Так собственноручно написал отец. В автобиографии ничего нет о его личной, семейной жизни. Поэтому я добавлю, что помню сама, а что-то из рассказов матери, которая ни на одну минуту не могла поверить в виновность отца, свято чтила память о нем и нас воспитала, насколько было в ее силах, верными его идеалам и мечтам.
Отец женился в 1909 г. в 23 года на 15-тилетней девушке Ким Синай из бедной корейской семьи, которая тоже эмигрировала в Китай после занятия Кореи японцами. Ее отец был плотником и часто оставлял ее с маленькой сестренкой дома одних, уходя на заработки, а матери она лишилась в 9-тилетнем возрасте. Поэтому, выдав дочь за «старого» человека, работавшего учителем, дед решил, что хорошо пристроил своих дочерей, т.к. моя мать забрала с собой младшую сестру.
Отец был скромным человеком. Он не написал в автобиографии, что владел несколькими иностранными языками. Он хорошо знал английский, французский, китайский, японский и русский языки, хуже владел немецким.
Когда мы жили в Хабаровске (с 1929 г.) его каждое лето на три месяца призывали в штаб ДВ Армии для занятий с курсантами. Он имел воинское звание, носил в петлицах сначала 4 ромба, затем 2 шпалы, однако, какому чину они равнялись, я не знаю.
Нашу жизнь в Хабаровске я помню очень хорошо. У нас была очень большая семья, которая иногда доходила до 20 человек.
Имея своих шестерых детей, отец забрал к себе еще трех детей умершего старшего брата и второго брата с двумя детьми, которых бросила мать. У нас жили дети друга и однофамильца отца. Мы жили в двух довольно больших комнатах в одноэтажном деревянном доме по улице Карла Маркса № 49. В этом же доме жило еще 3-4 семьи. Старшие дети, родные и двоюродные, учились в корейской школе, а начиная с меня отец отдал детей в русские школы.
Я училась в образцовой школе № 2 (средней), а мои младшие 2 брата – в начальной школе, расположенной неподалеку от моей.
Отец был очень популярен среди корейцев и китайцев на Дальнем Востоке, был прекрасным оратором. Я сама была свидетельницей большого скопления слушателей, когда он выступал с лекциями в Комвузе в Хабаровске. Люди были не только в помещении, но слушали его через открытые окна на улице. Подходили, спрашивали, кто читает. Если им отвечали, что учитель О, они останавливались и слушали.
Я была очень удивлена, когда, приехав в Алма-Ату на учебу и встретив корейских студентов, услышала, как они спрашивали обо мне – это дочь того самого Осенмука?
В корейском народе в разговорах о нем его почтительно называли учителем. По-корейски это звучит «Учитель-О». К великому сожалению, о такой популярности отца я узнала поздно, когда я была уже взрослой, а отца уже не было с нами. Дело в том, что наша семья после ареста отца в 1938 г. оказалась единственной корейской семьей в небольшом рудничном поселке в Восточном Казахстане. Мы не имели никакой связи ни с родственниками, ни со знакомыми, были совершенно изолированы от других корейцев, т.к. будучи высланным в Казахстан, отец запретил общаться с ними, дабы не навлечь на них подозрений со стороны властей.
Во время проверки и обмена партдокументов (партчистки) в Хабаровской парторганизации отец был исключен из партии 5 января 1936 г., а в феврале его арестовали и заключили в тюрьму, затем вместе с семьей выслали в административную ссылку в Казахстан.
3 апреля 1936 г. нас погрузили в эшелон, состоящий из теплушек с двумя этажами деревянных нар. В каждой теплушке помещалось по 8 семей ссыльных, а главы семей прямо из тюрьмы были помещены в отдельную теплушку во главе состава с крошечными зарешеченными окнами в верхнем углу вагона. Двери были на замке, и мы почти не видели отца, т.к. на остановках каждый хотел увидеть свою семью, а отец всегда уступал место у окошечка другим.
29 апреля 1936 г. наш эшелон был выгружен вблизи города Павлодара в Казахстане.
Не было ни жилья, ни работы. Отец нашел двухкомнатную квартиру у одной казахской семьи. В проходной комнате поселились мы (нас было 8 человек), а вторую, лучшую, отец отдал другой семье.
Чтобы как-то заработать денег на питание, мы всей семьей, кроме самого младшего, которому было 2 года, ходили на развалины какого-то строения и очищали кирпичи, пригодные к дальнейшему употреблению. Я не знаю, сколько платили нам за это. Ведь мы, дети еще не очень понимали, каких усилий стоило родителям прокормить нас. Продали все, что было можно, а вещей у нас было очень мало, только кое-какая одежда.
Отец каким-то образом через знакомых узнал, что недалеко от Семипалатинска есть прииски, где старательские артели добывают золото и неплохо зарабатывают. Он добился от органов НКВД разрешения на переезд, и мы отправились в сентябре 1936 г. сначала на пароходе до Семипалатинска, затем наняли вместе с попутчиками подводы и в октябре добрались до прииска Джанама, входящего в систему «Алтай-золото». Этот прииск находился на совершенно голой каменистой местности и состоял из 7 мазанок, сложенных из камней. Люди вручную били шурфы, доставали ведрами из них золотоносный песок и вручную же промывали его в лотках.
