Глава девятая
Анна поднялась и подошла к иллюминатору. Светлый солнечный день, музыка из репродукторов – все это так не вязалось с настроением тех, кто находился в этой каюте. Она оглянулась на своих друзей, с которыми прошло ее детство. И ей казалось, что тогда, в Благословенном все дни были такими же, как сегодня – солнечными и безоблачными. Но потом… Анна тряхнула головой, чтобы не будоражить воспоминаний о последующей череде дней.
– Странно, – думала она, – неужели когда-нибудь мы будем вспоминать о сегодняшнем дне вот так же тепло, как сейчас думаем о детстве? Как непросто складывалась жизнь у каждого из нас. У Романа, который, прервав свой рассказ, медленными глотками пьет минеральную воду. И у Виси, который замер, уйдя в себя. Сейчас он совсем не похож на непоседу и весельчака… И мой Феликс… Да-да, мой. Будто бы вернулась юность, и мы снова вместе. Он пока ничего не говорит о нашем будущем, но… Неужели наконец-то мы будем вместе, Боже мой! Как долго и трудно мы шли к нашему счастью.. И поседевший, он все такой же ласковый и нежный, как и тогда, в те ночи на сеновале, в те урывками удававшиеся встречи… А потом тот остров… Нет, рано еще! Рано еще надрывать сердце воспоминаниями… А он все так же хорош, мой Феликс… Боже, дай нам хоть кусочек счастья! Мы его заслужили своими муками… Но почему Феликс так беспокоен? Хрустит костяшками пальцев. Это он так всегда делает, неосознанно, когда очень волнуется… А, может, мы зря затеяли эту игру в правду? В детстве оно понятно. Там и так вся жизнь, как на ладошке. А теперь… прошло столько лет… Столько пережито каждым. Правильно ли заставлять людей выкладываться так, наизнанку? Но ведь на то мы и друзья, чтобы знать друг о друге все. Да и мальчики не возражали… – Анна улыбнулась, назвав пожилых людей все так же, мальчиками. – Да, это нужно. Для очистки души. Не зря же верующие исповедуются. Открыв свою душу, очищаешься. А честно ли перекладывать свою тяжесть на плечи других, пусть даже друзей?.. А что, друзья нужны лишь для того, чтобы водку пить вместе и веселиться? А потом, рассказав о своем проступке, ты как бы еще раз совершаешь его, но уже осмыслив суть, и потому постараешься больше не совершать подобного. А как это страшно – вспоминать прошлое… Вот Роман рассказал, как их высылали из Владивостока, а ведь мы все прошли через это. И я тоже…
И, будто прочитав ее мысли, Виссарион, словно эхо, повторил ее слова:
– Да, все мы прошли через это. У всех был один путь – в неизвестность. Ведь никто не говорил, куда везут. Как скот на бойню. Шептали, что повезут на Колыму. Но тогда бы повезли в Находку или в Ванино, а мы и так наплавались: нас же на баржах доставили до Хабаровска. Помнишь, Анюта? Но поезда пошли на запад. Так ничего и не знали, пока не доехали до Иркутска… А лучше бы на Колыму, тогда не было б…
– Ты что, спятил!? На Колыму! – От негодования Анна даже стала заикаться. – Д-да ты знаешь, что т-т-такое Колыма?!
– Уж я-то знаю, – горько усмехнулся Виссарион. – Побывал там, и никому не пожелал бы оказаться в моей шкуре. Только в молодости можно быть таким глупым. Верил и даже гордился… В общем, расскажу все, когда дойдет до меня очередь, – и он в сердцах с размаху ударил кулаком по переборке, да так сильно, что соседи дробно забарабанили в ответ.
– Роман, я тебе советую не описывать подробностей дороги до места, куда вас направили, проговорил Феликс. – Вы, кажется, остановились в Кзыл-Орде. Мы же все помним, как поезда пилили часами по бесконечным сибирским просторам, – иронически усмехнулся он, – а какие в товарняках туалеты? Вот и пользовались ведрами и горшками на ходу. Помню, на одной неожиданной остановке молодуха из нашего вагона пулей вылетела – и под ближайший куст. Только присела, а куст зашевелился и замаскировавшийся за ним мужик говорит: – Ты бы хоть немного в сторонку отошла… – Роман и Вися горько усмехнулись, а Анна поморщилась даже. Чтобы как-то смягчить наступившую неловкость, Феликс несколько изменил тему. – А вас сколько времени везли?
– Да, верно, больше месяца… – ответил Роман. – Все завшивели. По ночам мерзли. Дети стали болеть. Многие умирали. На остановках хоронили прямо у насыпи… Сколько таких холмиков осталось… А мужчины пропадали. Их снимали с поездов и уводили.
Ладно, Ромка, кончай! Что-то гадостно становится на душе от этих воспоминаний, – прервал друга Виссарион. – Давай, продолжай рассказ про свою библиотеку. Только… воямполка, ты же не все рассказываешь о себе. Значит, врешь, а это не по правилам. Не может быть, чтобы у тебя за все это время не было женщины. Сколько тебе тогда было, двадцать?
– Двадцать шесть, – спокойно уточнил Роман. – Я же на три-четыре года старше вас. Оттого вы меня и заводили: Роман-старикан… – Все заулыбались. – А насчет женщин… Помните, я рассказывал об Ирме Казимировне? Честно признаться, я влюбился в нее. А после того, как ее арестовали, у меня как-то пропал интерес к женщинам…
– Как это пропал? – возмутился Виссарион. – Такого не может быть! Ты знаешь, в Италии в ночь перед казнью к приговоренным приводят женщину. И они, говорят, очень даже не теряют интереса к представительницам прекрасного пола…
– Перестань говорить пошлости, Вися, – с упреком взглянула на него Анна. – Кыш на тебя! Сгинь! – Но Виссарион не унимался.
