Глава двадцать третья
Жизнь каждого человека – это загадка, которую никто и никогда не сможет разгадать до конца. Да что говорить, если сам порой не ожидаешь от себя того или иного поступка, или стараешься забыть неприятные воспоминания. Правда, последнее, наверное, никому не удавалось сделать, кроме, конечно, тех, кто безвозвратно потерял память.
Роман, Виссарион, Анна… Они, без сомнения, добросовестнейшим образом рассказали друзьям о главном из своей жизни. Раньше лекари часто пускали у своих пациентов “дурную кровь”. И это помогало. Спасало от удара. Вот так и нашим друзьям было необходимо выкинуть из себя “дурную кровь”, рассказав о себе самое нелицеприятное.
Феликсу было труднее. Вернее, он находился в безвыходном положении, хотя и говорят, что таких положений не бывает. Однако же…
Анюта Калашникова не ошиблась, когда ей показалось, что увидела Феликса в проходящем поезде.
Да, это был Феликс. И он видел Анюту, бегущую за вагоном. И слышал, несмотря на громкий перестук колес, крик: “Феликс! Феликс!” Парень рванулся было к двери, но родители повисли на руках. Мать стала плакать, умоляя остаться, а отец, всегда молчаливый, строго сказал: “Не делай глупостей! Если сейчас спрыгнешь, тебя арестуют и расстреляют как шпиона. Это же последний эшелон…”.
Феликс рвался, плакал и кричал, но в конце концов притих. И когда лежал на тряпье на верхних нарах у стенки, провонявшей навозом, ему казалось, что колеса выстукивают: “Последний эшелон… Последний эшелон…”. Парень вспомнил, как несколько дней назад они прибыли в Благословенное. По скинутому трапу, торопясь, сошли родители Феликса и он сам, в предвкушении встречи с Анютой. Мысль об этом на время оттеснила даже все остальное – страх перед черной завесой неизвестности и ужас ближайшего будущего, жуткой ломки судеб. Трудно сказать, что это было – беспечность молодости или свойство характера? Скорее всего и то, и другое.
Но Феликса ждало разочарование. Встретившийся по пути к дому знакомый парнишка рассказал, что Виссарион и большинство жителей села уплыли на баржах в Хабаровск, и с ними Анна Калашникова, дочь русского казака.
– “Анютка уплыла? – недоумевал Феликс. – Но почему? Куда она поехала и зачем?”
Между тем, Тены шли по Благословенному растерянные и подавленные. Они со страхом озирались на опустевшие избы, на сиротливо понурившиеся растения в огородах, будто бы понимавших, что хозяева никогда не вернутся, чтобы поливать и обихаживать их. Даже журавли у колодцев, как по команде, опустили свои клювы в прощальном поклоне.
Встречные, в основном русские, молча здоровались с Тенами, отводя глаза, будто были в чем-то виноваты.
Наконец они достигли своего дома, и тотчас же в распахнутую дверь вошел дальний родственник живший по соседству.
– Вы почему вернулись? – вместо приветствия встретил дядя Мирон, как называл его Феликс.
– А куда нам было ехать?! – возмутился старший Тен. – Здесь же наш дом.
– Вы разве не знаете о переселении корейцев?… Мы вот не успели с первыми баржами. Вечером или завтра утром придут еще. На них и поплывем… Хотя это хорошо, что приехали. А то я и не знал, что делать с вашими вещами и домом вообще…
– Какие к черту дом и вещи! – взорвался отец Феликса. Ты расскажи мне толком, что происходит. Мы надеялись, что нас, сельских жителей не тронут. Какие мы шпионы? И что нам шпионить?! Докладывать, сколько у соседа коров и свиней?
– Да я не знаю… – растерялся дядя Мирон, отступая перед разъяренным родственником. Он уже посматривал на дверь, чтобы подобру-поздорову ретироваться, как вдруг старшего Тена покинули силы, и он рухнул на лавку. – Иди, Мирон, – махнул он рукой. – Спасибо, что сберег дом. Да что толку! Кому он нужен теперь…
Поздно вечером пришел пароходик с баржами за последней партией переселенцев. Вечных переселенцев… Энкавэдэшник, командовавший конвоем, очень торопился, и потому грузились глубокой ночью.
Вы у нас последние, ешь твою двадцать, – ворчал он. – И откуда столько развелось? Говорят, когда вас сюда завозили, хватило двух барж, а теперь и на шести не уместились. Плодятся, как кролики, а нам из-за вас… Вот не успеем к последнему эшелону из Хабаровска, будет мне на орехи, хрен вас возьми.
Ночи на реке были уже прохладные. Семья Тенов сидела на палубе, кутаясь в одеяла. Дядя Мирон с сородичами разместились тут же, рядом.