На прииске не было ни медицинского пункта, ни школы, а у нас в семье было 4 ученика. Старший сын остался в Павлодаре, поступив в техникум. Отец был в отчаянии. Он пешком отправился по незнакомой местности за 70 километров на рудник Казан-Чункур в рудоуправление, которому подчинялся прииск.
Директором рудоуправления оказался очень хороший человек, казах по фамилии Бутин. Он очень сочувственно отнесся к положению, в котором оказалась наша семья. Предложил переехать на рудник, обещал помочь с жильем и устроить отца на работу. И вот в начале ноября 1936 г. мы приехали в Казан-Чункур, где нас временно поместили в предбаннике общественной бани.
Баня работала 2 дня в неделю – один день для женщин, другой для мужчин. В банные дни наша семья находилась на улице, т.к. другого помещения не было. Только через месяц нам выделили маленькую кухню в 8-ми квартирном бараке. Комнату занимала семья, которая вскоре должна была уехать и освободить для нас всю квартиру. Отец получил работу хронометражиста в плановом отделе рудоуправления.
В школу мы пошли после 7 ноября. Первую четверть мы всю провели в дороге и, естественно, не учились. Однако, догнать своих одноклассников нам не составило труда. Уровень преподавания был невысок, и, несмотря на то, что в предыдущем учебном году мы не закончили последнюю четверть (не учились апрель и май) и пропустили первую четверть текущего года, отстающими мы не были. Все мы учились хорошо.
Труднее всех было нашей сестре Анне, т.к. в Хабаровске она училась в 7 классе корейской школы и плохо знала русский язык. Здесь она пошла в 6-й класс и первое время изучала не школьную программу, а русский язык. Остальные в Хабаровске учились в русской школе, и особых проблем с учебой не было.
Отец сразу же на общественных началах организовал курсы английского языка и по вечерам начал обучать английскому языку всех желающих. Это были инженерно-технические работники, учителя. Сам же он принялся за изучение казахского языка. Привычка к общественной работе, желание научить других тому, что он знает сам, была насущной потребностью в его жизни. Очень жаль, что нас, детей своих, он не привлек к изучению иностранных языков. По-видимому, считал, что мы еще малы.
14 февраля 1937 г. в нашей маленькой кухне, где помещалось 7 человек, родилась наша младшая сестренка. Отец согласился с моим предложением, и девочку назвали Лилией. Она стала седьмым ребенком в семье. А вообще по счету она была 12-ой у наших родителей. Три старших девочки умерли в младенчестве. Первым выжил Михаил, родившийся 25 ноября 1918 г. Вторая – Анна, родилась 4 января 1921 г. Михаил родился в Никольск-Уссурийске, а Анна где-то на китайских дорогах, когда мать скиталась за постоянно скрывавшимся от репрессий отцом. Свидетельство о ее рождении родители смогли получить в Никольск-Уссурийске, который обозначен ее местом рождения. Я, Татьяна, родилась 1 января 1925 г., браться Донмен – 4 апреля 1927 г. и Икмен – 31 октября 1928 г. Все родились во Владивостоке во время относительно оседлой жизни отца в этом городе. Марк родился в Хабаровске 3 мая 1934 г., и наконец, Лилия – 14 февраля в поселке Казан-Чункур Восточно-Казахстанской области, где наша семья отбывала ссылку.
Были еще мальчик 1923 г. и девочка 1930 г. рождения, но они умерли в раннем детстве от болезней.
Наша начавшая налаживаться жизнь в Казан-Чункуре была непродолжительной. Где-то в середине 1937 г. был арестован директор рудоуправления Бутин, что незамедлительно сказалось и на положении отца. Ведь он был политическим ссыльным, которому оказал помощь директор. Его сразу же лишили должности и квартиры. Мы переселились в однокомнатную глинобитную мазанку, а отец устроился завхозом в школу. Однако и отсюда его уволили (за неблагонадежностью?), и тогда он вынужден был пойти работать в старательские артели, добывающие золото.
Наша школа на руднике была своеобразным культурным центром. Хорошо была поставлена самодеятельность, и без наших выступлений не обходилось ни одно культурно-массовое мероприятие.
Надо заметить, что во время учебы в школе к нам относились доброжелательно, ни один преподаватель не давал нам понять, что мы ссыльные, изгои, и не предъявлял к нам особых требований. Может быть отчасти потому, что мы все хорошо учились, а я была первой ученицей не только в своем классе, но и во всей школе. Вероятно, я подсознательно чувствовала, что не имею права подводить родителей в их нелегкой жизни и создавать дополнительные сложности. Это чувство сохранилось у меня на всю жизнь. И в институте и, позднее, на работе, я уже не могла допустить, чтобы кто-то меня обогнал. Тем более, что это мне удавалось без особого труда. По-видимому, нам передались кое-какие способности от отца.
Но вернемся к отцу. Летом 1938 г. он работал в артели на руднике Джантас, что в 30 км от Казан-Чункура. В то время действовала так называемая пятидневка: пять рабочих дней, шестой – выходной. Отец в выходные дни рано утром пешком отправлялся к семье, приносил заработанные деньги, и, переночевав, чуть свет спешил к своему месту работы. Был июнь, ученики были на каникулах, но наша агитбригада по выходным ездила по окрестным поселкам с выступлениями. Вот и 18 июня агитбригада, в составе которой были и мы с сестрой Анной, выехала на грузовике в Джантас, чтобы дать там концерт. А отец в это время шагал кратчайшими проселками домой. Поэтому мы разминулись с ним в дороге. Когда вечером мы возвратились домой, мама встретила нас сообщением, что отца арестовали и увезли в районный центр в с. Георгиевку, причем арест произошел странным образом .