– Кстати, насчет “кыш”. Одну молодую даму после пьянки проводил домой парень и, напросившись на чай, стал … ну, приставать. – Ну, а ты что? – Спрашивает заинтересованно подруга. – А я так устала, что у меня не было сил сказать “Кыш!” – Все рассмеялись.
– Ну, тебя! – безнадежно махнула на Висю рукой Анна, – Роман, ты лучше продолжай, а то он еще что-нибудь выдаст. И так уши вянут от его шуточек.
В Кзыл-Орду эшелон, в котором ехали сотрудники пединститута, прибыл поздним вечером. Несмотря на октябрь, ночи в этих краях были прохладными, но еще не холодными. Приехавших, естественно, никто не встречал, кроме нескольких энкавэдэшников, дежуривших на вокзале. Не выспавшиеся, они были злыми и крикливыми. Но на переселенцев не было нужды кричать. Люди и без того вконец запуганы. В пути почти половину преподавателей сняли с поезда, только их и видели. Осиротевшие семьи жались друг к другу.
Роман спрыгнул из вагона-хлева и с наслаждением вдохнул свежий ночной воздух, чуть сладковатый от запаха ила. Видно, где-то невдалеке протекала река. Он помог спуститься на землю ректору института, который вместе с семьей ехал в том же вагоне.
– Вы не курите, а я вот никак не могу бросить, – и, подойдя к распахнутой двери, Терентий Константинович тихонечко позвал жену, попросив подать папиросы. В это время послышался шум шагов по гравию, и из тени, падающей от вагона, вынырнули две фигуры в форме и фуражках. У одного из них за плечом торчал ствол винтовки, другой, судя по портупее, был командиром. Они шагали прямо на Романа. Он хотел пропустить их и отступил, но зацепился за рельс соседних путей и чуть не упал. Чтобы устоять, Роман изогнулся и прыгнул в сторону патрульных. И тут же прогремел выстрел. Что-то горячее обожгло щеку, и в ухе тонко зажужжал шмель. Роман не успел еще ничего понять, как получил такой удар в челюсть, что грохнулся спиной на гравий. Второй удар пришелся сапогом под ребра. От дикой боли он потерял сознание.
Роман медленно приходил в себя и, когда открыл глаза, увидел над собой озабоченное лицо жены ректора института, которая пыталась влить ему в рот воду из кружки. Постепенно к нему возвращался и слух. В уши волнами врывались крики, из которых можно было разобрать лишь крепкую матерщину. Наконец он узнал голос Терентия Константиновича. Тот горячо кому-то доказывал:
Какой же он диверсант? Это наш преподаватель. Он преподает молодежи марксистко-ленинскую философию. Он член партии. А я – ректор института. Во Владивостоке был членом райкома партии…
Вот и оставайся со своим членом, а его заберем. Мы ему покажем, как наскакивать на работников внутренних дел, – и дальше следовала длиннющая тирада площадной брани. Энкавэдэшник в портупее сжимал в руке маузер, длинный ствол которого скакал, нацеливаясь на сбежавшихся на шум и выстрелы переселенцев. И каждый, на кого вылуплялось черное дуло пистолета, съеживался и отступал. Солдат стоял с винтовкой наперевес, зорко следя за толпой.
– А-а, очнулся, падла! – заметил командир, увидев, что Роман зашевелился. – А ну, вставай! Разлегся тут, как у себя дома. Гришаня, бери его и веди в отделение.
Гришаня пинком поднял Романа и, угрожающе тыча в спину винтовкой, повел в сторону вокзала.
– Можно, я пойду с вами? – спросил ректор института. Энкавэдэшник с маузером удивленно воззрился на него, как на сумасшедшего. Еще никто никогда не изъявлял желания добровольно отправиться в их учреждение.
– Ну, что ж, валяй, – произнес он, все еще недоумевая, и пошел вслед за Гришаней.
Остаток ночи Роман и Терентий Константинович провели в маленькой вонючей комнатке без окна в здании вокзала. Утром их повели к начальнику линейной милиции. Это был большой, крепкого сложения человек с румяным лицом, темными маслянистыми глазами чуть навыкат и роскошными усами вразлет. Он долго молча смотрел на арестованных и наконец спросил:
– Так-так, значитца, диверсанты появились у нас. Хлопцев, значитца, решили поубивать… – с мягким украинским выговором протянул он, будто разговаривал с соседом через плетень о делах хозяйских.
– Простите, но мы не диверсанты, – очень вежливо, боясь неосторожным словом или движением разозлить милиционера, проговорил Терентий Константинович. – Понимаете, нас привезли… То есть, мы приехали с Дальнего Востока…
–Вот то-то, все вы там, на Дальнем Востоке шпионы и диверсанты, – даже как-то добродушно заявил обладатель роскошных усов, которые он, кстати, поминутно подкручивал, сознавая их красоту.
– Мы прибыли сюда всем педагогическим коллективом института. Вот он – преподаватель философии, а я – ректор, – делая вид, что не расслышал реплики начальника милиции, аккуратно продолжал говорить Терентий Константинович.
– Да знаю я, кто вы. Мне уже все доложили. Из-за вас Гришаня, тьфу, черт! красноармеец Полищук два наряда вне очереди схлопотал… За то, что не умеет стрелять. Значитца, с двух шагов промахнулся.
– А ты чего на них полез? – с наивным удивлением спросил он, обращаясь к Роману.
– Я не полез, – тихо, с трудом сдерживая себя, чтобы не взорваться от всего происходящего, проговорил Ли. – Я споткнулся о рельс и, чтобы не упасть…
– Значитца, споткнулся, говоришь? Вот если б Гришаня, то бишь красноармеец Полищук, попал в тебя, тогда б по-настоящему споткнулся. Гы-гы-гы, – загоготал он. Ну, ладно. Вот что, ребятки. Значитца, два червонца на стол, так сказать, штрафа за беспокойство и ночной постой, и катитесь отселе… Арестованные растерянно переглянулись, но в следующее мгновенье Терентий Константинович быстро сунул руку во внутренний карман пиджака и вынул несколько аккуратно сложенных ассигнаций. Отделив две красненьких, стесняясь, он положил их перед усачом. Тот спокойно сгреб деньги и спрятал в карман кителя.
