Глава тринадцатая
– По случаю международного праздника трудящихся всего мира, Первого Мая, за отличную учебу и высокие показатели в боевой и политической подготовке Почетной грамотой НКВД СССР награждаются следующие курсанты… – голос начальника школы звучал громко и торжественно. Он откашлялся и продолжил:
– Курсант первого взвода третьей роты школы войск особого назначения НКВД Виссарион Кудряшов!
– Я! – гаркнул Виссарион и легонько ударил по левому плечу стоявшего в первой шеренге. Тот деревянно, словно автомат, сделал шаг вперед и вправо. Кудряшов четко, парадным шагом, вышел из строя и направился к трибуне в центре плаца…
Он вернулся в строй, бережно неся в руках красочный лист из плотной бумаги. Виссарион был счастлив. В школе ему нравилось все.
Он чувствовал причастность к массе людей, одетой в одинаковую форму и кажущейся непоколебимой в борьбе за великое дело партии большевиков. Ему нравилась эта четкость, даже щеголеватость движений, эта яростная бодрость в голосе выкликаемого курсанта на утренних и вечерних поверках. Ему нравилось само звучание слов “школа войск особого назначения НКВД”. И вообще, три года, проведенные Виссарионом в школе, были наполнены чувством постоянного, восторженного постижения чего-то совершенно нового и очень важного, недоступного для непосвященных. И ничто не вызывало в нем сомнения Ни жестокое “посвящение”, когда его, салагу, голого вывели на мороз и заставили пятками на снегу выбивать строевой шаг и выполнять движения штыкового боя. Ни “темные”, устраиваемые для провинившихся. Ни даже карцер – тесная бетонная коробка, куда воздух проникал только через маленькую зарешеченную дыру под потолком.
За все время лишь один случай омрачил его настроение. Вскоре после поступления в школу к Виссариону подошел Борис Рябушко, здоровенный парень, один из самых сильных в отделении. Правда, его умственные данные были обратно пропорциональны физическому развитию.
– Послушай, Кудря, а ты случаем не ирбошка? – спросил он издевательски, – а то у нас, во Владике, вот таких, как ты, много было… – И, обернувшись к стоящему рядом курсанту, пояснил, – это мы так кореезов называли. Они между собой все “ирбо” да “ирбо”, и – он загоготал.
Виссарион побледнел от охватившей его ярости и страха разоблачения. Он немного помедлил, чтобы не попасть впросак, и как можно спокойнее, ответил:
– Я даже не знаю, что такое “ирбошка”. А то, что у меня черные волосы, так мать у меня бурятка. – Он давно заготовил эту фразу для не в меру любопытных.
– Бурятка – блядка! – вновь загоготал Рябушко и, растопырив ноги, сделал непристойное движение.
И тут Виссариона что-то подхватило. Он налетел на обидчика и нанес ему два удара – в челюсть и под дыхало.
Не зря в Благословенном он слыл одним из самых отчаянных уличных драчунов. И этот опыт ему пригодился сейчас.
Рябушко, не ожидавший такого натиска, отступил на несколько шагов, ловя ртом воздух, но, быстро придя в себя, с буйволиным мычанием бросился на Кудряшова. Он тоже умел драться и с его дурной силой мог изувечить противника. Поняв это, Виссарион решил пойти на отчаянный прием, чтобы либо разом покончить с ним, либо… там уже ничего не поделаешь. В последний момент, когда здоровенный кулак противника уже готов был со свистом обрушиться на него, Кудряшов отпрыгнул к стене коридора, и, обеими руками ухватившись за коротко остриженные волосы Рябушко, резко бросил его голову вниз, одновременно ударив коленом. Потеряв равновесие, Виссарион упал навзничь, увлекая за собой обидчика. Он с трудом выбрался из-под неподвижно лежавшего ничком противника. Присутствовавшие при драке курсанты подбежали к Борису и стали трясти его, чтобы привести в чувство. Тот, наконец, застонал и поднял голову. Вместо лица было сплошное месиво. Кровь капала, казалось, отовсюду – из носа, рта, глаз и ушей.
Обоих посадили в карцер на пять суток. Причем строгого режима. То есть в сутки давали лишь кусок хлеба и кружку воды. Голод можно было как-то перетерпеть, а вот жажда была страшным наказанием.
У Виссариона оказалось много времени, чтобы подумать о случившемся. И он тогда впервые почувствовал что-то вроде угрызения совести. Нет, конечно, не оттого, что так отделал Рябушко. Ему казалось, что на этот раз он отрекся от родителей окончательно. Сначала изменил фамилию, сказав, что отец у него русский. А теперь русскую мать назвал буряткой. И полностью отмежевался от корейцев, стараясь избавиться от своей национальной принадлежности, как от позорного клейма. Получилась какая-то свистопляска с фамилиями, национальностями, начавшаяся еще в кабинете полковника Горбунова. Но иначе не видать бы ему школы войск особого назначения и красивой военной формы.
Обычно в конце мая вся школа отправлялась в летние лагеря. Три месяца жизни в палатках на свежем воздухе, военная подготовка с бегом по пересеченной местности и стрельбой по мишеням боевыми патронами, работа на полях колхозников в качестве шефской помощи, парное молоко, картошка, овощи, – все это курсантам было в радость, и из лагерей они возвращались загорелыми, поздоровевшими и веселыми.