Отец отдыхал после утомительной дороги (30 км пешком), когда кто-то из жителей поселка пришел к нам домой и сказал отцу, что его вызывают в рудоуправление.
Удивившись, что его вызывают в выходной день, он пошел, даже не переодевшись, надев сапоги на босу ногу, и не вернулся. Около рудоуправления стояла легковая машина, (что было редкостью в те времена), куда посадили отца и увезли. Он только успел крикнуть знакомому, чтобы передал матери об его аресте. В Георгиевке его не поместили в тюрьму, а повезли дальше в Семипалатинск. Об этом мы узнали от жителя нашего рудника, который случайно встретил отца в единственной в Георгиевке столовой, где дали возможность пообедать и нашему отцу.
Это была последняя весть о нем. Больше мы не слышали о нем ничего до смерти Сталина и разоблачения злодеяний, которые творили руководители партии и правительства. До этого нам запрещали писать куда-либо и делать запросы в органы внутренних дел. Меня вызвали в областное управление и пригрозили принять меры, если я не перестану интересоваться судьбой отца и старшего брата, которого арестовали раньше, 23 марта 1938 г., произведя, как положено, обыск. Только неизвестно, что искали в нашей тесной комнатушке.
После разоблачения культа Сталина и выступления Хрущева на ХХ съезде партии я сделала запрос в Москву в ЦК партии. Мне очень скоро ответили, что я должна обратиться в военный трибунал ТУРКВО, к которому относилась наша область. Из ТУРКВО мне прислали справки, что оба реабилитированы из-за отсутствия состава преступления. А в районном ЗАГСе выдали свидетельства о смерти отца от операции двухсторонней грыжи в 1944 г. и смерти брата в 1946 г. от острой ангины и захоронении их в местах заключения, что оказалось чистейшей выдумкой.
В 1988 г. брат Марк, проживающий в Москве, обратился в Военную Коллегию Верховного суда СССР с просьбой сообщить о судьбе отца и брата и местах их захоронения. В начале 1989 г. ему ответили из Военного трибунала ТУРКВО, который пересматривал дела отца и брата.
В отношении отца Осенмука Петра Александровича 9 октября 1938 г. на заседании тройки УНКВД Алма-Атинской области вынесено постановление о его расстреле за шпионаж в пользу Японии и 10 октября постановление приведено в исполнение.
Наш брат Осенмук Михаил Петрович также обвинялся в шпионаже в пользу Японии, в связи с чем 11 октября 1938 г. на заседании особой тройки УНКВД по Восточно-Казахстанской области вынесено постановление о его расстреле и 14 октября оно приведено в исполнение. А Михаилу не было еще и 20 лет!
О местах захоронения нам ничего не могли сообщить, Только из того факта, что приговор вынесен тройкой по Алма-Атинской области, а брату по Восточно-Казахстанской области, можно предположить, что отец покоится в неизвестной могиле где-то около Алма-Аты, а брат – вблизи Семипалатинска.
Отец многое успел сделать за 52 года своей жизни и до конца своих дней был верен идее светлого будущего для трудового народа. А свой арест и исключение из партии считал недоразумением. Он любил повторять изречение Сталина – «Лес рубят, щепки летят» и считал себя одной из этих щепок, которые неминуемы в больших событиях. Это я сама слышала от отца. Как он ошибался!
Отец был самым младшим ребенком в семье. У него было два брата и три сестры. Их отец умер в 1894 г. О его матери я знаю со слов нашей мамы только, что она умерла в 90-летнем возрасте.
У старшего брата было 3 сына и 2 дочери. Сам он умер где-то в 20-х годах в Китае. Чтобы облегчить жизнь вдове брата, отец забрал к себе его старшего сына Александра и двух дочерей. С матерью остались 2 младших сына и еще один мальчик от второго брака их матери. В 1935 г. Александр поехал в г. Нижнеудинск Иркутской области, где поступил в техникум, а старшая сестра вышла замуж и уехала к мужу. У нас осталась одна дочь старшего брата отца – Мария, которая жила с нами почти до самой нашей высылки в Казахстан.
Александр приезжал к нам летом 1937 г. По возвращению в техникум он был арестован, и мы потеряли его след. Остальные дети вместе с матерью были депортированы в 1937 г. в Казахстан в г. Кустанай, а старшая сестра с мужем и сыном в Караганду. Там у нее родилось еще 3 сына, а муж вскоре умер, и она одна воспитала 4-х сыновей в неимоверно трудных условиях. Все ее дети получили высшее образование, живут в Казахстане, а сама она трагически погибла в конце 80-х годов в Узбекистане.
Вторая сестра жила долгое время с матерью и братьями в Уш-Тобе, затем со своей семьей и матерью переехала в Алма-Атинскую область, потом в Алма-Ату. В 1992 г. она умерла от инсульта. Ее старший сын вместе с женой трагически погиб с Ленинабадской области, а два сына и дочь с семьями живут в Алма-Ате. Два брата Марии живут в Казахстане, один в Саратовской области.