В небе ярко светила луна. Крупные осенние звезды казались мохнатыми и
бесстрастно мерцали в своей выси. Мирно журчала вода, и Феликс, прислонившись к борту, дремал. Он слышал, как отец тихо говорил дяде Мирону:
– Феликс-то уже выздоровел после того, что с ним сделали девки на острове. Но мы хотели побыть в Благовещенске еще. Ну, понимаешь, все же город. Там есть хорошие больницы, врачи. Мало ли, что может случиться с сыном. Осложнение какое… Наш врач, тот, молодой, говорил же, что может получиться что-нибудь не так… Думали еще с месяц побыть, а тут такая страшная новость… Что было делать?! Вокруг чужие люди. Каждый занят своей бедой, хотя… беда-то общая. И мы решили как-нибудь пробраться в Самали. Куда ни пошлют, все же со своими. Даже умирать легче со своими рядом… Вот и побежали на пристань. Нам посчастливилось. На Хабаровск уходил пароходишко. Грузовой. Грязный, весь трясется, когда машина работает. Уговорили капитана, чтобы довез до Благословенного. Заплатили, конечно, хорошо. Так и доехали, слава Богу… Теперь, что бы ни случилось, едем со своими родственниками, земляками… Эх, куда нас повезут? Что с нами будет? Мы-то уже прожили свое, а вот сына жаль. Какая судьба его ждет?…
На вторые сутки они доплыли до Хабаровска. Их тут же погрузили в длинный товарный состав. Как говорили, это был последний эшелон с переселенцами.
Сейчас, лежа в товарном вагоне, Феликс успокаивал себя, что, мол, теперь ничего не поделаешь – это ведь последний эшелон, но в душе прекрасно понимал, что занимается самообманом. “Выпрыгнуть из вагона? Но поезд несется, как угорелый. Убьюсь наверняка. Кому тогда будет польза? Ладно, доедем до Читы, а там видно будет…”. Но в Чите острота момента уже прошла, да и родители не спускали с него глаз, как бы он не сотворил какой глупости. “Я еще слаб, – вновь обманывал себя Феликс, – доедем до следующей узловой станции, и я решу, что делать”. Но уже тогда он был уверен, что останется с родителями. И воспоминания об Анюте стали сводиться лишь к жарким ночам на сеновале.
Поезд, в котором ехала семья Феликса Тена, прибыл на станцию Иркутск-товарная. Там уже скопились составы с переселенцами. Судя по всему, двигаться будут не скоро, и от нечего делать Феликс отправился искать своих, самалийских, надеясь, что, может быть, повстречает Висю и знакомых. Но не успел он пройти и десятка метров, как услышал позади пыхтение паровоза и звуки оркестра, играющего марш “Тоска по Родине”. Мелодия была щемяще знакома. Ее всегда исполнял самодеятельный духовой оркестр в клубе Благословенного. На любых праздниках, и даже на танцах. И теперь Феликс мог дать голову на отсечение, что это играет их оркестр.
Как-то так получилось, что большинство оркестрантов были ребята, родившиеся от смешанных браков, полукровки, как по-лошадиному их тогда называли. И руководил юными музыкантами Миша Ким, у которого отец был кореец, а мать – русская. Ребята, как говорится, переросли сами себя. Им надо было учиться дальше, но в селе негде, а выезжать куда-либо заказано. Поэтому, когда в село приехал старший инструктор крайоно по корейским школам Хван Ун Ден, к нему пошла делегация от оркестрантов. У инспектора Хвана были широкие полномочия и, выслушав ребят, он попросил вечером в клубе сыграть для него, чтобы судить об уровне их мастерства. И когда парни сыграли вальсы, в том числе неизменные “Амурские волны”, польки, полонезы и наконец заиграли свой коронный номер – марш “Тоска по Родине”, инспектор замер, вслушиваясь в звуки, видимо, разбудившие волнующие воспоминания. Когда оркестр умолк, Хван Ун Ден еще некоторое время сидел в раздумье, затем вытащил из кармана блокнот, каждая страница которого была проштампована грифом крайоно, и написал направление шестерым наиболее одаренным парням в музыкальное училище Хабаровска.
И вот теперь эти оркестранты сидели на тендере и играли марш. Солнечные блики плясали по начищенным медным трубам, басам, валторнам и альтушкам. Два барабанщика, сидевшие свесив ноги наружу, отбивали дробь.
Феликс побежал рядом с паровозом, стараясь высмотреть кого-нибудь из знакомых. Ему казалось, что он узнает некоторых музыкантов, и вдруг кто-то приветственно замахал руками. Это был одноклассник Феликса.
Когда поезд остановился, из вагонов посыпались люди. Кроме оркестрантов, здесь было много хабаровчан, приморцев, а из Благословенного лишь несколько переселенцев, оказавшихся в тот момент в Хабаровске.