Но на этот раз оказалось иначе. В лагеря отправлялись лишь младшие роты, а старшие…
– Международная обстановка такова, что мы должны быть особо бдительными, – говорил начальник школы выстроившимся на плацу курсантам старших рот. – Империалисты пытаются задушить нашу Советскую страну. Все больше шпионов и диверсантов засылается к нам, стараясь подорвать Советскую власть изнутри. Враги народа повсюду – и на заводах, и на фабриках, в совхозах и колхозах, в учреждениях и даже в органах НКВД. Может быть, и среди нас присутствует шпион, готовый через минуту сообщить своим заокеанским хозяевам секретные сведения, – и он оглядел исподлобья строй курсантов, как бы выискивая среди них подрывников и отравителей. А в душе каждого слушающего эти грозные слова зарождалось сомнение, а не враг ли стоящий рядом? Сейчас затаился под личиной советского человека, а на самом деле… Между тем начальник школы продолжал: – Враг не дремлет, и вы должны всячески пресекать его злонамерения. С помощью партийцев и комсомольцев на предприятиях и в учреждениях наши органы выявляют тех, кто занимается антисоветской пропагандой и агитацией, а порой и переходит к активной деятельности. Такая всенародная сознательность дает прекрасные плоды. Наши тюрьмы переполнены врагами народа. Не хватает охраны и конвоиров. Вот почему руководством принято решение наших старших курсантов придать в помощь работникам в местах изоляции для неблагонадежных элементов. Вы, таким образом, сможете принять практическое участие в очищении государства от врагов внешних и внутренних. Да здравствует наш мудрый вождь и отец товарищ Сталин! Ура!
– Ур-ра! – многоголосьем молодых глоток прокатилось по плацу.
Курсантов тут же погрузили в грузовики и повезли в местную тюрьму для несения службы.
Они пока сами не вели допросов, не били и не пытали. Им доверяли лишь приводить заключенных к следователю, а после отволакивать их в камеры. Следствие заключалось в выколачивании признаний. И молодые энкавэдэшники наглядно осваивали все тонкости будущей профессии.
Впрочем, не все были лишь свидетелями жестоких избиений и пыток врагов народа. Борис Рябушко, назначенный со второго года обучения командиром взвода, теперь допускался в камеру пыток и своими кулаками-кувалдами, а то и каленым железом в буквальном смысле этого слова вырывал не только признания, но и невероятнейшие показания на родных и близких, знакомых и незнакомых.
После той драки и отсидки в карцере Рябушко первым подошел к Виссариону и, протягивая руку, произнес:
– Ты, друг, прости. Я был неправ. Ну, и пусть у тебя мать бурятка, а у меня украинка. Все мы делаем одно дело во имя нашей Советской родины, – мясистые щеки его улыбались при этом, но в глазах затаилась колючая ненависть. Потом, уже на третьем курсе, до Кудряшова доходили слухи, что Рябушко копается в его личном деле, но Мен-Кудряшов был спокоен: Николай Максимович Горбунов все обделал так, что комар носа не подточит.
Сначала Кудряшов вздрагивал, когда из-за дверей камер, где велись допросы, вдруг раздавался душераздирающий крик, и старался незаметно прикрывать веки, чтобы не видеть, как загонялись под ногти иглы или ломались руки. Но постепенно он свыкся с этим и воспринимал как необходимую повседневность.
По выходным курсантов по очереди отпускали в город в увольнение. Однажды Кудряшов немного задержался и, когда вышел из казармы, никого из товарищей не обнаружил. Подумав, Виссарион решил поехать в кино на фильм “Веселые ребята”. Он видел эту картину, но ему больно уж понравилась сцена драки музыкантов, и потому с удовольствием посмотрел бы ее снова. Виссарион поехал в центр, еще точно не зная, где идет фильм – в “Гиганте” или “Художественном”, но это было все равно: кинотеатры находились на одной улице друг против друга.
После окончания сеанса, выйдя из кинотеатра вместе со смеющейся толпой, он решил отправиться в парк культуры и отдыха имени Парижской Коммуны на берегу Ангары. Времени у него было еще предостаточно, и он надеялся встретиться в парке со своими.
Виссарион поел мороженого, запивая ситро на открытой веранде кафе “Прохлада” и от нечего делать поплелся на Ангару, мечтая познакомиться с хорошенькой девушкой. Кудряшов был видным парнем – статный, высокий, с своеобразным лицом. Темные, почти черные волосы с слабым каштановым отливом и светло-зеленые глаза с шоколадными крапинками создавали такой контраст, что невольно все обращали на него внимание, особенно девушки. А он, держась молодцевато и внешне небрежно, в душе робел и не смел подойти ни к одной из хохотушек, стайками вьющихся по набережной. В компании с другими курсантами, гордясь своей формой и щеголяя выправкой, Виссарион был смел до дерзости, что весьма нравилось представительницам прекрасного пола. Он и его друзья тут же заводили знакомства и дружно бежали на танцы, а потом долго провожались, отчего после отсиживали на губе за опоздание. Но сейчас он был один, и смелости его как не бывало.
На одной из аллей, ведущей к реке, он еще издали заметил, как четверо парней набросились на мальчишку. Они начали избивать его, когда к ним быстрой походкой подошел пожилой человек в шляпе, очках и с тростью – типичный интеллигент, и стал громко кричать на хулиганов. Он размахивал тростью, пытаясь разогнать нападавших. Но тут один из них вырвал палку у мужчины и нанес ему несколько ударов по голове. Мужчина упал, шляпа и очки отлетели в сторону. Виссарион с интересом следил за происходящим и, может быть, даже не стал бы вмешиваться: кровь, избиения стали для него настолько привычными, что уже не вызывали никаких эмоций. Но тут раздался отчаянный крик:
– Папа! Папочка! Что они с тобой сделали?! – и из боковой аллеи выбежала девушка в белом легком платье-матроске и бросилась к лежащему навзничь мужчине.
Она упала на колени перед ним и, обхватив седую голову, стала целовать его лицо, будто таким образом можно было привести в чувство. Хулиганы загоготали.
Тот, который держал в руках трость, внезапно перехватил ее за другой конец и крюком подцепил девушку за тоненькую шею. В тот же момент палка вылетела из его рук и сам он, будто подброшенный катапультой, взлетел и рухнул на кусты. Остальные бросились было на помощь пострадавшему, но вдруг остановились.