У второго брата отца жена, оставив с ним двух детей, уехала с другим мужчиной, и отцу пришлось взять их себе. Брат устроился работать грузчиком в гастрономе, дочь с другими моими сестрами – родной и двоюродными, училась в корейской школе, сын с моими братьями – в русской. После нашей высылки в 1936 г. в Казахстан семья брата отца оставалась в Хабаровске, но в 1937 г. вместе со всеми корейцами Дальнего Востока была депортирована в Казахстан. Брат отца умер в 40-х годах, дочь живет в Уш-Тобе, сын в Узбекистане в г. Андижан.
Из трех сестер отца две, выйдя замуж, остались в Китае, и их дальнейшая судьба нам не известна. Младшая, овдовев, жила с единственным сыном во Владивостоке вместе с нами. После нашего переезда в 1929 г. в Хабаровск сестра и ее сын Лю Чаник остались во Владивостоке, где сын работал в редакции корейской газеты. Их постигла та же участь, как и всех корейцев, их пересилили в центральный Казахстан. Позднее они переехали в Хабаровск, затем в Южно-Сахалинск, где сын продолжал редактировать корейскую газету. Выйдя на пенсию, он с семьей поселился в Подмосковье в г. Мытищи, где похоронен вместе с женой.
Его дети – сын и три дочери – все получили высшее образование. Все они уже пенсионеры. Сын живет в Алма-Ате, две дочери в Мытищах, а одна осталась в Южно-Сахалинске, выйдя там замуж.
Слово о нашей маме
Мама была долгожительницей. Она прожила 100 лет. Ее имя Ким Синай.
Родилась мама 29 декабря 1894 г. в Южной Корее в семье бедного плотника. Когда ей было 9 лет, эпидемия тифа унесла ее мать и старшего брата. У нее на руках осталась годовалая сестренка.
Сколько лишений и горя перенесла наша мама, когда отец, уходя на заработки, оставлял их одних. Маме приходилось ходить по соседям, у которых были грудные дети, униженно вымаливать у женщин, чтобы они покормили грудным молоком ее маленькую сестренку. Сама голодная, она старалась накормить ребенка хоть чем-нибудь, глотая слезы, растирала на жерновах просо, чтобы превратить его в крупу и муку для приготовления пищи сестренке.
После японской оккупации наш дед, как и многие корейцы, перебрался в Китай.
Когда маме шел пятнадцатый год, отец выдал ее замуж за человека восемью годами старше, полагая, что он, вполне серьезный человек (23 года!), учитель, сумеет обеспечить безбедную жизнь его дочери. Но спокойная жизнь ее оказалась весьма непродолжительной. Ее муж вел революционную антияпонскую борьбу, был связан с подпольными организациями и подвергался гонениям со стороны японских властей.
Первые трое ее детей – девочки, умерли в младенчестве, не достигнув и 3-х летнего возраста. Четвертым 25 ноября 1918 г. родился сын, названный при крещении Михаилом. Корейское имя его – Гильмен. За ним родилась Анна – 4 января 1921 г. С этими двумя детьми и одним из племянников мужа мама проехала многие версты вслед за мужем, которому часто приходилось менять место пребывания из-за преследований. Не сумев поймать нашего отца, власти начали преследовать его семью. Друзья отца всячески помогали маме скрываться от преследователей. Бывало, среди ночи из соседнего села прибегал кто-нибудь с сообщение, что каратели ищут маму, и ей приходилось срочно бежать, захватив с собой только детей. Однажды маму с детьми повезли ночью по местности, где обитали тигры. Какого страха натерпелись они с возницей, когда вдруг позади их повозки показались горящие тигриные глаза! Возница приказал маме изо всех сил кричать и колотить по металлическому тазу, которым предусмотрительно снабдили провожавшие ее люди, а сам вовсю гнал лошадь, пока тигр не отстал. А вот другой случай. Дело было зимой. Мама и племянник отца с детьми за спинами (корейцы носят детей за спиной, привязав их к себе простыней или большим платком) подошли к речке, через которую были переброшены деревянные мостки. Шел сильный дождь с ветром, мостки обледенели. Племянник с нашим братиком благополучно перебрался на другой берег, а мама с трехмесячной девочкой поскользнулась и упала в ледяную воду. К счастью, на другом берегу была хижина, и ее жители выловили маму с ребенком, и обсушили на теплых нарах (в корейских домах под полом проходят дымоходы от очага). Мама от этого купанья оправилась, а у моей сестры на всю жизнь осталась отметина – обезображенный палец на ноге.
Мама моталась за отцом по Северному Китаю, русскому Дальнему Востоку, жила в Чите и Иркутске, прятала у себя партизан и их оружие, носила во Владивостоке листовки на завод. И только когда на Дальнем Востоке прочно установилась Советская власть, и отец начал вести более оседлую жизнь, мама, наконец, познала спокойную жизнь в полной семье, в собственной квартире.
1 января 1925 г., когда семья жила во Владивостоке, родилась я, Татьяна. Начиная с меня, всех остальных детей отец принимал сам, и нас уже не крестили. Я не знаю, кому я обязана своим именем. Может, это была святая мученица Татьяна, день которой 25 января отмечается студенчеством в честь основания Московского университета, а может, пушкинская Татьяна, которую открыл для себя отец, приобщаясь к русской литературной классике.