Поговорив со знакомыми музыкантами, Феликс отправился к своему эшелону. А там родители уже с ног сбились, разыскивая его. Оказалось, что пришел приказ – всем, выехавшим из села Благословенного, собраться у ворот товарной станции. – Что такое? Почему? Зачем? – Эти вопросы самалийцы задавали друг другу, но никто ничего толком не знал и своими предположениями только усугублял панику.
Когда переселенцы-самалийцы из всех эшелонов собрались в означенном месте, их окружила цепь солдат с винтовками. Это вконец перепугало людей. Возник слух, что поведут на расстрел. И тут началось такое, что даже стоявшие в оцеплении красноармейцы растерялись. Женщины с воплями и плачем, прижимая к себе детей или волоча за руки, бросались на солдат, пытаясь вырваться из рокового кольца. Мужчины и парни, оглушенные страхом не менее женщин, с побелевшими губами старались утихомирить своих, но у них это получалось плохо. Несколько молодых корейцев набросились на двух бойцов и сбили с ног. Обезумевшая толпа хлынула в образовавшуюся брешь. По команде майора НКВД красноармейцы дали несколько залпов в воздух. Передние повернули назад. А задние напирали. Дети, взрослые падали, их затаптывали, не замечая никого и ничего. В воздухе стоял такой жуткий вопль, что у видавших виды в подземных казематах работников НКВД деревенели руки и ноги.
Раздался новый залп. Паника усилилась. И вдруг воздух прорезал чистый, словно мальчишечий дискант, звук трубы. Когда он достиг такой высоты, что готов был вот-вот сорваться, оркестр грянул марш “Тоска по Родине”. И люди остановились. Некоторое время они как будто прислушивались к рыдающей меди труб, к тяжким вздохам басов, тихим голосам альтов, бесконечно повторяющих одну и ту же музыкальную фразу, словно мать, терпеливо уговаривающая раскапризничавшегося ребенка. Толпа отхлынула назад к воротам, с ужасом оглядывая результаты своего деяния – тела затоптанных детей, женщин, стариков.
Переселенцы стали собирать брошенные вещи, боясь смотреть в сторону, откуда доносился плач родных над погибшими.
После того, как мертвые были закопаны тут же у забора товарной станции, красноармейцы погнали всех в дальний конец, где их ожидал порожний состав. В грязных, вонючих вагонах, откуда только что выкинули других переселенцев, самалийцам даже нечего было постелить на деревянные нары. Практически все вещи остались в прежних поездах. А то, что было в руках, брошено во время паники на месте сбора. Одна радость: памятуя о благотворном воздействии на людей музыки, конвоиры заставили оркестрантов все время что-нибудь играть. И теперь плавные звуки старинных вальсов хоть немного успокаивали отчаявшихся людей.
К ночи, когда эшелон был забит благословенцами, состав бесшумно, даже без традиционного паровозного гудка, тронулся с места и пошел по степям Казахстана.
А пассажиры этого товарняка находились в полном неведении, куда их везут и что с ними будет. Они не знали и того, что своими новыми злоключениями обязаны человеку из прошлого века. Если бы сказали, что в их трагической судьбе сыграл роковую роль начальник жандармерии при Хабаровском генерал-губернаторе полковник Алексей Григорьевич Ордынский, они бы ни за что не поверили.
Как ни печально, но в нашей жизни порой не только сам человек, но даже и его тень долго распоряжаются судьбами других людей.
Заместитель начальника Хабаровского краевого управления НКВД полковник Быков сидел в своем кабинете в особняке, который когда-то занимала жандармерия генерал-губернаторства, и удрученно смотрел на груду папок с архивными делами. Накануне начальник управления генерал-майор Конев вызвал его к себе и приказал ознакомиться с делами бывшей жандармерии, где речь шла о корейцах, которых в ближайшем будущем предстоит выселить с Дальнего Востока. Куда – еще неизвестно. Решение уже принято, ждут только указа за подписью самого Сталина, но пока не мешало бы порыться в старых бумагах. Может, удастся откопать какие-нибудь материалы, подтверждающие выдуманную версию, что все корейцы – японские шпионы. Злодеи всегда ищут оправдания своим злодеяниям.
И теперь полковнику Быкову предстояло несколько дней копаться в пыльных бумагах, выискивая то, не зная что. “Из-за этих проклятых кореез придется возиться в грязи, – раздраженно думал полковник. – А ведь только три дня назад жена получила из китайской химчистки мундир. Умеют же чистить “фазаны”. Мундир выглядит, как новый, а тут копайся в чертовых бумагах!” – и полковник в сердцах пнул папки. Стопа пошатнулась и какое-то время стояла, наклонясь, подобно Пизанской башне, а в следующий момент рухнула, и папки небольшим каскадом скользнули по паркету. Некоторые лопнули, и из них высыпались листы.
