Домой возвращались на следующий день после похорон. Их стального цвета “Вольво” вел отец. Рядом с ним, к досаде Лауры, потому что она любила сидеть впереди, разместился толстый дядя Илларион, брат отца. А Ольга Петровна с девочками уместились сзади. Ехать было долго, чуть ли не полтысячи километров, и Лаура уже устала от предстоящего пути. Она злилась на себя за то, что не смогла отбояриться от поездки на похороны, на толстого дядьку, занявшего ее место, на родителей, сама не зная за что, и особенно на Клару, печально притихшую, покорно выполнявшую все распоряжения матери. “Лицемерка, – думала Лаура про сестру, – прикидывается, блин, овечкой-недотрогой, а сама, небось, только и думает о своем вшивом журналисте. Уж не пожениться ли они решили?! Хорошо еще, что дедушка умер, так только через год можно будет устраивать свадьбу… если, конечно, она будет”, – и мысли ее сами собой переключились на младшего Хана, Гену, брата журналиста. Это несколько отвлекло ее от мрачных мыслей.
Лаура с Геной виделись всего дважды и то случайно, но он ей сразу понравился. Высокий, накачанный, глаза, как черносливы. Кажется, все высмотрят, что у тебя в душе. Они познакомились в универмаге, куда однажды случайно зашли сестры. На втором этаже у эскалатора Клару кто-то окликнул. Высокий парень, одетый в черные шелковистые брюки и белую с короткими рукавами рубашку. И по тому, как он смотрел на Клару, и как та радостно вспыхнула и вся засветилась, как гнилушка на болоте, все было ясно без слов. С Дмитрием был младший брат. Вот он-то и заинтересовал Лауру. – выше старшего брата, стройнее, хотя, в общем, они были похожи. Тогда они перекинулись лишь несколькими фразами: ребята очень спешили. И Лауре вдруг захотелось, чтобы Гена прочел в ее душе вспыхнувшую к нему симпатию и желание отправиться с ним на какую-нибудь тусовку. Во второй раз они пробыли вместе несколько часов. Дмитрий пригласил сестер на концерт симфонической музыки. Лаура ни в жизнь не пошла бы слушать, как пиликают на скрипках и виолончелях, но Клара сказала, что с ними пойдет и Гена, и она стала лихорадочно обдумывать, в чем пойти в консерваторию.
Вечер прошел так себе. Эти трое делали вид, как, впрочем, и все остальные, что что-то понимают в монотонных звуках, навевающих на нее лишь дрему, а в антракте о чем-то спорили, чем-то восхищались, пересыпая речь незнакомыми фамилиями и музыкальными терминами. Лаура злилась, но делала вид, что ей все это безумно интересно, порой даже кивала и поддакивала, особенно, когда говорил Гена.
После этого они с Геной больше не виделись, а Клара с Димой встречались каждый день. Сестра брызгалась радостью, как водопроводный кран, по которому только что пустили воду под сильным напором.
Вот и сейчас. Сидит скромняга, блин, печальная вроде бы, а в глазах ни облачка. Просто ясное солнечное небо. Не зря она прячет их от матери.
Молчание прервал толстый дядя Илларион. Сначала он многозначительно посопел, а потом изрек:
– Умер хороший человек, и будто полмира опустело, – так говорили наши предки. Достойно похоронили деда, соблюдая все наши самалийские правила и обычаи… И народу было много, значит, уважали старика. Поминки справили богатые. Одной водки было ящика четыре… Как говорили наши предки, достойно похоронив усопшего, ты открываешь дорогу в рай не только ему, но и себе…
– Вот-вот, именно себе, – открыла шлюз для клокотавшей в ней ярости Лаура. – Разве покойнику нужны эти пышные поминки с четырьмя ящиками водки?! Да это вам нужно перед другими покрасоваться. Чтобы потом говорили, вот, мол, как хорошо устроили поминки. А покойнику что?! Закопали в землю и все. А живые напиваются. Мы с Кларой видели, как к концу вечера один даже петь пытался. Показуха все это!