У мамы началась светлая полоса в жизни. Она, молодая женщина, вдруг почувствовала себя равноправным членом общества, полезной, нужной не только собственной семье. Она стала делегаткой, впервые в жизни занятой общественной работой и настолько увлеченной, что порой забывала о маленькой дочери, которой требуется, как минимум, ее грудное молоко. Моей тете, сестре отца, иногда приходилось ходить со мной к месту заседания делегаток, вызывать ее и просить покормить ребенка. Зато отец крепко привязался ко мне, т.к. я родилась и росла на его глазах, он видел мои первые шаги, слышал первые слова, произнесенные мною, впервые почувствовал себя по-настоящему отцом.
После меня родились во Владивостоке братья Донмен (4 апреля 1927 г.) и Икмен (31 октября 1928 г.).
В 1929 г. наша семья переехала в Хабаровск. Сначала мы жили на улице Комсомольской, недалеко от Амура, затем в 1932 г. переехали на улицу Карла Маркса, рядом с центральной площадью города – площадью Свободы. Впоследствии она переименована в площадь Ленина.
В Хабаровске у нас была очень большая семья. Зарплата отца не покрывала даже минимальных потребностей. Поэтому и мама работала поваром в столовой, надомницей в швейной мастерской. Сколько мы помним нашу маму, она всегда шила. Хорошо шила абсолютно все: от простыней до самых сложных платьев, костюмов, пальто. Это ремесло позволило ей не растерять нас, сохранить шестерых детей, оставшихся с ней после ареста старшего брата и отца, старшей из которых было 17 лет, а младшей один годик.
Но я забежала вперед.
В Хабаровске 3 мая 1934 года мама родила еще одного мальчика. Отец хотел назвать его Семеном по созвучию с корейскими именами братьев, но старший брат и одна из дальних родственниц, живших у нас, зарегистрировали его в ЗАГСе Марком. Так до сих пор он носит два имени: жена, друзья и знакомые зовут его Марком, а мы, сестры и братья, привычным с детства именем Сеня.
Мама руководила большой семьей, которая в последнее время состояла из 15 человек. Самые старшие работали, средние – 4 сестры – помогали маме по хозяйству. Ведь одной воды из водокачки надо было наносить на коромыслах добрый десяток пар ведер (по 5 копеек за ведро) на самые необходимые нужды. Ну а младшие, начиная с меня, занимались своими детскими делами. Я как самая старшая и самая бойкая из младших бегала в магазины за продуктами и хлебом, которые выдавались по карточкам, ходила чуть не через весь город с судочками в столовую, где выдавались обеды прикрепленным работникам, выполняла и другие поручения родителей. Когда с 1 января 1935 г. отменили хлебные карточки, моей обязанностью было занимать в близлежащих магазинах очередь за хлебом.
Казалось, наша жизнь налаживалась, хотя я не представляла, каких усилий стоило моим родителям только накормить 15 ртов. Особенно были тяжелыми 1932 –33 г. г., когда по всей стране свирепствовал голод.
Но вот настал роковой для нас 1936 год. Шла чистка в рядах членов ВКП (б). Мой отец в начале января был исключен из партии, а месяц спустя арестован. В доме произвели обыск, что-то забрали, в том числе и рукопись книги, которую не успел закончить отец.
Начались томительные дни ожидания решения участи отца, нескончаемые очереди к окошечку тюрьмы, где принимались передачи. Мама брала с собой меня, т.к. сама почти не говорила по-русски, а я была наиболее шустрой среди моих сестер. Они учились в корейской школе и слабо знали русский язык, я же училась в 4 классе русской школы. Зима в том году выдалась суровая, и бедные женщины с передачами немилосердно мерзли в этих очередях. Свиданий с отцом нам не давали, однако прошел слух, что он будет сослан. Мы лихорадочно за бесценок распродавали свои вещи, которых у нас было негусто. Продали именные золотые часы отца и персидский ковер – самое ценное из наших вещей. Отец через кого-то передал, что его отправят в ссылку вместе с семьей, и мы должны быть готовы отправиться в путь, захватив с собой самое необходимое. Мы собрали в узлы одежду и спальные принадлежности, закупили кое-какие продукты. Наиболее памятными из вещей в моей памяти остались большой коричневый чемодан, маленький дорожный чемоданчик из такой же коричневой кожи и портплед. Последние стали спутниками моих студенческих лет.
3 апреля 1936 г. нас привезли на станцию Хабаровск – П. Подали эшелон теплушек, в первой из которых находились мужья и отцы семей за закрытыми дверями и зарешеченными крошечными окошечками под самым потолком. Нас разместили по 8 семей в каждой теплушке с двухэтажными нарами по обе стороны от дверей, а посередине находилась печурка-буржуйка. Нашей семье из 7 человек досталась половина на нижних нарах. Ехали мы очень долго, не зная, когда и где закончится наш путь. Один раз в день с кастрюлями и с судками мы спешили к вагону, где раздавали горячий обед. В остальное время мы питались, как могли. Наш старший брат на остановках бегал за кипятком, варили картошку, которую выносили к эшелону жители станций. Чаще всего питались сухарями, которые во все времена люди припасали для дальней дороги. Наконец, 29 апреля 1936 г. нас выгрузили вблизи г. Павлодара, что на Иртыше на северо-востоке Казахстана. О дальнейших скитаниях я уже писала и остановилась на печальных днях, когда нас навсегда разлучили с отцом.