– А теперь, марш отсюда! Не мешайте работать, – и для пущей важности даже махнул рукой в сторону двери, которая в тот же момент распахнулась, и на пороге появился тщедушного вида человек в военной форме. Начальник линейнего отделения быстро поднялся с места и, сделав шаг вперед, радостно воскликнул:
– С коммунистическим приветом, товарищ Кустов! Значитца, по каким- таким делам пожаловали к нам?
Но вошедший, не обращая внимания на протянутую руку усача, отрывисто бросил, пристально разглядывая Терентия Константиновича и Романа:
– А это кто такие?
– Это? – начальник линейного отделения несколько растерялся. – Ах, это … Да вот, прикатили к нам ночным эшелоном. Зашли спросить, что им дальше делать? Вы идите, идите, – насупившись погнал он замешкавшихся корейцев. – Я же вам все объяснил…
– Нет, постойте! – скомандовал энкавэдэшник. – Это не те, что ночью напали на наш патруль? Ваши документы!
Терентий Константинович и Роман торопливо вытащили из карманов паспорта и протянули строгому командиру. Тот долго и внимательно изучал документы, сличая фотографии с оригиналами, потом спросил:
– Вот вы, – указал подбородком на Терентия Константиновича. – Где и кем работаете?
– Я – ректор Дальневосточного пединститута. Наш институт…
Но не договорил, потому что энкавэдэшник прервал его.
– Ага. Ким Терентий Константинович, одна тысяча восемьсот семьдесят седьмого года рождения, – это он вычитал из какой-то бумаги, вынутой из планшета. – Вот вы как раз нам и нужны, – захлопнул он планшет. – Собирайтесь, то есть отойдите к стене, вот сюда, – и указал на противоположную от двери стену. – А вы, – обратился к Роману, – пока не нужны. Понадобитесь – найдем!
Роман возвращался к эшелону с тяжелым сердцем. Что он скажет семье ректора, как объяснит, за что того взяли? Тут он впервые обратил внимание, что в последнее время вместо “арестовать” говорят “взять”. Как вещь, неодушевленный предмет. Да и легче и короче произносить. Взяли и все. А то а-ре-сто-ва-ли… Длинно и невыразительно. И вдруг он совсем некстати вспомнил, как еще в Благословенном, читая малышам сказку, наткнулся на такое выражение: “А Иван-дурак взял и пошел…” А один из малышей спросил: “А что взял?” И тогда он, Роман, никак не мог объяснить ребенку тонкость русского языка. Так и сейчас. Как он объяснит, за что “взяли” ректора пединститута, доброго, честного, интеллигентного человека?
Оказалось, что их состав, выгрузив часть переселенцев, в основном сотрудников института, отправили дальше. Оставшиеся табором расположились в стороне от путей, ожидая дальнейших распоряжений.
Увидев Романа еще издалека, жена ректора бросилась навстречу:
– А где Терентий Константинович?
– Его … взяли, – только и мог произнести Роман.
– Как взяли?! – глаза женщины округлились. В них застыли страх и недоумение. Вдруг они сузились, превратившись в щелочки. Но и через них можно было увидеть вспыхнувшие зло и презрение.
– Это все из-за вас! Из-за вас он пошел туда, а вы предали его. Наговорили на него, чтобы спастись самому. Предатель! Стукач! – она не повышала голоса, но каждое слово било Романа по сердцу, как кнутом. Подавленный и растерянный, он ничего не мог сказать в свое оправдание.
– А куда я теперь денусь с детьми? – женщина вся обмякла, будто искусный хирург сумел в одно мгновенье вынуть из тела все кости. – Пойдите, донесите на нас. На меня, на десятилетнюю Лизу и пятилетнего Костика. Скажите, что мы – японские шпионы. Они поверят и возьмут нас тоже. Дети будут хоть вместе с отцом… Идите! Что же вы стоите? Идите! – и она быстро пошла к встревоженному табору.
Роман смотрел вслед и не видел ее. Перед ним были глаза Терентия Константиновича, когда его выводили, – пустые глаза покойника. Лишь на мгновенье в них вспыхнула жизнь, когда тот сказал, как всегда очень спокойно:
– Прошу вас, позаботьтесь о моей семье… – и, немного помолчав, добавил, – и о книгах…
Никто из коллег с ним не разговаривал. Когда он по утрам входил в преподавательскую и громко здоровался со всеми, некоторые делали вид, что не слышат, углубившись в свои конспекты, другие вдруг начинали о чем-то оживленно разговаривать. И лишь те, кто в этот момент оказывались слишком близко, что-то бубнили в ответ или же молча кивали.
Но и в самых страшных болотах есть островки спасения – твердые пятачки, ступив на которые можно передохнуть и набраться сил. Вот так и в кошмарной жизни Романа появился маленький просвет.
В соседнем вагоне эшелона, в котором сотрудники института прибыли в Кзыл-Орду, ехали артисты корейского театра. На длительных остановках Роман познакомился с некоторыми из них, в том числе и с режиссером. Тот тоже был молод и полон энергии и надежд.