– Вот е… ! – грязно выругался Быков и яростно нажал кнопку звонка, вызывая помощника. Тот явился незамедлительно, и по тому, как обратился к нему полковник, понял, что начальник в наихудшем расположении духа.
– Товарищ Козлов, – строго, с нотками взыскательности, будто тот уже в чем-то провинился, прорычал полковник, – подберите бумаги и в течение трех дней никуда не отлучайтесь. Будем работать над этими документами. Ясно?
– Так точно, товарищ полковник, – отчеканил Козлов, внутренне пожимая плечами.
Между прочим, учитывая фамилии начальника управления, его заместителя, помощника Быкова и начальника канцелярии майора Коровицыной, городские острословы называли это страшное заведение скотным двором. Но это только строго между самыми близкими и проверенными людьми.
Первый день работы ничего интересного не принес. В папках были досье на многих корейцев, в основном из интеллигенции, доносы, среди авторов которых было немало и самих корейцев, рапорты филеров о результатах наблюдений за тем или иным объектом и другая чертовщина. Полковник в конце концов устал читать эту дребедень и поручил заниматься ненужным, как он считал, делом лейтенанту Козлову. А сам уехал домой.
На следующее утро не успел полковник войти в свой кабинет, как перед ним предстал лейтенант. По его лицу можно было догадаться, что он подготовил какой-то сюрприз начальнику.
– Ну, что там у тебя, выкладывай, – почти добродушно проговорил Быков, взгромождаясь в кресло за столом.
– Вот, товарищ полковник, это я обнаружил в рассыпавшейся папке (он хотел было добавить, что эти самые бумаги полковник сказал ему не читать, но дипломатично промолчал: никто, а особенно начальство не любит, когда указывают на его промахи).
Быков взял несколько сшитых между собой листов и стал просматривать их. Постепенно выражение его лица стало меняться. В нем появилась заинтересованность. Закончив чтение и заглянув зачем-то на оборотную сторону последнего листа – нет ли там еще чего интересного, – он произнес тоном, не терпящим возражений:
– Ну, что ж, я выкопал неплохую штучку. Генералу, думаю, понравится. Пойду – доложу. А ты тут еще почитай, покопайся. А то я уже устал от этих бумаженций, – и, одернув мундир, быстрым шагом направился к выходу. У самой двери он замедлил ход и остановился. Обернувшись, спросил:
– Послушай, Козлов, ты, надеюсь, не говорил о моей… нашей находке? – Да
что вы, Сидор Поликарпович! – возмущенно развел руками лейтенант.
Полковник страшно не любил, когда его называли по имени-отчеству, но сейчас лейтенант специально назвал его так в отместку за присвоение себе всех лавров. Но полковник, кажется, даже не заметил такой вольности со стороны молодого помощника. Он очень спешил к генералу.
Генерал-майор Конев встретил Быкова раздраженно.
– Что там у вас, – бросил он не успевшему войти полковнику. Несколько растерявшийся Быков немного помолчал, приводя в порядок мысли и досадуя, что второпях не успел подготовить даже первой фразы.
– Я нашел то, что нужно, – выпалил он и протянул генералу только что прочитанные листки.
С недовольной гримасой, что, мол, по пустякам отнимают драгоценное время, тот взял бумаги и сел в кресло. Генерал углубился было в чтение, но, вскинув голову, указал глазами полковнику на стул и вновь стал читать.
– Неплохо, неплохо, – и уже более милостиво посмотрел на своего заместителя. – Оставьте это у меня.
Полковник хотел что-то сказать, но, увидев нахмурившиеся брови начальника, поспешил ретироваться.
А генерал в задумчивости походил по кабинету, подошел к столу и нажал на кн опку звонка, вызывая помощника. Заскочившему в дверь майору генерал сказал:
– Вызовите стенографистку. Готовый текст зашифровать и срочно отправить в Москву.
Майор только склонил голову в знак того, что все понял, и исчез так же быстро, как и появился. Вошедшая стенографистка молча села за столик, стоящий у стены. Несколько остро отточенных карандашей легли перед открытым блокнотом. Женщина подняла глаза, давая понять, что готова.
