Илья получил направление в Киргизию. Здесь он оставил хорошую память о себе – участвовал в проектировании и строительстве плотины Кировского водохранилища, что в Таласской долине. А потом его семье дали квартиру во Фрунзе, нынешнем Бишкеке. К большому сожалению, они как-то тихо, не оповестив, уехали. Илья все мечтал вернуться в Аральск – отдать долг местам, где работал его отец, где он провел детство и где теперь могла пригодиться его специальность мелиоратора. Может, так он и поступил…
Но вернемся к теме. Тут вот еще одна загадка-неувязка: корейцам, несмотря на их фактический статус политических ссыльных, разрешали быть членами Всесоюзной коммунистической партии (большевиков), той самой партии, у истоков которой Сталин стоял и лидером которой теперь был. Например, моей матери как колхознице паспорт не был положен, а вот партбилет она имела. Мне довелось встречать корейцев – коммунистов ленинского призыва, то есть принятых в ВКП(б) в период всенародной скорби по поводу смерти вождя как дань памяти о нем. Почему же нашим предкам путь в партию не был заказан? Что, Сталину было безразлично «проникновение японского шпионажа» в среду большевиков? Или он все же не считал, что корейцы представляют какую-либо угрозу для Страны Советов?
Наводит на размышления и то, что в отношениях к «узкоглазым врагам народа» не наблюдалось последовательности. При общей репрессивной атмосфере фортуна часто благоволила к нашим предкам. Предпочтение, вопреки политической конъюнктуре, отдавалось их деловым и нравственным качествам, которые, кстати, точно соответствовали пословице: «Терпение и труд все перетрут». Тому сотни и тысячи примеров, за одним из них я снова направлюсь в теперь уже знакомое вам хозяйство.