– Вот приедем на новое место, – говорил Владимир Пак, – немного осмотримся и начнем объезжать населенные пункты, где поселят наших земляков. Знаешь, как они любят театр?! И после наших спектаклей им будет легче жить и трудиться. Вот увидишь! И вы, ученые люди, нам поможете. Будем ездить вместе. Вы будете читать лекции, проводить беседы. Надо, чтобы люди поняли, что это не советская власть виновна в наших бедах. Это все враги народа там, в Москве. Я слышал, что в самом комиссариате внутренних дел, – при этом Володя Пак беспокойно оглянулся и понизил голос почти до шепота, – завелись английские и немецкие шпионы. Они-то и мутят воду. Чтобы отвести от себя подозрение, сделали шпионов из нас. Ну, ничего, мы их разоблачим! Наши старики отстали от времени. А мы, молодые, вооруженные передовыми сталинскими идеями, разоблачим врагов и докажем, что партия большевиков всегда идет верной дорогой…
Роман с удивлением слушал горячие речи молодого режиссера театра. Но его подкупала немного наивная, но безудержная вера в светлое будущее, как тот говорил о завтрашнем дне, несмотря на ту дикость ситуации, в которой оказался целый народ. Как узнал Роман от самого Владимира, тот учился в Москве, то ли в театральном институте, то ли на режиссерских курсах, и теперь нашел в нем единомышленника.
– Мы с тобой – сознательные люди, – говорил Владимир Пак, доверительно заглядывая в глаза собеседнику. – Мы же учились не в какой-нибудь провинции, а в столицах: ты – в Ленинграде, а я – в самой Москве. Так что мы-то понимаем, что все наши трудности носят временный характер. С точки зрения диалектического материализма так и должно быть, не правда ли, философ? Борьба идеологий не обходится без жертв. Ну, переселяют нас, а, может, так даже будет лучше. Во всяком случае, партия и правительство не бросят на произвол судьбы, а мы будем твердо держаться курса, указанного великим Сталиным! – и он вдруг запел: – “Наш паровоз, вперед лети, в коммуне – остановка…”
Роману были неприятны разглагольствования молодого приятеля. Вроде бы тот говорил все правильно, но где-то он улавливал фальшь в этом комсомольском задоре и наигранной бодрости.
В Иркутске их эшелон простоял недолго и вскоре был отправлен на Кзыл-Орду.
Как-то на одной из улиц Кзыл-Орды Роман встретился с Владимиром Паком. Он даже обрадовался этой встрече. После ареста ректора института коллеги бойкотировали его, и он остался в полнейшем одиночестве, молча глотая незаслуженную обиду. Поэтому, увидев молодого режиссера, как обычно, с озабоченным видом спешащего по своим делам, Роман первым окликнул его. Владимир Пак тоже обрадовался встрече, долго тряс руку знакомому, но тут же, как бы невзначай, глянул на наручные часы, давая понять, что ему очень некогда. Однако, ухватив Романа за рукав, быстро заговорил.
– Это здорово, что я тебя встретил. Ведь я же из твоего института топаю. Ходил приглашать тебя и Маргариту Хан поехать с нами в колхоз “Коммунар”. Он тут, недалеко. Мы дадим спектакль “Сказание о девушке Чун Хян”, а вы проведете беседу о политическом моменте. А потом устроим танцы прямо на площади. Там у них нет клуба. Пусть молодежь повеселится. А то, смотрю, некоторые носы повесили. Уверен, что ты поедешь с нами. Маргарита Хан согласилась. Ну, будь! С комприветом! – и заторопился, вновь взглянув на часы. И вдруг, словно спохватившись, остановился и, чуть понизив голос, сказал: – Что тебя подвергают обструкции, не обращай внимания. Как говаривал мой дедушка, на то она и собака, чтобы лаять. А ты правильно сделал, что проявил коммунистическую бдительность. Это по-нашему, по-комсомольски, – и, махнув рукой, зашагал прочь. Роман стоял в растерянности от потока вылитых на него слов. Он не знал, как ему реагировать. Его неприятно поразило, что Пак одобряет несовершенную им подлость. И в первый момент он твердо решил не ездить завтра в колхоз. Но ему так захотелось побыть на людях, которые ни в чем не подозревают его, свободно подышать, повеселиться… Уж очень он был одинок. А потом… Маргарита согласилась ехать. Может быть, он там объяснит ей, что ни в чем не виноват, что ему очень важно ее доброе мнение о нем. И он решил – поеду. Черт с ним, с этим Паком.
Еще во Владивостоке он обратил внимание на молоденькую аспирантку Маргариту Хан, которая по всякому поводу и даже без повода обращалась к нему. С одной стороны, это можно было понять, потому что из преподавателей он был самым молодым, и с кем, как не с ним, ей было решать разные наболевшие вопросы. Но даже такой тупой во взаимоотношениях с женщинами , как он, Роман почувствовал, что нравится девушке. Да и ему все больше хотелось проводить с ней время.
Здесь, в Кзыл-Орде, после случившегося с ректором, когда все отвернулись от него, маленькая Хан, как называли Маргариту в отличие от старой Софьи Васильевны, кандидата педагогических наук, явно страдая, старалась избегать его, но это у нее получалось плохо. Для Романа, оказавшегося в положении изгоя, Маргарита была единственной отдушиной.
На следующий день гастрольная труппа, а с ней и Маргарита с Романом выехали рано. Хотели дать по дороге несколько небольших концертов. Кроме того, на площади в колхозе надо было успеть соорудить театральные подмостки, что-то вроде сцены.
Еще в Кзыл-Орде, когда грузились в кузов “ГАЗа”, Роман увидел молодую актрису Тамару Ли. Маленькая, хрупкая, она была бледной и печальной. А в пути с Дальнего Востока, когда Роман познакомился с ней, это была резвая хохотушка, заводила и певунья. Рядом с ней никогда не было скучно. Роману очень нравилась эта жизнерадостная актриса. Но она была замужем. И, кроме любования ею, он не позволял себе ничего – никаких мыслей и надежд. И вот впервые после приезда они встретились в гастрольное утро. Оказалось, что Тамара болела. Уже довольно долго. Но все равно настояла на своем участии в поездке. Да если бы она не поехала, то все сорвалось бы. Ведь Тамара исполняла главную роль девушки Чун Хян. А дублера у нее было. И Тамара не могла подвести товарищей и зрителей, которые с нетерпением ждали приезда артистов.