Я не упомянула, что в связи с рождением седьмого ребенка в 1937 г. нашей маме выплатили пособие в размере 2000 рублей. Это было неожиданное и неслыханное богатство. В силу указа Правительства СССР о многодетных матерях нам выдали пособие, несмотря на то, что мы были ссыльными. Мы сразу же купили за 1300 рублей корову с теленком, что резко улучшило наше положение. Корова давала 13-14 литров молока в сутки, и мы могли вдоволь питаться молоком, сметаной и даже сбивать масло, чем я и занималась с удовольствием. Наполнив бутылку сметаной, я долго-долго трясла ее, наблюдая, как постепенно образуются желтенькие комочки масла, которые затем вытряхивала из бутылки, заворачивала в марлю и клала под пресс, выдавливая остатки воды.
Пособие нам выдали только однажды, потому что после ареста в марте 1938 г. старшего брата у мамы осталось только шестеро детей.
В июне 1938 г. арестовали отца и увезли, даже не поставив об этом в известность жену и не дав возможности хотя бы попрощаться с ним. Почему-то даже обыска на квартире не произвели.
Можете представить отчаянное положение 44-х летней женщины, оставшейся с шестью детьми без каких-либо средств к существованию? Ни родственников, и друзей поблизости нет. Все корейские семьи, глав которых всех без исключения арестовали в том же 1938 году, вмиг разъехались к близким и дальним родственниками. Некоторые же женщины сдали своих детей в детские дома, чтобы не заморить их голодом. Нам же ехать было некуда. Отец сразу после высылки в Казахстан прекратил всякую связь с родственниками и друзьями, чтобы не навлечь на них подозрения в связях с «врагом народа» и запретил нам переписку с ними.
После ареста отца в Казан-Чункуре нас попросили освободить мазанку, в которой мы ютились после выселения из барака. Мама была вынуждена поменять кое-какие вещи, которые нам удалось приобрести во время старательской деятельности отца, (в те времена на боны – эквивалент золота, сданного старателями, можно было приобрести в магазинах золотоскупки многие вещи, которых не было в обычных магазинах), на небольшой глинобитный домик. Домик был однокомнатный с одним окном, земляным полом и сенями. Мама оборудовала дом по-корейски – очагом и теплым полом, на котором мы все спали вповалку. Корову пришлось продать, т.к. не на что было купить сена на зиму. Кроме того, понадобились средства для поездки мамы в Семипалатинск, куда, по слухам, перевели брата. Собрав кое-какие вещи, в том числе стеганое одеяло, т.к. близилась зима, мама поехала в Семипалатинскую тюрьму. Там, конечно, ничего ей не сообщили, и она была вынуждена вернуться ни с чем, попросив передать свои вещи любому заключенному.
Чтобы вытянуть нас, мама день и ночь сидела за швейной машинкой, шила всем и все, получая плату деньгами и натурой.
Этой же зимой у нас из сеней увели бычка, на которого мы возлагали большие надежды на зиму. Как говорится: «Где тонко – там и рвется».
На нашем руднике была школа-семилетка. А старшей сестре надо было идти в 8 класс. Мама, не раздумывая, отправила ее на другой рудник Акжал, где была средняя школа. Акжал находился от нас примерно в 50 км. Там Ане дали место в общежитии и назначили стипендию 60 рублей в месяц.
Мама помнила, что отец, во что бы то ни стало, хотел дать детям образование, поэтому, несмотря на трудности, послала Аню учиться. Она несколько раз ездила к Ане, отвозила продукты, какие могла собрать. Аня проучилась 2 года, терпя жесточайшие лишения, голодая, не позволяя себе никаких развлечений. Так она закончила 9 классов. А в 10-м уже учиться не пришлось. В 1939 г. ввели хлебные карточки, а мама работала в промысловой артели, членам которой карточки не были положены. Ане пришлось бросить школу и поступить на работу в государственное предприятие. Ей выдали карточки на нас, членов семьи, и мы могли получать хлеб. Без зарплаты Ани мама, хоть и с трудом, могла обойтись, но без карточек нам грозила голодная смерть. Аня работала учительницей в вечерней школе, преподавала математику, потом ее пригласили в рудоуправление на должность чертежника, а затем кассира – золотоприёмщика с зарплатой 300 рублей в месяц.
На меня были возложены все хозяйственные заботы. Я стирала, белила, стряпала, готовила, следила за младшими детьми, даже ходила на родительские собрания к двум братьям, которые на 2 и 3 года младше меня. Кроме того, я помогала маме в изготовлении самых разнообразных отделок к женским платьям, на которые были очень изобретательны заказчицы. Сколько же я переделала всяких плетенок, поясов, кокеток, цветов, вафель и прочих украшений! Все эти вещи делались ночью при коптилке, потому что дни проходили в учебе и хозяйственных делах, а вечера – на репетициях в кружках художественной самодеятельности и выступлениях на сцене клуба. Все это не мешало мне быть лучшей ученицей в школе и непременной участницей всех школьных мероприятий.