Генерал вновь заходил по кабинету и стал диктовать:
– Имею документальные свидетельства того, что среди корейцев, которых предстоит выселить из подопечного мне региона, есть большая группа политически неблагонадежных. Еще в конце прошлого века начальник жандармерии Хабаровской губернии полковник царской армии Ордынский А.Г. в докладной генерал-губернатору писал, что предлагает выслать до пятисот неблагонадежных корейцев с семьями вверх по реке Амуру. На следующий год на берегу Амура было создано село, названное Благословенным. С тех пор спецпоселенцы проживали там под надсмотром отряда казаков, не имея права на выезд за пределы отведенного им региона. – Здесь генерал поморщился и сказал, обращаясь к стенографистке: – Я, кажется, уже употребил слово “регион”. Во втором случае уберите его. Ставьте точку после слов “права на выезд”… – Генерал еще раз пересек свой кабинет по диагонали и продолжил. – Хочу подчеркнуть, это никакие не революционеры, а смутьяны, замышляющие создать на территории Дальневосточного края свою национальную республику. В связи с этим считаю нужным предложить: при формировании эшелонов с переселенцами неблагонадежный контингент загрузить в отдельные составы и направить в малонаселенное место, дабы изолировать их и не дать возможности, тлетворно действуя на умы, заниматься антисоветской пропагандой. – Последняя фраза, видимо, очень понравилась генералу, и он дважды повторил ее, после чего удовлетворенно хмыкнул. Далее он уведомил начальство, что за телеграммой высылает фельдсвязью полный текст донесения бывшего начальника жандармерии бывшей Хабаровской губернии полковника Ордынского А.Г. Отпустив стенографистку и еще раз пройдясь по кабинету, потирая руки, плюхнулся в кресло и занялся другими бумагами.
Телеграмма генерала Конева пришла в главное управление НКВД вовремя. Но то ли забыли поставить гриф “срочно”, то ли впопыхах не обратили внимания, так как в те дни депеш со словом “корейцы” хватало и без того, но в общем, пока она поднималась по инстанциям и дошла до самого верха, где, наконец, ей придали должное значение, прошло немало дней. В это время уже полным ходом шло выселение корейцев с Дальнего Востока, и забитые людьми товарняки давно бежали по сибирской магистрали на запад. Поздно спохватившееся руководство народного комиссариата внутренних дел связалось с иркутским управлением НКВД и отдало распоряжение задержать прибывающие эшелоны с переселенцами и произвести отсортировку от общей массы тех, кто проживал в селе Благословенном.
Так давно почивший в бозе полковник Ордынский А.Г. сыграл свою последнюю шутку над несчастными людьми, которые и духом не чуяли, что числились “неблагонадежными” как в царское время, так и в период бурного строительства светлого будущего.
Длинный состав с неблагонадежными переселенцами вот уже много суток шел по выжженной солнцем казахской степи. Люди потеряли счет дням. Да им было не до того. На редких станциях удавалось доставать воду. Они набирали ее в любую тару, вплоть до презервативов, которых у какого-то запасливого чудака оказалось аж четыреста штук! Это было целое богатство, так как он брал за каждую пачку сумасшедшие деньги. Белые шары, наполненные водой, причудливыми гирляндами висели под потолком вагонов. Они раскачивались в такт колесам, порой вытягиваясь почти до пола, но потом медленно и как будто нехотя возвращались в свое прежнее состояние. Иногда некоторые из них лопались, перегруженные водой, поливая людей неожиданным душем.
А вот с пищей было хуже. На станциях даже за деньги, которых у переселенцев тоже оставалось негусто, невозможно было купить путного съестного. Предлагали много фруктов, овощей, иногда продавали домашние лепешки, но их тут же расхватывали.
Никто и не думал хоть как-то снабжать переселенцев продуктами. И сопровождавшим эшелон красноармейцам тоже приходилось несладко. С десяток молодых парней в форме и с трехлинейками сначала насупливали пшеничные брови при общении с корейцами, но потом, наголодавшись вместе, они стали помогать переселенцам – вместе таскали воду с водокачки, старались во время долгих стоянок добраться до ближайших аулов, чтобы достать муки, растительного масла.
С одним из охранников подружился Феликс. Теперь он остался совершенно один. Родители его погибли в грязи у ворот на станции Иркутск-товарная. Сначала обезумевшая толпа сбила с ног мать. Отец, закричав не своим голосом, попытался поднять ее, но тоже не удержался на ногах и обоих затоптали. Феликса живой поток отнес в сторону, и это спасло его.
Похоронив родителей в общей яме, он отрешенно шел туда, куда погнали всех. Забравшись в какой-то вагон, сидел неподвижно, может, сутки, а, может, более, но, как говорится, живое – живым. Когда какая-то сердобольная бабка подала ему кусок кукурузной лепешки, парень почувствовал, как голоден. А потом нестерпимо захотелось пить. На ближайшей станции он вместе с другими побежал к водонапорной башне, где заправлялись паровозы, и с наслаждением подставил голову и спину под тугую холодную струю воды, а потом пил, пил, пил, пока не почувствовал, что еще чуть-чуть – и лопнет.