Импровизированная сцена без кулис была сколочена на небольшой площади в центре села лишь к вечеру, когда уже начали сгущаться сумерки. Задником примитивных подмостков служили унылые жилища колхозников и переселенцев.
На спектакль зрители шли со своими скамейками и табуретками. К вечеру становилось холодно, и многие кутались в одеяла и другое тряпье. Но народу собралось столько, что площадь оказалась тесна. Это радовало артистов, и они с особым воодушевлением исполняли свои роли.
Маленькая Тамара Ли, забыв о своей болезни, искренне переживала все перипетии нелегкой судьбы своей героини Чун Хян. Наступил драматический момент, когда девушку по приказу домогавшегося ее чиновника бросают в тюрьму. Она в отчаянии, потому что понимает – ей неоткуда ждать помощи. В это время к ней приходит мать и говорит, что ее, Чун Хян, ищет какой-то странник. Это был ее переодетый возлюбленный, который, получив в Сеуле назначение на должность наместника этой провинции, вернулся инкогнито. Узнав о заточении своей невесты, он поспешил к ней. Девушка печально поет, что никто не может ее искать, никто не поможет ей, и она обречена на позор или смерть. Но бесчестья она не допустит. Значит, она никогда не увидит родных гор, не вдохнет чистого воздуха, напоенного ароматом цветов, не встретится со своим женихом.
И в тот момент, когда Тамара Ли пела свою грустную арию, раздался женский плач. И тут же его подхватили вопли из окружавших площадь жилищ, где нашли приют переселенцы. Вскоре горестные крики переросли в общие рыдания. Молодая актриса замерла в изумлении. Ее потрясло, что спектакль мог произвести на зрителей такое впечатление. Но вот к ней подбежал кто-то из артистов и прокричал прерывающимся от волнения голосом:
– Только что умер девятый ребенок из наших, приезжих… от дизентерии. Это плачут матери…
И Тамаре Ли, до последней минуты державшейся на одном энтузиазме, перед лицом грозной и беспощадной действительности вдруг показалась нарочитой и мелкой беда любимой героини, разыгрываемая на сцене. Последние силы оставили ее, и она упала на подмостки, потеряв сознание.
В мятущейся толпе Роман внезапно столкнулся с режиссером Паком. Тот был в растерянности. Он беспомощно озирался, как бы ища, кто даст указания к дальнейшим действиям. Роман подошел к нему вплотную и, тяжело вздохнув, произнес:
– Вот тебе и диалектический материализм…
Но, казалось, кошмарным событиям этого вечера не будет конца.
Зрители, так и не досмотревшие, чем же закончилась драматическая история девушки Чун Хян, нехотя расходились с площади, а на театральных подмостках друзья приводили в чувство маленькую актрису Тамару Ли. Вдруг в одном из концов села раздались истошные крики и плач. Все ринулись туда. Вместе с другими поспешил и Роман Ли, в сознании которого давно подспудно зрела мысль, что надо по возможности больше видеть своими глазами все, чтобы потом, через десятилетия, поведать людям о жестокой судьбе переселенцев, пригнанных как скот в неведомые края.
У забора одного из глинобитных домиков шумела толпа.
В общей разноголосице трудно было что-нибудь понять. Да и никто ничего толком не знал. Каждый строил предположения и от себя добавлял новые подробности.
– Послушай, – говорила одна из стоявших рядом с Романом женщин соседке, – ведь у этого доктора у самого четверо детей, мал мала меньше. Так как же он смог тогда чужого ребенка…
– Не говори, – откликнулась соседка. – Но он отдал последние деньги, чтобы купить корову. В пути из Приморья у него заболели жена и двое младших. Надо было их подкормить, вот он и вбухал все деньги, чтобы поить свою семью молоком. А корову украли. Так он, говорят, был вне себя. Кричал, ругался, грозился убить вора, если поймает.
– Но при чем тут мальчишка-сосед? Ведь ребенку всего семь лет. Почему он зарезал мальчонку? Изверг ваш доктор, вот что я вам скажу, – вмешалась в разговор третья женщина. – Не мог же семилетний мальчик увести корову. А даже если бы и увел, не резать же его за это…
Еще не совсем поняв услышанное, Роман был потрясен самой возможностью убийства ребенка. Он хотел было расспросить о подробностях страшного дела, но тут в разговор вмешалась еще одна, довольно пожилая женщина.
– Я хорошо знаю этого доктора. Это Костя Нам. Знаю и его родителей. Они тоже из Синельникова. Оттуда несколько семей переехали в Никольск. Костя был фельдшером. Потом выучился на доктора. Такой добрый, хороший человек. И врач знающий. К нему в любое время обратись – и ночью, и в непогоду, – всегда прибежит и поможет. – Помолчав, она добавила, – он так сильно любил семью. Сам голодал, а детей и жену кормил. Корова для них была спасением.
– А почему любил? – Не удержался Роман. – Он что, умер?
– Да нет, жив. Но теперь-то его посадят за убийство ребенка и расстреляют. Кто там будет разбираться, что да почему. Тем более, что мы переселенцы. Кто с нами считается! Да и вообще, не срывали бы нас с места, жили бы мы тихо и спокойно, занимаясь каждый своим делом, и никто никого не убивал бы, не крал чужого… – и женщина глубоко и горестно вздохнула.
Толпа зашевелилась, расступаясь веером. И так получилось, что Роман оказался почти у самой калитки, ведущей во двор, где разыгралась трагедия. Мимо прошли высокий казах, держащийся уверенно и независимо (“Верно, председатель колхоза,” – мелькнуло в голове Романа), а за ним милиционер, наверное, единственный в селе страж порядка. Они скрылись за забором, но через несколько минут милиционер вновь появился в калитке.