У мамы, по-видимому, было крепкое здоровье. А может, как бывает в экстремальных ситуациях, сознание ответственности за жизнь и здоровье детей не давали ей расслабиться, требовали максимального напряжения воли, чтобы не сорваться, не предаться отчаянию, скрывать от них свое состояние. А мы, дети, не очень понимали, каких усилий стоило маме хоть как-нибудь, пусть не досыта, накормить нас, одеть и обуть. Если бы она не была портнихой, нам пришлось бы ходить в лохмотьях. А обуви у нас не было. Я помню, что одну зиму я ходила в стареньких туфельках, даже ботинок мы не могли приобрести, не говоря уж о валенках. А снегу наносило в нашем, богом забытом местечке выше крыш мазанок, в снегу прокладывались целые туннели, чтобы выбраться на улицу. Мама шила нам их старых тряпок и ваты «бурки», которые надо было носить с калошами.
В 1942 г. я в числе первых пяти выпускников окончила среднюю школу. Надо сказать, что наша школа «росла» вместе с нашим старшим классом и из семилетки превратилась в среднюю. Из пяти выпускников трое получили аттестаты с отличием. Правда, один из нас, единственный юноша, не тянул на отличника, но он сразу же после окончания школы уходил на фронт, и дирекция выдала ему аттестат с отличием. Он погиб на фронте почти в самом конце войны, в январе 1945 г.
Я страстно хотела поступить в институт. Мама поддержала мое желание, памятуя о желании отца дать нам высшее образование. Несмотря на отчаянное положение семьи, она отпустила меня, но предупредила, что помогать мне не может. Я это и сама прекрасно знала, поэтому уверила ее, что буду работать и учиться. На дорогу я заработала, и получив вызов из института, уехала в Алма-Ату, где было несколько вузов, эвакуированных во время войны из Москвы и Ленинграда,
Мама с оставшимися сестрами и братьями вела отчаянную борьбу за выживание. Был период, когда они даже опухали от недоедания. Я посчитала, что не имею права не помогать семье в такое трудное время, и подала заявление об отчислении из института, однако мне предложили другой выход. Дело в том, что я и здесь оказалась на виду, блестяще сдала первую сессию, была избрана старостой на своем курсе и членом факультетского бюро (комсомольского). Директор института предложил мне забрать одного брата, устроить его в техникум в Алма-Ате и помогать ему. Он знал, что я получаю повышенную стипендию и работаю в столовой института кухонной работницей. Получив отпуск и пропуск на проезд в поезде, я съездила домой, привезла старшего из братьев, учившегося в 8-м классе, и директор института помог ему поступить в кооперативный техникум в середине второго семестра.
В 1944 г. мама с остальными детьми переехала из Казан-Чункура на другой рудник – Таргын, что в 60 километрах от Усть-Каменогорска. Семья здесь жила тоже впроголодь. Старшая сестра устроилась работать в продснаб, а мама опять занималась шитьем. Младшие брат и сестра (10 и 7) лет летом нанялись охранять общественные картофельные огороды за ведро картофеля с одной семьи. Затем был переезд на прииск Гремячий и потом на рудник Асу-Булак, подразделение Белгородского горно-обогатительного комбината.
Мама почти всю жизнь прожила со старшей дочерью Анной. Помогала ей воспитывать детей, занималась хозяйственными делами, ухаживала за огородом. Вместе с семьей Анны она переезжала с рудника на рудник, куда направляли на работу ее мужа, преподавателя математики. Где бы они ни жили, мама всегда шила, т.к. молва о ее портняжном мастерстве очень быстро распространялась. Ее заработок был ощутимым добавком к зарплате зятя в бюджет семьи. Когда же Аня поступила на работу, у мамы для шитья времени оставалось очень мало. Но друзья и знакомые все же уговаривали ее, и когда бы я ни приезжала в Асу-Булак, у мамы всегда чье-нибудь платье находилось в производстве. Семья сестры вступила в жилищно-строительный кооператив в Усть-Каменогорске и в 1970 г. переехала сюда.
Мы, старшие, помогали младшим учиться. Когда в 1946 г. по окончании института мы с мужем получили направление в Таджикскую республиканскую контору Госбанка в г. Сталинабаде (ныне Душанбе), мы забрали с собой второго моего брата, и там он поступил в индустриальный техникум. Жизнь была очень трудной в первые послевоенные годы. Особенно трудно было в больших городах, где не было никакого подсобного хозяйства, и нашей зарплаты едва хватало на скудное питание. А когда у нас родился сын и через 20 дней жизни заболел воспалением легких из-за холода в квартире, у нас возникла мысль уехать из Сталинабада.
Наша мама всю жизнь старалась собрать нас поближе к себе. Поэтому, она и старшая сестра настоятельно звали нас в Усть-Каменогорск, где жизнь была немного легче. Здесь можно было посадить весной картофель, дешевле купить молоко, овощи, подсолнечное масло. Мы с мужем попросили перевод на работу в Усть-Каменогорск у Казахской республиканской конторы Госбанка, и нам незамедлительно его разрешили, т.к. специалистов с высшим образованием в Госбанке Усть-Каменогорска в те времена почти не было. Была всего одна женщина, попавшая сюда вместе с мужем из Ставрополья. В апреле 1947 г. мы с мужем переехали сюда, а брат отказался ехать с нами. Ему понравилась учеба в техникуме и город. Так он остался в Сталинабаде, окончил техникум, обзавелся семьей и лишь в 1954 г. приехал в Усть-Каменогорск. Ему пришлось самому пробиваться в жизни, т.к оказывать помощь и маме, и нам было не под силу.