На одной из остановок мужчины, как обычно, бросились за водой. Феликс, опережая других, подбежал к водокачке, из хобота которой лилась никогда не прекращающаяся струя. Юноша, еще на бегу скинувший рубашку, встал под обжигающий поток воды. И в этот момент его кто-то сильно пихнул в зад, да так, что Феликс, чтобы не упасть, вынужден был, как заяц, сделать несколько гигантских прыжков в сторону. Обозленный, он резко повернулся к обидчику, чтобы как следует проучить, и увидел высокого рыжеволосого парня, идущего ему навстречу с протянутой вперед рукой.
– Прости, брат, – говорил рыжий, смущенно улыбаясь. – Я не нарочно. Бежал за тобой, но поскользнулся на мокром голыше и налетел на тебя. Ты уж извини…
Вид у красноармейца был таким виноватым, что у Феликса пропала вся злость.
– Ну, ничего, бывает, – и вдруг, представив себя скачущим по камням, громко рассмеялся. Глядя на него, рыжий тоже покатился со смеху, и они стояли, смеясь и шлепая друг друга по голым спинам.
Назад к поезду шли рядом, бережно неся белые пузыри, наполненные водой.
– Тебя как зовут? – спросил Феликс, глядя на покрытое дождем веснушек лицо нового приятеля.
– Миша. Миша Пятибратов. А тебя?
– Феликс. Я тебя давно заприметил… по рыжей голове, – и оба прыснули, веселясь, не зная чему. Тем и хороша молодость, что и в дремучем лесу горестей и бед всегда находит лазейку для радости и смеха.
Они чем-то походили друг на друга, хотя один был смуглый, с черными, как смоль, вьющимися волосами, а второй – рыжий, с рыжим же от конопушек лицом. Оба были рослые, плечистые. Грубая солдатская форма на Михаиле и ободранные штаны и рубашка на Феликсе сидели ладно и даже щеголевато. Манерой говорить и двигаться они тоже были похожи. Видно, и в характере у них было что-то общее, потому что парни сразу сошлись и во время стоянок всегда были вместе. Тяжкие трудности пути настолько стерли грань между переселенцами и их конвоирами, что на дружбу парней никто не обращал внимания. Да и в Благословенном такая дружба рыжих и черных была на каждом шагу.
И еще одно обстоятельство тянуло Мишу Пятибратова к “крамольным” корейцам. Духовой оркестр. Михаил неплохо играл на трубе, участвовал в самодеятельности у себя в Новосибирске и теперь умудрялся даже ехать в вагоне с музыкантами, что не допускалось по Уставу. Вместе с одержимыми оркестрантами, которые готовы были сутками дуть в свои дудки, Пятибратов либо тоже играл на трубе, когда ему разрешал Миша Ким, руководитель оркестра, либо завороженно смотрел и слушал, как играют другие.
Как-то он высказал Феликсу свои мысли, довольно наивные, но ярко характеризующие его.
– Знаешь, Феликс, мне кажется, что люди, которые так любят музыку, не могут быть плохими.
По каким-то соображениям тех, кто вершил судьбы людей в стране Советов, эшелон с самалийцами был направлен в Киргизию. Но, доехав до станции Мерке, поезд остановился. И надолго. Никто, конечно, ничего толком не знал, но поползли слухи, что отсюда всех погонят пешком в степь и у первой же речушки бросят на произвол судьбы. Самалийцы замерли в тревожном ожидании.
Но вечером, пока еще не стемнело, вдруг на перроне, где останавливались нормальные поезда (эшелон с переселенцами, естественно, стоял в тупике на отшибе) раздались звуки марша “Тоска по родине”, который стал своеобразным позывным оркестра молодых самалийцев. А потом зазвучали вальсы, кадрили и другие танцевальные мелодии.
Музыка всегда имеет притягательную силу. И большинство бедолаг, несмотря на то, что на душе было смутно, пошли на перрон, чтобы хоть как-то отвлечься от тревожных мыслей.
Бравурные звуки оркестра привлекли внимание и населения небольшой станции.
Феликс и Пятибратов стояли рядом с оркестром и с интересом рассматривали стоявших полукругом местных жителей, среди которых было много девушек. Друзья перебирали их, давая оценки. В общем они сходились в том, что здесь немало хорошеньких, с которыми оба не прочь были бы познакомиться.
– А давай, подцепим по одной и начнем танцевать, – предложил Миша.
– Давай, – тут же согласился Феликс, у которого смутно бродила какая-то мысль, и они, сорвавшись с места, чтобы не передумать, быстро направились к заранее намеченным жертвам и, галантно раскланявшись, почти насильно вытащили смутившихся девушек в круг. Все засмеялись, зашушукались, но с все возрастающим интересом стали наблюдать за плавно плывущими в ритме вальса парами. Минуты через две-три нашлись еще смельчаки, которые пригласили меркенских девушек. Через некоторое время зрителям пришлось податься назад – танцующим стало тесно.