– Вот вы и вы, – указал он наугад на белеющие в темноте лица, – пойдемте. Будете понятыми. И еще нужен, кто пограмотнее. Протокол писать. Есть такие?
– Может, я смогу помочь? – подошел к нему Роман. Я – преподаватель института…
– Подойдет, – милиционер был явно доволен и увел троих помощников вглубь двора.
Романа ужаснула представшая перед ним картина. У стены хлева, где, видимо, содержалась украденная буренка, лежал труп мальчика. Живот его был вспорот, и внутренности вывалились наружу. Неподалеку прямо на земле сидел, сложив по-турецки ноги, мужчина средних лет. Он монотонно раскачивался вперед и назад, держа перед собой окровавленные руки. В растопыренных пальцах темнели какие-то кусочки, которые он временами мял, бормоча что-то себе под нос. Ближе к дому несколько человек удерживали рыдающую женщину и мужчину, рвущихся к трупу. Видимо, это были родители убитого.
– Тихо, товарищи! – милиционер старался сдерживать себя, но это ему плохо удавалось, потому что он сам был сильно взволнован. – Приступим к делу. Все по порядку. Сначала допросим подозреваемого, – и он подошел к раскачивающемуся мужчине. – Ваши фамилия, имя, отчество?
– От него ничего не добьетесь, – подошел к милиционеру пожилой казах.
Это был хозяин дома, который пустил на постой семью врача. – Он, видно, сошел с ума, сотворив такое, – покосился старик на истерзанное тело ребенка. – Спрашивайте меня. Все происходило на моих глазах. Я даже видел, как Костя скальпелем ударил мальчика в шею, а потом… Но давайте, как вы сказали, все по порядку. – И хозяин дома рассказал, как было. Роман старался записывать, не пропуская ни слова.
… Когда в Кзыл-Орду стали прибывать корейские переселенцы, многие из них подались в окрестные колхозы.
Доктор Нам сразу понравился Кулмахану Садыбекову, когда пришел в этот дом проситься с семьей на постой. У Кулмахана вот уже второй год после отъезда сына в Алма-Ату пустовала мазанка. И он с удовольствием пустил туда корейца с добрым лицом и честными глазами. Жена Наташа была под стать мужу. Только вот все время болела. Не выдержала тяжелой дороги с Дальнего Востока. И дети у них оказались хорошими – воспитанные и ласковые.
Садыбеков с уважением следил за работой врача-квартиранта. С первого же дня стали приходить пациенты – сначала свои, переселенцы, а потом и местные жители. Знающий, внимательный, он многим помогал, как говорится, ставил на ноги. И плату никакую не брал. Разве кто принесет пару яиц или кулечек какого-нибудь зерна для каши детям. Зарплаты не хватало, чтобы прокормить семью. И еще одна забота была у врача Нама – болезнь жены и двоих младших. После долгих раздумий Константин собрал все, что у него было ценного, и на вырученные деньги купил корову. За месяц молочного питания жене и детям стало заметно лучше. Все радовались этому, в том числе и сам Кулмахан и его жена, для которых Намы стали как родные.
Но вот не далее, как вчера, корову украли. Кто-то ночью проломил заднюю стенку хлева и увел животное.
В семье царил переполох. Больная мать лежала в постели и с беспомощной тоской смотрела на голодных плачущих малышей. Двое старших молчали, лишь угрюмо поглядывая на пустые кружки, обычно с утра наполненные молоком. А отец, доктор Нам, совсем обезумел. Он метался по дому и двору. Десятки раз заглядывал в опустевший хлев, будто надеясь обнаружить там забившуюся в угол корову. При этом он изрыгал какие-то нечленораздельные звуки, и лишь иногда можно было уловить проклятия на головы воров и угрозы страшно расправиться с ними.
Вскоре Константин убежал, объявив, что заявит в милицию и не вернется, пока не найдет корову.
Кулмахан с женой, как могли, накормили больную женщину и ребят. Садыбеков обошел соседей, чтобы узнать, может, кто наведет на след воров. Но все было напрасно.
Доктор Нам вернулся домой лишь к вечеру. Увидев его, Кулмахан ужаснулся. Тот был невменяем. Постоянно бормоча что-то себе под нос, он иногда вскрикивал и даже похохатывал. Размахивал руками, хватал кого-то невидимого и начинал пинать воздух.
Уже сгущались сумерки, когда во двор забежал живший неподалеку семилетний Сережа. Он и раньше чуть ли не каждый день прибегал поиграть с младшими Намами.
– А у нас корову украли, – тут же хором объявили малыши, увидев Сережу. Тот по совершенно непостижимой детской логике в ответ выпалил: – А я наелся мяса. Смотрите, какой живот толстый! – и выпятил вперед круглый животик.
И тут произошло страшное. Не успел никто и опомниться, как доктор Нам с диким ревом подскочил к Сереже и ударом кулака свалил мальчика наземь. – Вот кто воры. Они зарезали нашу корову, а я зарежу их сына! – и откуда-то появившимся в руках скальпелем он полоснул по горлу ребенка.
Стоявшие во дворе Кулмахан с женой и заглянувший к ним знакомый бросились к Косте, но тот с неистовой силой раскидал их и, продолжая кричать “Я докажу, что это они украли корову и наелись мяса!” – полоснул по животу мертвого мальчика и запустил вовнутрь руки. С торжествующим криком “Вот видите, что я говорил! Это же мясо! Мясо нашей коровы!” – он поднял окровавленные руки, сжимавшие темные комки. – “Смотрите, смотрите! Вот оно где – мясо!” – и он протянул Кулмахану раскрытые ладони. И Садыбеков с ужасом увидел кусочки еще не переваренных баклажанов.
– Какое же это мясо?! Это баклажаны! Мальчику, наверное, очень хотелось мяса, вот он и назвал баклажаны мясом… – медленно произнес Кулмахан.