– Братва, атас! Энкавэдэшник! – и они кинулись врассыпную, оставив поверженного товарища.
В стороне стоял, размазывая кровавые сопли, паренек, из-за которого разгорелся весь сыр-бор.
Виссарион подбежал к девушке и осторожно приподнял ее за плечи. Она вздрагивала от рыданий, держась рукой за шею.
– Папа, папочка! – тихонько продолжала причитать незнакомка, вновь прильнув к неподвижно лежащему мужчине.
– Погодите, – легонько отстранил девушку Виссарион. – Давайте я посмотрю, что с ним, и он приложил ухо к груди незнакомца. Едва слышно, но сердце продолжало стучать.
– Ну, что… Он… жив? – побелевшими от страха губами прошептала девушка.
– Жив, жив, все в порядке, – как можно бодрее воскликнул Кудряшов. – Где бы взять воды, – и он беспомощно огляделся по сторонам.
– Воды?! Я сейчас принесу, – встрепенулся стоявший до сих пор поодаль мальчишка. – Только вот в чем? – и он тоже, точно так же, как давеча Виссарион, огляделся, словно ища какую-нибудь посудину.
– На! – вытащил из нагрудного кармана зеленую трехрублевку Виссарион и протянул мальчишке, – беги в лавку напротив и купи бутылку воды. Быстро!
Но сорванца не надо было подгонять. Зажав в кулаке бумажку, он кинулся бежать. Лежавший на земле мужчина зашевелился и, вздохнув, открыл глаза.
– Папочка, голубчик, жив, жив! – бросилась к нему девушка.
– Танюша, Танечка, как ты? С тобой все в порядке? – прошептал мужчина.
– Да-да, папочка, все в порядке. Вот этот молодой человек спас нас, – и она впервые взглянула на Виссариона, и тот утонул в ее широко распахнутых серых глазах. – Он так отделал хулиганов, что тех как ветром сдуло.
– А они тебе ничего не сделали? – с беспокойством приподнялся мужчина, но тут же вновь уронил голову на руки дочери.
В это время прибежал мальчишка с бутылкой воды. Он отдал ее Кудряшову и протянул сдачу. Виссарион вскрыл зубами пробку и приложил горлышко бутылки ко рту мужчины.
– Попейте, будет легче.
Мужчина сделал несколько судорожных глотков и сильно закашлялся. Пролившаяся из бутылки минеральная вода потекла по подбородку и устремилась за отворот белой, туго накрахмаленной сорочки. Такой, непроизвольно получившийся холодный компресс на сердце окончательно привел в себя отца Тани.
– Спасибо вам, молодой человек. Если бы не вы, не знаю, чем все это закончилось. И откуда принесло нашу егозу именно в такой момент? – с укоризной посмотрел он на дочь.
– Да, папочка, они б тебя убили, они и меня хотели задушить, вот, видишь? – и она притронулась к тонкой шейке, на которой багровел рубец.
– Негодяи! – куда-то в пространство погрозил кулаком мужчина.
– Давайте, я помогу вам подняться, вас надо посадить на извозчика, так вы не дойдете. Вы далеко живете? – спросил Виссарион, оборачиваясь к Тане. Теперь ему хотелось разговаривать только с ней.
– Да нет, в центре, на улице Пятой армии. Давай, папочка, руку, они тебе ничего не сломали? – и девушка бережно взяла отца под руку, и они вместе с Кудряшовым повели тяжело ступающего мужчину.
У самого выхода из парка у пострадавшего закружилась голова, и он чуть было не выпал из рук молодых людей. Виссарион успел подхватить его.
– Э-э, да так вы не дойдете до дому. На каком этаже хоть живете?
– На третьем, – прошептала Таня, перепуганная внезапной слабостью отца. – А вы… Не смогли бы проводить нас? – умоляюще взглянула она на Кудряшова. – А то я одна не справлюсь…
– Конечно, провожу, – радостно согласился курсант. – Смотрите, какой молодец, уже подогнал извозчика, – кивнул он на ворота, к которым только что подкатила пролетка. С нее соскочил давешний мальчишка и побежал к ним навстречу.
Когда подъехали к большому, из серого камня дому дореволюционной постройки, Виссарион расплатился с извозчиком, широким жестом отказавшись от сдачи.
Молодые люди осторожно подняли пострадавшего на третий этаж и, наконец, оказались дома. Танюша уложила отца, положила на лоб холодный компресс и по телефону договорилась, что сейчас придет Леон Аркадьевич, их семейный врач. И лишь после этого немного успокоилась.
А Виссарион сидел в большой гостиной с мягкой мебелью, уже довольно ветхой, но еще вполне приличной. Он устроился у столика в углу и стал рассматривать разложенные на нем камни самой причудливой формы и расцветки. Были, казалось, и такие, что они собирали с Анютой, Феликсом и Романом в прибрежном песке Самары. Загадочно красивые, высохнув, камни почему-то тускнели и превращались в обычные черепки или булыжники. А эти, лежащие перед ним, продолжали оставаться диковинно прекрасными.
– Вам нравится? Не правда ли, они волшебные? – От голоса неслышно вошедшей Тани Виссарион вздрогнул и чуть не выронил большую аметистовую друзу, в таинственной глубине которой переливались сиреневые блики. – Ой, извините, я вас напугала, – покраснела девушка от своей неловкости. – Давайте лучше знакомиться, – нашла она выход из положения. – Меня зовут Таня. Таня Протасова.
– Я знаю, что Таня, – глухо, как-то неуклюже взбычился Виссарион.
– Откуда?! – удивилась девушки и вдруг засмеялась. – Да, конечно, ведь папа без конца называл меня. – Вот дуреха! И не сообразила сразу. А вас как зовут? Я вижу, вы военный. Вам так идет форма, просто жуть! – и девушка даже тихонько захлопала в ладоши, выражая свой восторг.
Виссарион смутился.