Как водится, из местных жителей танцевали одни девушки. Молодым женщинам, очевидно, тоже хотелось бы покружиться и поплясать, да они боялись осложнений дома. А парни со скептически равнодушным видом взирали на танцующие пары, но в душе у них зарождалось нехорошее чувство оскорбленного самолюбия и ревности. Приехали откуда-то кореезы, по слухам чуть ли не японские шпионы, стали дудеть на трубах, расхватали их девчат, а эти дуры рады-радехоньки лишний раз пообжиматься с чужаками и подрыгать ногами.
Но вскоре стемнело, и пришлось расходиться.
Феликс немного задержался, прощаясь с миловидной Виолетточкой, которую первой пригласил танцевать и не расставался весь вечер. Крепко пожав на прощание друг другу руки, они договорились, что завтра вновь встретятся здесь же, на танцах, и пошли в разные стороны. Но не успел Феликс сделать и десяти шагов, как из темноты навстречу вынырнули четыре фигуры в кепках, небрежно сдвинутых на затылок.
– Слушай, ты, корейская морда, – проговорил самый высокий, через каждые два-три слова сплевываший сквозь зубы, – кончай кадрить наших девчат. И скажи своим кореезам, чтобы не высовывали носа из своих вагонов. А не то каждого из вас возьмем за руки и за ноги и жопой о перрон. Забудете про мать родную, а не то что девчонок…
Остальные заржали.
– Да, и передай своим дударям, чтобы не казали носа на станцию. А если сунутся еще, запихаем трубы им в глотки. Пусть похаркаются.
– А вы бы лучше сами потанцевали, чем права качать, стараясь сдержать себя, миролюбиво предложил Феликс. – Чего вы все “… а не то, а не то…”. Кулаками махать каждый дурак умеет, а ты сам попробуй, сыграй на трубе, или хотя бы станцуй. Небось, не умеешь, вот и залупаешься.
– Ну-ну, ты давай потише на поворотах! Кто это не умеет? А ты попробуй, покажи, как дураки кулаками машут, – заворчали местные парни.
– Что тут происходит?! – и в этот момент из темноты показался Миша Пятибратов. Заметив, что Феликса что-то долго нет, он забеспокоился и вернулся. И вовремя.
Увидев рыжего в военной форме, парни отступили и скрылись в темноте.
Но не только ревнивцы из Мерке так своеобразно отреагировали на танцы на вокзале.
На перроне еще гремела музыка, а начальник станции Курбандинов уже вызванивал управление НКВД во Фрунзе. Поднявшему трубку дежурному, волнуясь, стал докладывать, что прибывшие с эшелоном корейские переселенцы, вопреки указанию, вышли на перрон с оркестром и устроили не то демонстрацию, не то митинг, призывая местное население присоединиться к ним. Справиться с устроителями волнений сам не может. В его распоряжении лишь два работника станции и стрелочник-сцепщик. Прибывшие с переселенцами конвоиры, видимо, присоединились к ним, так как среди демонстрантов он лично видел людей в военной форме. Но те ничего не предпринимали, чтобы усмирить восставших. Он как начальник станции просит срочной помощи для подавления беспорядков.
Получив такое сообщение, в управлении забеспокоились и решили завтра же направить на взбунтовавшуюся станцию роту солдат.
А на следующий день к вечеру на перроне вновь зазвучала музыка. Несмотря на угрозы парней, девушки принарядились и, собравшись в кучку, напоминали цветник из только что распустившихся роз, левкоев, астр, ромашек. Все они были разные, но каждая по-своему хороша своей свежестью и юностью. Им осточертела нудная и однообразная жизнь станции, и сейчас они переговаривались и пересмеивались, исподволь следя блестящими глазами за прибывающей толпой. А танцы под духовой оркестр – это было пределом мечтаний.
Привели себя в порядок и приоделись, как могли, и парни из эшелона. Некоторые даже нацепили галстуки, завалявшиеся в вещах. Не было только красноармейцев: командовавший ими старшина строго-настрого запретил участвовать в танцульках, устраиваемых спецконтингентом. Он был человеком политически грамотным.
Пары кружились по перрону. Из проходящего мимо скорого поезда, не останавливающегося на этой маленькой станции, пассажиры с изумлением наблюдали странную картину. А иные высовывались в окна и радостно махали танцующим.
Вечерние сумерки уже стали окутывать землю. Но ни оркестранты, ни тем более танцующие не знали усталости. Все истосковались по праздникам и теперь радовались от души, в том числе и большинство из тех, кто просто пришел посмотреть.