На миг пришедший в себя Костя Нам каким-то особенным, проницательным взглядом посмотрел на Садыбекова, на свои ладони, на которых чернели кусочки баклажанов, глянул в сторону трупа ребенка и вдруг, повалившись на землю, дико захохотал. Потом сел, подогнув под себя ноги, и стал монотонно, словно маятник, раскачиваться, держа перед собой окровавленные руки.
Назад в Кзыл-Орду возвращались в полном молчании. Ни у кого не было желания ни говорить, ни, тем более, шутить. В темноте Маргарита Хан сидела, прижавшись к Роману. Она была похожа на ищущего защиты ребенка. И Роман почувствовал, как волна нежности к девушке заполняет его душу. Доверчивость и беспомощность всегда подкупают мужественные сердца. Ему было хорошо еще и потому, что Маргарита, получив очищение от пережитого вместе общего горя, казалось, поверила ему.
Когда Роман проводил девушку до домика, где та жила, наклонился и осторожно поцеловал ее в щеку, Маргарита не отстранилась и на мгновенье теснее прижалась к нему, затем сделала шаг назад и тихонько побрела к калитке, горестно и бессильно опустив плечи.
На следующее утро Роман шел в институт уже не с таким тяжелым сердцем, как во все предыдущие дни. Теперь он был не так одинок. Там была душа, которая понимала и верила ему. Но, войдя в преподавательскую, он почувствовал сразу, что атмосфера еще более накалена. Никто даже не попытался сделать вид, что приветствует его. Роман бросил взгляд на Маргариту. Девушка сидела, низко опустив голову. Глаза ее были красными от слез. С минуту она была неподвижна, затем вскочила и, не глядя ни на кого, кинулась к выходу.
Роман рванулся вслед и, нагнав в коридоре, схватил за руку:
– Маргарита, что случилось? Почему от меня бегут, как от чумы? Что я такое сделал?
– Вы же сами зна-а-ете-е… – зарыдала девушка.
– Что я должен сам знать?
– Ночью арестовали Цоя и Пака, наших старших преподавателей. Все говорят, что это вы… – и вновь слезы потоком полились из ее глаз. – За-за-чем вы-вы-вы так дела-е-те?.. – сквозь всхлипы с трудом выговаривала она.
– Я!? Почему я?! – И тут же поняв всю нелепость вопроса, откинул руку Маргариты и бросился к выходу вдоль длинного коридора приземистого здания. Роман не думал, что будет делать дальше. Просто сейчас ему надо было остаться одному, оказаться на свежем воздухе, глотнуть мороза, чтобы хоть немного приглушить клокочущее в нем пламя. Обиды. Гнева. Безысходности. Но он не успел достичь мощных и широких, похожих на ворота дверей, как его остановил незнакомый мужской голос.
– Товарищ Ли Роман Семенович? Зайдите в кабинет ректора.
Роман резко остановился, будто приклеился к полу. Оглянувшись на голос, он увидел спину человека в шинели и ушанке. На ногах – сапоги. Из-за очень широких плеч он казался ниже своего и без того невысокого роста.
“Как кабинет ректора? Ведь Терентий Константинович… А, может, он вернулся, его освободили?” – Надежда обожгла Романа, и он заторопился вслед за незнакомцем. Рванув на себя дверь, Роман оказался в просторной комнате с низким потолком, все убранство которой составлял большой письменный стол, стоящий почти в центре, и ряд стульев вдоль стен. На шум, поднятый Романом, оглянулся широкоплечий незнакомец, который только успел скинуть на один из стульев шинель и шапку. На нем были гимнастерка и галифе из черной диагонали. Штаны врастопырку делали его шире и короче. Больше в кабинете никого не было. А Роман так надеялся…
– Извините, – пробормотал он и хотел было уйти, но обладатель “галифе” остановил его.
– Заходите, товарищ Ли, Роман Семенович. Раздевайтесь. Берите стул и садитесь сюда, напротив меня. Будем беседовать.
– А вы… кто такой?! – колюче спросил Роман, продолжая держаться за ручку двери, готовый сразу уйти.
– Я – Рывкин, Михаил Аркадьевич. Новый ректор института, – оскалился желтыми прокуренными зубами тот, что, видимо, должно было означать улыбку. – Заходите и садитесь… Пока на стул, – и Рывкин оскалился: мол, он так шутит.
Ошеломленный Роман машинально подошел к столу и послушно сел.
– Вот так-то лучше, – чуть сбавил тон Рывкин, – хотя пальто можно было бы и снять. Разговор будет долгим.
Но Роман, до которого еще не дошла реальность происходящего, молча смотрел в дремучие, словно глубокие овраги, глаза нового ректора под мохнатыми кустистыми бровями.
– Итак товарищ Ли, Роман Семенович, – не торопясь начал Рывкин – я про вас многое знаю и одобряю линию вашего поведения.
Роман обозлился. Его раздражал этот напористо-назидательный тон “галифе”.
– А откуда вы можете меня знать, да еще хорошо? Я вас вижу впервые…
– Я знаком с … вашим личным делом. Хорошо знаком. Я же уже неделю здесь, изучаю кадры, с которыми придется работать, – совершенно спокойно, будто так и должно быть, проговорил Рывкин. – Поэтому прекрасно знаю, что вас бойкотируют ваши коллеги и сегодня устроили вам обструкцию, связывая вас с арестом Пака и Цоя. Но … вы не расстраивайтесь. Это даже хорошо. Пусть думают, как думают. Только вам надо потихонечку сколачивать вокруг себя группу. А от остальных, непонятливых, будем избавляться. Вы можете начать, скажем, с милашечки Маргариты. Она…
– Да вы что! – кипя от негодования заорал Роман. – За кого вы меня принимаете? Никогда не был и не буду вашим стукачом! Хоть расстреляйте!
– Ну, это мы всегда успеем, – невозмутимо возразил Рывкин. – А ты мне нравишься, товарищ Ли, Роман Семенович. Только немного переигрываешь.