– Да я не военный… Еще не военный, – быстро поправился он, боясь разонравиться девушке. – Я учусь в школе войск особого назначения…
– А кем вы будете – артиллеристом, летчиком или танкистом? – с искренней заинтересованностью спросила Таня.
– Я буду командиром НКВД…
Он ожидал, что в глазах девушки вспыхнет страх или, по меньшей мере, отчуждение. Но она только с сомнением покачала головой, будто раздумывая, правильный ли он сделал выбор, и, вскинув огромные серые глаза, в упор посмотрела на него.
– Впрочем, какая разница, все зависит от себя. На любой работе можно быть человеком или превратиться в … – она будто разговаривала сама с собой, что-то доказывая или опровергая.
А Кудряшов, не вслушиваясь в ее слова и не сознавая, что делает, подчиняясь неодолимому влечению, осторожно взял ее руку и тихонько сжал тонкие пальчики. Танечка не отняла руки. Она смотрела на него с тихой улыбкой, затем прерывисто вздохнула и только хотела что-то сказать, как в прихожей затренькал звонок.
– Это доктор! – и девушка, сорвавшись с места, кинулась открывать дверь.
Леон Аркадьевич долго прослушивал и осматривал пострадавшего, а потом, вытирая о полотенце сухонькие руки, успокоил:
– Рана пустячная, легкое сотрясение мозга. Через неделю будет танцевать. Хорошо, что трость была не дубовая, и вы, молодой человек, вовремя подоспели и раскидали хулиганов. Видно, не зря в вашем ведомстве обучают, как надо бить людей. Иногда это пригождается и для хороших дел…
– Не правда ли, Виссарион, наш Леон Аркадьевич похож на Антона Павловича Чехова? – поспешила изменить тему разговора Татьяна. – Пенсне, усы, бородка, и главное – та же ироническая, чуть хитроватая улыбка…
– Только ростом ровно в два раза меньше, – заметил доктор, но сравнение с писателем было приятно.
Молодая хозяйка настояла, чтобы гости непременно остались попить чаю, и вот втроем они сидели за круглым столиком на большой светлой веранде. Крепкий ароматный чай, клубничное варенье, сдоба и печенье – все было весьма аппетитным и вкусным. Но Виссарион ничего не замечал. Он смотрел на Танечку с откровенным восхищением, а девушка, немного красуясь и кокетничая, рассказывала, как все случилось.
– Понимаете, – говорила она волнуясь, – мы с папой договорились встретиться в парке, чтобы потом поехать за Ангару к знакомым на дачу. Мне нужно было ненадолго забежать в институт – я учусь в медицинском, что напротив парка, – объяснила девушка Виссариону. – И у папы были дела, какая-то консультация по его любимой геологии – он же у нас доктор наук, профессор, читает лекции в горном институте. Доводит бедных студентов до истерики своими требованиями, хочет чтобы выпускники Иркутского горного были лучшими специалистами. И, говорят, наших горняков ценят везде, – не без гордости пояснила Таня. – Так вот, вхожу я в парк, поворачиваю на аллею, где мы с папой должны были встретиться, и вижу: он размахивает тростью и что-то кричит, а какой-то хулиган вырывает у него трость и начинает колотить папу. А что было дальше, я не помню, – и она растерянно захлопала глазами. – Только потом, когда очнулась, увидела Виссариона, хулигана, валявшегося в кустах, и мальчишку, всего окровавленного. – И она передернула плечиками. – Виссарион спас нас от верной гибели. Спасибо вам от папы и от меня. Была бы жива мама, она вас непременно расцеловала…
– Так что вам мешает сделать это вместо Аллы Леонидовны? – хитро прищурился Леон Аркадьевич.
– Да с удовольствием, – встряхнула с себя мимолетно наплывшую грусть при воспоминании о матери Танюша, грациозно поднялась с кресла и, наклонившись, поцеловала в губы и обе щеки вконец обалдевшего Кудряшова.
Теперь для Виссариона Кудряшова каждое увольнение в город наполнилось особым глубоким и радостным смыслом. Он стал самым дисциплинированным курсантом в школе, боясь быть наказанным. Перестал бродить по Иркутску со всей компанией, и это сразу было подмечено остальными. Над ним подтрунивали, что он завел себе кралю, допытывались, кто и какая она? Но Виссарион лишь отшучивался и, выйдя из школы в дни увольнений, тут же исчезал, будто растворялся. Он летел на улицу Пятой армии и погружался в мир прекрасных сновидений. Кудряшов почему-то не хотел, чтобы Танюша знакомилась с его однокашниками. Ему казалось, что своими грубыми шутками они оскорбят его “барышню”, и сам упадет в ее глазах. И потому они не ходили в парк на танцплощадку, избегали мест общих гуляний, даже на фильмы ходили не в центральные кинотеатры, а куда-нибудь на окраины, и весь сеанс сидели, держась за руки. Несколько раз ездили на Байкал, трясясь в дымном автобусе, или брали на прокат лодку и переплывали Ангару, где купались и загорали.
Танюша совсем не умела плавать. Виссарион стал учить ее.
– Ложись, – говорил он, стоя на мелководье, – вытяни руки и ноги, набери побольше воздуха, опусти лицо в воду и старайся не шевелиться. Увидишь, будешь оставаться на плаву.
Но Таня, как ни старалась, сразу начинала погружаться и, захлебнувшись, долго откашливалась и кричала на Висарика, как она его называла, что он нарочно делает так, чтобы она нахлебалась этой противной воды.
Тогда Кудряшов сказал: “Хорошо, я буду тебя поддерживать, а ты потихоньку греби руками и колоти ногами по воде”. – Когда Танюша заняла исходную позицию, он подложил под нее ладони, потихоньку придерживая на плаву.