Но в это время где-то неподалеку от импровизированной танцплощадки за киоском союзпечати началась драка. Местные парни приводили в исполнение свою угрозу. Сначала один из них предложил юноше из эшелона отойти “поговорить”, но как только скрылись за киоском, на чужака налетели еще двое. Кто-то увидел это и закричал: “Наших бьют!” – И тут началось … Парни бросились друг на друга с жестоким остервенением. Били наотмашь, молча, только слышно было, как трещат скулы. Можно представить, какой поднялся шум. Кричали все. Девчата визжали, женщины плакали и взывали о помощи. Мужчины ругались и тоже втягивались в драку. Казалось, что люди всю жизнь ненавидели друг друга и теперь нашли выход злобе.
В пылу драки никто не заметил, как к перрону подошел маневровый паровоз “кукушка”, таща за собой вагон. Поезд еще не успел остановиться, как на платформу посыпались солдаты. Вклиниваясь в толпу, они прикладами били людей по чему попало. Раздалось несколько выстрелов. Толпа ринулась в сторону поселка. И во всем этом особенно страшно было, что над побоищем нависла зловещая тишина. Лишь изредка слышались вскрики жертв и хруст ломаемых костей. Все происходило, будто на экране немого кино.
Избитые, окровавленные люди – местные и переселенцы – бежали по улицам и забегали в дома. Корейцев некоторые хозяева прятали в подпол, заталкивали в гардеробы, на чердаки.
Начался повальный обыск. Затаившихся переселенцев вытаскивали на улицу и при малейшем сопротивлении расстреливали на месте, будь то мужчина или женщина. Безразлично.
В обысках участвовали и конвоиры эшелона, которых старшина поднял по тревоге. Но те молчали, понимая, что ничем не могут помочь корейцам.
Когда из подошедшего поезда стали выскакивать красноармейцы и, кроша прикладами направо и налево, врезались в толпу, Виолетта и Феликс находились у станционного домика. Девушка крепко держала юношу за руку, не давая влезть в общую свалку. Увидев солдат, они рванулись в сторону поселка, быстро добежали до домика, где жила Виолетта, и ворвались на кухню, перепугав до смерти родителей.
– Скорее, скорее! – приговаривая так, девушка бросилась к чуланчику, распахнула дверку и затолкала в душную темноту парня. – Садись на пол! – скомандовала она и закидала его одеялами и одеждой. – Сиди тихо и не шевелись, – и плотно притворила дверь каморки. Забежав в горницу, она быстро скинула праздничное платье и оделась в домашнее, затрапезное. Выйдя на кухню, Виолетта усадила растерянных, ничего не понимающих отца и мать за стол, поставила перед всеми что-то из еды, плеснула в кружки кипяток и сама чинно уселась на свое место.
В этот момент дверь с треском распахнулась, и в дом ввалились три красноармейца. Один из них показался Виолетте знакомым, и она тут же узнала его – это был друг Феликса, который, кажется, назвался Мишей.
– К стене! Руки вверх! – заорали солдаты и ринулись в комнаты, раскидывая на пути скамейки и табуретки. Грохнулась этажерка, и книги рассыпались по полу. Наступая на них, красноармейцы стали шнырять по углам, заглядывая под кровати, зачем-то сдирая одеяла и подушки, обрывая подзоры.
Виолетта чуть дотронулась до руки проходившего мимо Михаила и глазами показала на дверь кладовки. Тот на секунду остановился, затем понимающе кивнул и, распахнув дверь каморки, для вида пошуровал в ней винтовкой, а когда его товарищи, никого не найдя, вернулись на кухню, бросил им:
– Я тут смотрел, – никого нет. Где ваш подпол? Небось, там прячете? – вдруг взревел он на и без того перепуганных хозяев.
Но в подполе никого не оказалось. Разочарованные “охотники” покинули дом Виолетты, пригрозив, что если они кого-нибудь из корейцев-контриков прячут, то расстреляют и тех, и хозяев вместе с ними.
Когда за солдатами закрылась дверь, девушка с облегчением вздохнула и присела на табуретку: ноги больше не держали. А отец молча подошел и хлестанул ее по щеке.
– Будешь знать, как кобелей черных водить в дом, – процедил он и ушел в горницу.
А Виолетта даже не заплакала. Потерла ладонью покрасневшую щеку и улыбнулась испуганной матери. Поднялась с места и, подойдя к кладовке, разгребла ворох тряпья над головой Феликса:
– Подыши маленько… Но ночевать придется тут. А то, неровен час, еще явятся…
Всю ночь Феликс не спал и лишь иногда, на несколько минут, отключался от действительности. Но тут же вздрагивал и просыпался от выстрелов и криков на улице. Вылов и расстрел переселенцев продолжался.