В 1950 г. мама вместе с младшим братом, окончившим 9 классов, по настоянию второго брата поехала в Сталинабад. Там Марк окончил университет и в 1956 г. был направлен в аспирантуру в Москву. Там он и осел, и вместе с семьей живет в Москве до сих пор.
Мама еще не раз ездила в Сталинабад, жила там, то с одним сыном, то с другим, и в 1957 г. окончательно вернулась в Восточный Казахстан, собрав около себя пятерых детей. Однако, второй сын в 1965 г. вновь уехал в Душанбе, где жили родственники его жены, а в 1968 г. перебрался в Алма-Ату, и с тех пор живет там.
Самая младшая наша сестра Лилия после школы поступила в Усть-Каменогорский пединститут, живя то у меня, то в общежитии, и в 1959 г. окончила его. Получив направление на работу в Кустанайскую область, она уехала туда и, прожив там 4 года, вернулась в Усть-Каменогорск в 1963 году.
Таким образом, четверо из нас осели в Усть-Каменогорске, один в Москве и один в Алма-Ате.
Маме удалось осуществить мечту отца. Четверо ее детей самостоятельно и помогая друг другу, получили высшее образование, один имеет два средних специальных и лишь одна, старшая, помогая маме вытянуть остальных, не смогла получить специального образования и это было постоянной болью мамы до конца ее дней. И мы все постоянно чувствуем вину перед сестрой за жертву, принесенную ею ради нас.
Мама частенько навещала своих «иногородних» сыновей, особенно после того, как назначили ей пенсию. Будучи женой «врага народа», она не могла рассчитывать на помощь государства, и только в 1961 г. после реабилитации отца, в возрасте 67 лет ей назначили персональную пенсию республиканского значения, как бы признав заслуги отца перед Родиной. Пенсию назначили в Москве усилиями брата и особенно его жены Анны, в размере 40 рублей в месяц. Исчислили ее из размера последней зарплаты отца – 611 рублей, которые он получал в Дальгизе до ареста в 1935 г.
Ездила мама сначала поездом, а, начиная с 1964 г., когда ей было уже 70 лет, пересела на самолет. Последний раз она слетала в Алма-Ату и Москву в возрасте 80 лет и на этом прекратила свои путешествия.
С 1979 г. после смерти моего мужа мама несколько лет прожила у меня, но все равно считала, что ее «родной» дом у старшей дочери. Поэтому, когда ей стало уже трудно подниматься на третий этаж, и она почувствовала ухудшение самочувствия, она попросилась «домой». Ведь я завела огород, и мне приходилось часто и надолго оставлять ее одну даже в выходные дни, и маме было слишком одиноко ожидать меня после работы и с «дачи». Она начинала тревожиться и переживать, если мне приходилось после работы забегать в магазин или задерживаться на собраниях. Последние годы, когда я уже вышла на пенсию, я забирала маму на зиму к себе, а весной с началом сельскохозяйственных работ отвозила ее к сестре. Последний раз мама жила у меня зиму 1992-93 г. Дальше состояние ее здоровья резко ухудшилось, и она проводила почти все время в постели.
Мама не переносила праздной жизни. Почти до самого конца она чем-нибудь занималась: шила, вязала, плела коврики из тряпок. У каждого из нас есть по несколько ковриков, сделанных ее руками из старых вещей или остатков тканей, непригодных для иных целей.
Мама, несмотря на все лишения и невзгоды, оказалась долгожительницей. Она умерла 13 июля 1994 г., не дожив всего полгода до 100 лет. Она умерла, как и хотела, в погожий летний день.
В лютую годину, потеряв мужа и старшего сына, мама не опустила руки, сделала все возможное и невозможное, чтобы сохранить нас, своих оставшихся детей. Она никого не отдала в детдом или на воспитание в другие семьи, несмотря на то, что трудоспособных детей в то время у нее не было. Старшей было 17 лет, а младшей всего один годик. Благодаря маме мы все живы до сих пор, хотя все уже преклонного возраста, все пенсионеры.
Мама привила нам всем любовь друг к другу, чувство ответственности каждого из нас за состояние дел у других сестер и братьев, готовность прийти на помощь в любое время, если это кому-то потребуется. И не только нам, но и дальним родственникам, которых у нас немало. Эта наша сплоченность вызывает добрую зависть со стороны друзей и знакомых. Ведь некоторые из них потеряли связи с самыми близкими, кровными родственниками, находящимися в одном государстве и тщетно пытаются найти их следы.
Надо заметить, что в России все наши родственники – по отцовской линии, однако для мамы они – самые близкие ей люди. Родственники отвечали ей такой же привязанностью. Так все наши двоюродные сестры называли ее мамой. У нее оставались только отец и младшая сестра. Сестру она воспитывала до 17 лет, потом выдала ее замуж в Китае, а с переездом в Россию потеряла с ней всякую связь. Отец ее несколько раз приходил из Китая во Владивосток навещать нас, пока была открыта граница. Последний раз ушел в Китай в 1925 или 1926 году и больше у нас не появлялся. С тех пор от него не было никаких вестей. Мама при жизни дождалась 13 внуков, 20 правнуков и 1 праправнука.
Мы свято чтим память о наших родителях, чья жизнь была так богата событиями разного характера, хотим, чтобы наши дети и внуки знали своих предков.