Впервые прикоснувшись к ней, он почувствовал через купальник мягкую податливость ее тела, а в это время она неуклюже задергала руками и ногами, и ее потянуло ко дну. Правая рука Кудряшова соскользнула и запуталась в тесемках, завязывающихся на шее. Он попытался высвободиться, но почувствовал, как лямки лопнули, и в его ладони оказалась округлая упругая грудь девушки. Виссарион настолько растерялся, что продолжал стоять неподвижно, лишь ощущая эластичную мягкость соска, попавшего ему между пальцами. И вдруг Таня рванулась всем телом, дернулась и выскочила пулей из воды, хватая открытым ртом воздух. Белые груди с голубыми прожилками и розовыми сосками мелькнули перед глазами Виссариона, и он очумело продолжал смотреть, как девушка, согнувшись, откашливается, инстинктивно подтягивая к горлу развязавшийся купальник.
Придя в себя, Танюша ничего не сказала, а только погрозила пальчиком, как делают взрослые расшалившимся детям. А Виссарион долго после этого видел белые полушария с голубыми прожилками и розовыми сосками, ощущал их нежную упругость. Он зажмуривался, встряхивал головой, но это чудное видение вновь и вновь возникало перед ним.
Так прошел год. Таня и Виссарион продолжали встречаться почти каждую неделю. В морозные дни, когда одна мысль, что надо выйти на улицу бросала в озноб, они просиживали дома, читали, пили чай вместе с Геннадием Николаевичем, оказавшимся прекрасным рассказчиком. Он объездил почти весь мир от Южно-Африканского Союза до Аляски, его имя в геологии имело всемирное признание, и он так увлекательно рассказывал об увиденном, что молодые люди готовы были слушать его часами.
Как-то зашел разговор о матери Танечки, Алле Леонидовне. Оказалось, эта женщина достойна глубочайшего уважения. Она была врачом-эпидемиологом. Однажды в далеком эвенкийском селе от неизвестной болезни умерло больше двадцати человек. В основном дети. В район бедствия вылетела бригада специалистов. В их числе была и Алла Леонидовна. Три месяца боролись с беспощадной болезнью медики. Двое из них заразились и умерли. Остальным предложили уехать, но Алла Леонидовна, Павел Медведев, фамилия которого весьма соответствовала его внешнему виду, и медсестра Варенька Самохвалова остались. Эпидемия была локализована. Лишь в отдельных случаях заболевали местные жители. Но, видимо, у Протасовой иссякли силы. Она умерла, не разрешив вывозить себя, чтобы, не дай Бог, не заразить другие регионы. А Медведев и Варенька, более молодые, выжили. Они были награждены Грамотами Наркомздрава, а погибшие медики – орденами Трудового Красного Знамени посмертно.
– Когда мама погибла, – тихо закончила свой рассказ Танечка, я училась в шестом классе и решила тоже стать врачом. Буду спасать людей от болезней, как мама…
В те минуты, когда Кудряшов слушал Геннадия Николаевича и Танюшку, он начинал завидовать им. Ему хотелось быть знаменитым геологом, чтобы открывать новые месторождения, объехать весь мир. Ему хотелось быть и медиком, и так же, как доктор Протасова, может быть, даже пожертвовать жизнью во имя спасения других. И его будущее казалось в эти минуты мелковатым и не столь значительным, как думалось раньше. Но вернувшись в школу, он вновь окунался в общую атмосферу борьбы с врагами народа, и тогда ясно понимал, что важнее их дела нет ничего на свете.
Еще одно давало ему повод считать свою причастность к НКВД весьма удачным стечением обстоятельств. Ведь таким образом он охраняет от врагов народа семью Протасовых, Танюшу, ставшую для него самым дорогим существом.
Однажды, когда вновь кипела весна всплесками сирени и пряным кружевом черемухи, Геннадий Николаевич отправился в командировку в Лондон по своим геологическим делам. Синий вечерний сумрак вполз в окно гостиной, где сидели на диване Танечка и Виссарион. Говорить не хотелось. Казалось, обо всем уже было переговорено. Им хорошо было вот так, просто сидеть и молчать, ощущая тепло рук друг друга.
Внезапно девушка спросила:
– А ты умеешь целоваться, Висарик?
Виссарион замер от неожиданного вопроса, не зная, что и ответить.
– К-конечно, умею, – соврал он, хотя никогда в жизни еще не целовался. – А разве это надо уметь?
Танюша тихо засмеялась и привлекла его к себе.
– А ну, покажи свое умение, – с нервным смешком проговорила она.
Виссариона забила дрожь, которую никак не мог унять. Он притянул к себе Таню и, найдя губы, ткнулся в них плотно сжатым ртом. При этом его нос вдавился в ее носик, причиняя обоим боль.
Танечка рассмеялась и чуть отстранилась.
– А теперь, давай, я тебя поцелую.
У Кудряшова закружилась голова. Но он хотел, чтобы она кружилась так всю жизнь. И в то же время всплывшая откуда-то из недр еще теплящегося сознания мысль не давала полностью отдаться чувству неиспытанного никогда блаженства. “Когда же она научилась так целоваться? Значит, у нее уже был парень. А, может, и не один…” И Виссариона охватила отчаянная тоска и злость, будто его обманули, незаслуженно обидели.
А девушка словно прочитала эти мысли и, надавив на его нос пальцем, как будто звонила в дверь, засмеялась:
– Дурачок, ты, верно, уже подумал, что я легкомысленная девица. – И тут же рассердилась то ли на себя, то ли на ревнивца. А он уже ругал себя на чем свет стоит. Ему так хотелось вновь ощутить нежное прикосновение ее губ, вызывающее бурю совершенно незнакомых чувств. Но он сам все испортил. Взбычился, как дурак, вообразив, черт знает что.
Вскоре началась их практика в тюрьмах, были отменены всякие увольнительные, и Кудряшов не смог бывать у Танечки, отчего ужасно страдал и переживал, но ничего нельзя было сделать.