– А ты мне не нравишься, товарищ Рывкин, Михаил Аркадьевич, – в тон ему парировал Роман. – И ничего у тебя не получится со мной. Ищи подлецов в другом месте, – и он вскочил на ноги.
– Да чего ты волнуешься? – вновь оскалился желтыми зубами Рывкин. – Ночью, при первом же допросе, твоим Паку и Цою сказали, что ты донес на них. Так что не советую рыпаться, а если хочешь жить, слушайся меня.
Негодование и злость душили Романа. От только что услышанного у него потемнело в глазах. Ни слова не говоря, он, пошатываясь, вышел из кабинета нового ректора и, не различая дороги, побрел к выходу.
Роман пришел в свою комнату в студенческом общежитии и, запершись изнутри, стал аккуратно и последовательно делать то, что подсказывало ему подсознание. Он отвязал с гвоздей протянутую из угла в угол веревку, на которой сушил белье, выдвинул на середину комнаты стол, влез на него, дотянулся до крюка в потолке и, проверив, крепко ли держится, подцепил к нему вдвое сложенную удавку и спрыгнул на пол. Подумав немного, нашел чистый лист бумаги, вытащил из кармана пиджака ручку и быстро написал несколько строчек. Перечитав, Роман расписался и положил лист на койку. Отойдя на шаг, как художник, прищурившись, посмотрел на творение своих рук. Ему что-то не понравилось, и он, найдя булавку, стал прикалывать свою записку к книжной полке, висящей над изголовьем кровати. Роман неловко повернулся, и несколько книг свалилось к ногам. У одной из них оторвался переплет. Роман поднял испорченную книгу и с сожалением, досадуя на себя, стал прилаживать обложку. В этот момент в памяти всплыли последние слова Терентия Константиновича: “Помоги моей семье и сохрани книги”.
Как же он не подумал о тех бесценных фолиантах, которые были на его совести? Он вспомнил, как на станции ему пришлось самому загружать шесть тяжеленных ящиков на нанятую телегу (никто из своих не захотел помочь ему после того, как жена арестованного ректора назвала его при всех доносчиком). Чулан, куда поставили ящики с книгами, не запирался, и Роман каждое утро с замиранием сердца открывал дверь, боясь, что книги пропали. И предчувствие не обмануло его. В очередной раз, открыв дверь в каморку, он с ужасом обнаружил, что книги сгружены на пол, а ящики исчезли. Роман все ждал нового ректора, чтобы упросить его выделить средства на стеллажи. И вот дождался…
Нет, он не мог бросить просто так редчайшие книги. Где и когда можно было бы восстановить библиотеку, а ведь Терентий Константинович и он сам в глубине души надеялись, что корейцы когда-нибудь заинтересуются родным языком, и тогда эти тома действительно окажутся бесценными. “Надо жить для будущего, иначе превратишься в земляного червя, существующего лишь сегодняшним днем”, – всплыла в памяти фраза стариков из далекого Самали, произведшая на юношу неизгладимое впечатление. Вот и сейчас, в эти роковые для него минуты, он вновь вспомнил эти слова и вдруг представил себя в виде розового червя, извивающегося в петле под потолком. Ему стало противно до тошноты, и он, подтянувшись, сорвал с крюка веревку. “Это мы сделать всегда успеем,” – вновь услышал он слова Рывкина и с облегчением, в котором не мог признаться даже себе, зашвырнул шнур подальше в угол.
Что в нем победило – малодушие или чувство долга? Трудно сказать. Наверное, на этот вопрос можно ответить, лишь самому побывав в петле. И кто знает, на что нужно больше силы воли – на то, чтобы наложить на себя руки, или отказаться от этой мысли, хотя жить дальше кажется невыносимо?
Роман Ли должен быть уверенным, что книги будут в целости и сохранности, и тогда он волен делать с собой все, что угодно.
Немного придя в себя и приобретя способность рассуждать, Роман крепко задумался. Сможет ли он жить с клеймом предателя хотя бы неделю, хотя бы несколько дней? Но даже если сможет, неужели умрет, не очистив свое имя от этой грязи? Он ведь ни в чем не виноват. Но об этом знают лишь он сам и пропавший навсегда Терентий Константинович. И никто ему не верит и не поверит, даже эта маленькая милая Маргарита. Как она ревела, размазывая слезы по круглым щекам… Прерывисто всхлипывая, как ребенок, она тогда сказала страшные слова: “Зачем вы всех предаете?” “Всех предаете…” Но он не предавал. Значит (он чуть не сказал “значитца”), предает кто-то другой… И этот Рывкин сказал, что уже “изучает”… Значит, есть, что изучать. На основании чьих данных собирается досье? Кто-то постоянно “стучит”… Кто-то из своих. Рывкин тогда еще сказал: “Пусть думают, что это исходит от тебя”. Сволочь! А каково мне, его не трогает. Но он сказал “пусть думают”, а на самом деле доносит другой… Но кто? Кто? Роман может спасти свою честь, лишь разоблачив того, подлинного провокатора. Значит, к черту мысли о веревке. “Это никогда не поздно сделать” – с горькой усмешкой вновь он вспомнил слова Рывкина. Сейчас надо ставить капкан другому. Шакалу.
На следующий день Роман Ли пришел в институт, делая вид, что ничего не произошло. Теперь с ним уже никто не здоровался. Он был готов к тому, но чего стоило сдерживать себя? Маргарита тоже не смотрела в его сторону и всячески избегала случайных встреч.
Роман исподволь наблюдал за поведением каждого, надеясь уловить что-либо фальшивое, подозрительное. Но, наверное, неестественнее всех держался сам. Потому что люди стали буквально шарахаться от него. Роман понял, что сыщик из него никудышный и решил отдать себя воле судьбы. Как говорят математики, куда кривая выведет. Тем более, что новые события на некоторое время полностью захлестнули его.