Месяца через два Виссарион, как обычно, сидел в дежурном помещении вместе с несколькими курсантами и ждал, когда придет его черед вести на допрос или тащить с допроса арестованного. В караулку заглянул ротный командир Борис Рябушко и, ухмыляясь, приказал:
– Кудряшов, веди на допрос из шестой камеры.
– А кого? – спросил Виссарион, беря с козел винтовку.
– Дык это одиночка, забыл что ли? – И Рябушко потопал по каменном полу,
цокая подковами, специально набитыми, чтобы калечить допрашиваемых.
Тюремщик, гремя ключами, лениво прошел по коридору и, повозившись у шестой камеры, отомкнул, наконец, дверь и привычно заорал:
– Выходи на допрос!
Кудряшов, как положено, взял винтовку наперевес и спокойно ждал, когда появится заключенный с покорно опущенной головой и руками за спиной. В вечном полумраке коридора появилась высокая фигура, и Кудряшов сразу узнал Геннадия Николаевича Протасова. От неожиданности он чуть не выронил винтовку и смотрел, растопырив глаза, еще не веря тому, что увидел.
– К-как в-вы сюда п-попали?! – прошепелявил он, потому что у него свело скулы.
В глазах тюремщика, которому все уже было привычным, внезапно вспыхнул огонек заинтересованности.
Протасов на мгновенье бросивший взгляд на Виссариона, вновь опустил глаза и, насупившись, пошел по коридору. Кудряшов машинально последовал за ним. И было непонятно, кто кого ведет. Геннадий Николаевич шел, как обычно, прямой, с поднятой головой, а его конвоир еле тащился, будто нес на себе неподъемный груз. Они дошли до камеры допросов, дверь в которую была распахнута.
– Товарищ комроты, арестованный доставлен, – пролепетал с порога Кудряшов и застыл в ужасе от того, что увидел. К специально вмурованным в стене кольцам за руки была привязана женщина. Ноги, раздвинутые до предела, были прикованы к полу. Она была совершенно голая. Белое тело впечаталось в грязную серую стену, словно вырисованное известкой. Только под мышками и внизу живота рыжели волосы. Казалось, что она без сознания. Голова бессильно упала на грудь. Льняные волосы мокрыми прядями закрывали часть лица и мочалками лежали на плечах. Это была Танечка. Его, Виссариона Кудряшова, Танюша Протасова!
Кудряшов с винтовкой в руках стоял посреди камеры и всматривался в распятую на стене девушку, будто никак не мог узнать. Из состояния прострации его вывел всхлипывающий стон, раздавшийся рядом. Он взглянул в ту сторону и увидел посеревшее и вмиг постаревшее на десятки лет лицо профессора Протасова. Тот тоже неотрывно смотрел на Танечку, как будто хотел насмотреться до конца жизни, которой у него оставалось чуть-чуть.
Что-то сообразив, Виссарион обернулся. Рябушко стоял, лыбясь во все свое красное лицо. В круглых глазах читалось удовлетворение: наконец-то отомстил сполна за нанесенную два года назад обиду. Но он не полностью насладился местью.
– Ты не уходи, Кудряшов, встань у дверей, а то этот кобель, – кивнул он на Протасова, – может что-нибудь выкинуть. Держи оружие наизготовку, – и тут же обернулся к старику. – Ну, что, признаваться будем?! По-хорошему говорю, чтобы не портить твою профессорскую морду, подписывай признание!
– Какое признание, – еле слышно прошептал Геннадий Николаевич ссохшимися губами.
– А в том, что ты английский шпион! И подтверди, что два профессора, – он заглянул в лежащий на столе лист бумаги, – Шелест и Гнездинский, а также твои аспиранты, – он опять посмотрел в список, – Дукач, Рига и Крюкова сотрудничали с тобой, передавали секретные сведения загранразведке.
– Нет, на других подписывать не буду. Со мной делайте, что хотите… только… отпустите дочку, Танюшку. При чем тут она? Отпустите ее, – и умоляюще посмотрел на Рябушко.
– Нет, ты все подпишешь, старый пес! Родину продавать мог, а врагов народа выявлять не хочешь?! – Борис Рябушко весь встряхнулся, как петух перед тем, как погнаться за очередной курицей, и подошел к Тане. Согнутым указательным пальцем он резко вскинул ее голову за подбородок. Голова девушки откинулась назад, и она открыла глаза. Сначала они были мутными, ничего не понимающими. Но постепенно их стал наполнять ужас. Она дернулась, пытаясь освободиться, но путы крепко держали ее.
– Так будешь подписывать, гад?! В последний раз спрашиваю. – Протасов смотрел на дочь со смертельной тоской, ничего не слыша.
– Молчишь, паскуда интеллигентская! Так на тебе, смотри, – и он, положив волосатую лапу на грудь девушки, сильно сжал ее и стал выкручивать, словно отжимал белье. Камеру наполнил душераздирающий вопль Тани.
Виссарион плохо понимал, что происходит. Он как будто оглох, и перед ним проходили кадры немого фильма. Рябушко что-то кричал, размахивая кулаком перед носом профессора, потом хищной походкой шакала направился к беспомощно висящей на оковах Танюше и ухватился за ее грудь. В заторможенном сознании Кудряшова почему-то прежде всего вспыхнула брезгливая мысль: “Как это Рябушко своими грязными, провонявшими табаком и салом лапами смеет дотрагиваться до девушки?!” В памяти промелькнула картина, происходившая сегодня утром, когда они в караулке перекусывали и пили чай. Борис вытащил из кармана завернутый в тряпицу кусок соленого сала, разложил его на столе и острым ножом отрезал несколько ломтей. Сало было аппетитное – розоватое, с мясными прожилками. Рябушко отломил от буханки горбушку, положил на нее сало и смачно откусил. Он посмотрел на окружающих и, заметив курсанта Сюнтяева, поманил Рафика лоснящимся пальцем:
– Сюнтяев, иди сюда. Я тебя угощу свиным салом, – и загоготал, потому что знал, что татары не едят свинину.
И вот этими лапами он сейчас хватает грудь Танюшки. До Виссариона донесся отчаянный, полный страшной муки крик девушки. И он словно проснулся и увидел красное ухмыляющееся лицо Бориса. Четко, как на учениях, Кудряшов передернул затвор винтовки и, не целясь, выстрелил в эту мерзкую физиономию. Но за какую-то долю секунды до этого метнулась тень, загородив свет лампы.
Грохот от выстрела оглушил всех, находящихся в камере. В коридоре раздался топот многочисленных ног. Металлическая дверь со скрежетом распахнулась, и в камеру ввалились охранники. Сначала никто не мог разобраться, в чем дело. Но вот с полу поднялся Рябушко, отвалив в сторону тяжелое тело профессора Протасова, у которого было снесено полчерепа. Все вокруг было залито кровью. Виссарион с ужасом смотрел на дело рук своих. Он же стрелял в Бориса, но получилось так, что профессор Протасов спас своего злодея, сам того не желая. А Таня, на глазах которой произошла вся трагедия, билась в истерике: “Папа! Папа!” – кричала она, выгнувшись всем телом.
– Ладно, ребята, все в порядке, – проговорил Рябушко, оттесняя охранников к выходу. Проходя мимо Кудряшова, он вдруг резко выдернул у него из рук винтовку. – Вот так будет лучше, – подмигнул он ошеломленному от всего происшедшего Виссариону.
Затворив дверь за охранниками, Борис подошел к телу Протасова и ногой перевернул его на спину. Татьяна вновь закричала.
– Да заткнись ты, стерва! – заорал Рябушко и ударил носком кованного сапога девушку между ног. Та сорвалась на высокой ноте и повисла на путах. А Борис с ходу развернулся и ударил прикладом винтовки по голове Кудряшова. Тот рухнул на подломившихся коленях.
Рябушко грязно выругался. – Новую гимнастерку забрызгал своими мозгами, – и стал оттирать пятна на груди и рукаве, смяв протокол допроса профессора Протасова, который теперь уже не понадобится.
Третья рота курсантов школы войск особого назначения НКВД была выстроена на плацу. Заместитель начальника школы подполковник Чеботарев зачитал приказ о вынесении благодарности курсанту первого взвода третьей роты Виссариону Лаврентьевичу Кудряшову за проявленную бдительность и уничтожение классового врага, пытавшегося напасть на командира роты.
А второй пункт приказа гласил:
“За потерю революционной бдительности, выразившуюся в близости с семьей врага народа Протасова Г.Н. и особенно с его дочерью Протасовой Т.Г., курсанта первого взвода третьей роты Кудряшова В.Л. отчислить из школы войск особого назначения НКВД. Откомандировать его в распоряжение Колымского управления “Дальстроя” для прохождения дальнейшей службы в охранных войсках”.
Зачитав приказ, подполковник Чеботарев вызвал Кудряшова. В последний раз юноша четким шагом вышел из строя и подошел к заместителю начальника школы. Тот отобрал у него пропуск и предупредил, чтобы отчисленный курсант сдал парадную форму. Повседневную одежду ему оставляли, так как, кроме заношенных гимнастерки, брюк-галифе и кирзовых сапог, у юноши ничего не было.
Когда плац опустел, Виссарион долго еще стоял у одного из деревьев, окаймляющих площадку, боясь поднять глаза на окружающий мир. Потом, что-то решив, отправился в город и вскоре очутился перед серым зданием управления НКВД. Он вспомнил, как три года назад впервые пришел сюда с телеграммой в кармане. До сих пор немного мучила совесть, что он не вернул деньги, которыми его снабдили для отправки депеши в Москву. Но он надеялся, что когда-нибудь встретится с дядей Васей, Семеном Афанасьевичем Ченом или еще с кем-нибудь из тринадцати руководителей поездов и отдаст долг.
Да, много воды утекло с тех пор в бурной реке Ангаре. Вырос и возмужал бывший курсант Кудряшов. Он стал сильнее и выносливее физически, узнал много нового, интересного, в основном благодаря знакомству с семьей Протасовых. Узнал первую любовь и горечь потери. Эти три суровые года закалили его, но в душе юноша остался все таким же прямодушным и верным своим комсомольским убеждениям.
После долгих ожиданий в бюро пропусков и в приемной Кудряшов наконец попал в кабинет подполковника Горбунова.
Николай Максимович принял своего подопечного не особенно приветливо, но все же достаточно тепло и спросил, как тот чувствует себя в новом качестве бойца вооруженной охраны.
– Ничего, брат, – он похлопал Виссариона по плечу, усаживая на диван рядом с собой – побываешь на Колыме, закалишься. Там тебе некогда будет миндальничать с доченьками врагов народа. Тоже мне, нашел себе объект! Но не беда, жизнь научит. А Колыма, кстати, интереснейший край, – решил изменить тему подполковник. – Как будто попадаешь в мир Джека Лондона. А ты читал его книги? Нет?! Ты почитай. Он хоть и буржуазный писатель, но пишет больше о простых людях, так сказать, пролетариях тундры. Сильно пишет. Почитай обязательно… Ну, ладно, заговорился я тут с тобой, – поднялся он с места, – давай, служи честно и не поддавайся больше на провокации.
– Николай Максимович, товарищ подполковник, – неуверенно начал разговор Виссарион, из-за чего, собственно, он и пришел сюда. – Не могли бы вы помочь разыскать дядю Васю или кого-нибудь из наших и, может быть, мне поехать к ним, а не на Колыму?…
Подполковник Горбунов нахмурился, рассерженно прошелся по кабинету, дергая щекой, и резко остановился перед юношей:
– Никаких дядей Вась я искать не намерен, боец Кудряшов! А вам надлежит выполнять предписание и отправляться в пункт назначения немедленно. Я лично проверю исполнение. Вам понятно?!
– Так точно! – вскочив с дивана и вытянувшись по стойке “смирно”, гаркнул Виссарион. Он никак не ожидал такой реакции подполковника и поспешил в школу, чтобы собраться в дальний путь.
В громадном помещении казармы, где размещалось до трех десятков двухъярусных коек, было пусто. Виссарион убито сидел на своей койке. Его вконец удручило еще одно обстоятельство: дежурный не хотел пропускать на территорию школы. Кудряшову пришлось долго связываться по телефону с заместителем начальника, чтобы получить разрешение пройти за вещами. Обиднее всего было то, что дежурным у проходной был парень из второго взвода, которому Кудряшов каким-то образом покровительствовал. Тот был не то бурятом, не то якутом, и Виссарион (видимо, по зову крови) спас парня первогодка от избиения однокурсниками. И с тех пор не раз выручал по разным пустякам. А теперь этот парень, невидящим взглядом уставившись в одну точку, монотонно твердил: “Не положено! Не положено!”
Переговорив по телефону с заместителем начальника школы, часовой, наконец, сказал:
– Проходите… но товарищ подполковник предупредил, что это в последний раз…
Виссарион раздраженно толкал в вещмешок свой нехитрый скарб, проклиная все на свете. Больше всего доставалось ему самому. Он обзывал себя всякими страшными словами, хотя в душе не совсем понимал, в чем, собственно, его вина. Он не верил, что Геннадий Николаевич Протасов может быть врагом народа. А Танечка… Боль и нежность наполняли его сердце при воспоминании о ней. “Что с ней? Где она? Чем можно хоть немного облегчить ее участь?” – думал он, но в то же время понимал, что если она попала в лапы такому зверю, как Рябушко, трудно ожидать чего-либо хорошего…
В это время стукнула дверь, и послышались шаги по проходу между койками. Виссарион поднял голову и остолбенел. К нему подходил Борис Рябушко. В руках он небрежно, как обыкновенную палку, держал винтовку.
– Ну, что, собираешь манатки, ирбошка? – издевательски ощерился он и с размаху уселся на соседнюю койку так, что та застонала под его тяжелым телом. – Пришел просветить тебя, ирбошка, по некоторым пунктам твоей собачьей жизни. – Он засмеялся чему-то своему, но потом пояснил, – собачьей, потому что вы, ирбошки, говорят, кормитесь собачиной, – и он опять заржал.
С того случая, когда еще на первом курсе за “ирбошку” Виссарион больно наказал Бориса, тот ни разу не осмелился так обзывать его. Но теперь, играючи щелкая ручкой затвора винтовки, перед и без того униженным Меном Рябушко измывался от души. Подлость всегда всплывает на поверхность, когда уверена в своей безнаказанности.
Виссарион даже заскрипел зубами от бессильной ярости. Он так побледнел, что стал белее стены, вымазанной известкой. Руки его до хруста в суставах сжали край койки, на которой он сидел. А Рябушко продолжал.
– Ирбошка, да я вижу, ты нервничаешь. Погоди, сейчас еще не такое услышишь… Чего смотришь на винтовку? Да, я ее взял, потому что знаю – ты псих. Так что в случае чего – пиф-паф, и нет ирбошки. Караульного начальника я предупредил, что иду сюда. Так вот, хочу просветить тебя. Проект приказа составил я. Да-да, чего ты зыришь на меня? Комиссар школы поручил мне сделать это. Скорее, я уговорил его доверить мне. Ведь не зря же я у него в заместителях хожу, – осклабился Рябушко. – Так вот, по первому параграфу. Я намеренно никому не сказал, что ты в меня стрелял, а вовсе не в этого гада, профессора. Не сказал для того, чтобы все думали, что это ты укокошил старика. И эта девка, твоя Танька, тоже. Знаешь, как она люто ненавидит тебя? Я же ей подсказал, кто убивец отца. Ха-ха-ха! – закатился Рябушко. – Как она тебя честила! И гад пресмыкающийся, и подлец, и душегуб подлый… В общем, всяко по интеллигентному выражала свое презрение и ненависть. В Карлаг ее отправили как дочь врага народа. Вот бы вы встретились, если оба выживете – она в Карлаге, а ты на Колыме. Там, что с пилой на лесоповале, что с винтовкой – один хрен. Морозяка такая, что яйца поотмерзают… Я давно уже заприметил, куда ты бегаешь в увольнение. К барышне своей беленькой. И тю-тю-тю, тю-тю-тю с ней. Все о каких-то умных вещах. Аж противно. То на лодочках катаются, то в киношке сидят, голубчики. Да ни разу не поцеловались! Да я бы на твоем месте ее раз – и в кусты. Бабам же только этого и надо. А ты под интеллигента играл, хрен моржовый, ирбошка поганый. А тело у нее классное, белое, нежное. Ты бы видел, как она им вихляет, когда…
Виссарион бросился на Рябушко, оттолкнувшись от койки руками и ногами. Но тот был настороже и ждал нападения и потому вовремя отскочил и, лязгнув затвором, направил на упавшего Кудряшова ствол.
– Ну-ну, не балуй! Пристрелю как бешеную собаку, мне только спасибо скажут. – Потом опять затрясся в смехе. – Да и ты должен благодарить меня, что остался жив, что не расстреляли тебя. Да и где это видано, чтобы в приказе первым параграфом благодарность, а во втором – на Колыму. Это я расстарался для тебя, ирбошка. Чтобы ты всю жизнь маялся как убийца тестя, правда, несостоявшегося, гы-гы-гы.
Виссарион неподвижно лежал на полу. Теперь ему было абсолютно все равно, что будет дальше. Лучше бы Рябушко убил его. Но тот стоял рядом и громко гоготал.
