Биография семьи Осенмука

НАШИМ ДЕТЯМ И ВНУКАМ

Мои братья и младшая сестра очень мало знают об отце и старшем брате Михаиле. Они были еще маленькими, когда нашего отца обвинили в шпионаже в пользу Японии и в октябре 1938 года расстреляли – отца в Алма-Ате, а брата в Семипалатинске. Лишь я и старшая сестра Анна хорошо помним трагедию тех лет. А самые младшие Марк и Лилия даже не помнят их лиц, и знают о них лишь по некоторым сохранившимся фотографиям. Они попросили меня написать, что я знаю и помню об отце и брате, о родственниках наших родителей, жизнь которых была богата событиями и могла бы послужить сюжетом для повести исторического характера.
Считаю, что и детям нашим и внукам полезно знать о своих предках хотя бы в двух-трех поколениях. Поэтому я решила поведать о них, и очень жалею, что решение пришло слишком поздно, и я не могу воспользоваться богатой памятью нашей мамы, скончавшейся в 1994 году, не дожив всего полгода до своего столетия.
Сведения о жизни и деятельности отца я в основном почерпнула из чудом сохранившейся у меня его автобиографии, написанной им и приложенной к письму в ЦК ВКП (б) о пересмотре дела по исключению его из партии, из рассказов матери и собственных наблюдений, которые сохранила моя память.

Татьяна Осенмук.

МОЙ ОТЕЦ

Его фамилия О, имя СЕНМУК. Это по-корейски. Но он имел и христианское имя Петр, отчество Александрович.
Когда он попал в Россию и назвался по-корейски О Сенмук, сообщив, что имеет христианское имя Петр Александрович, то чиновники или по незнанию, или для удобства из корейских фамилии и имени сочинили ему фамилию Осенмук и на русский манер оформили документ на имя Осенмука Петра Александровича. Таким образом, положили начало совершенно новой для корейцев династии Осенмуков. Эту фамилию носят теперь шестеро его детей (три сына и три дочери), пятеро внуков и две внучки, три правнука и три правнучки – потомки его сыновей. Дети и внуки, и два правнука его дочерей имеют разные корейские и русские фамилии.

В 1936 году, когда отец был исключен из партии, арестован, а потом выслан в административную ссылку в Казахстан, он подал апелляцию в парткомиссию ВКП(б), к которой приложил подробную автобиографию. Передаю ее так, как она написана его рукой, внеся лишь поправки стилистического характера. Рукопись хранится у меня.

АВТОБИОГРАФИЯ

Я родился 25 сентября 1886 г. в Северной Корее, в губернии Хамченбукдо, уезде Менчен, селе Сончок в семье безземельного крестьянина.
В 1890 году, когда мне было 4 года, мы переселились в пограничный район Восточной Маньчжурии (ныне называется Кандо), где мои родители арендовали землю у китайского помещика.
В 1894 году умер мой отец, оставив мать с шестью детьми (три сына и три дочери).
Я начал учиться в старой иероглифической школе. Летом с 10-тилетнего возраста помогал братьям в полевых работах. В 1900 г. в связи с русско-китайской войной все хозяйства корейских арендаторов в Маньчжурии были разграблены китайскими демобилизованными солдатами, и от нашего бедного хозяйства ничего не осталось. Поэтому я был вынужден бросить учебу и работать дома, а мои старшие братья стали батрачить у китайских кулаков. Таким образом, я учился всего 7 лет до 15-тилетнего возраста.
В 1905 году после Русско-Японской войны, когда Корея фактически находилась под японским протекторатом, в Северной Корее и Восточной Маньчжурии среди корейцев быстро стало развиваться антияпонское партизанское движение.
В это время один из организаторов рев. движения О Саник (мой однофамилец, т. к. собственно фамилия заключается в первой букве) часто останавливался у нас, рассказывал мне о положении Кореи и постепенно вовлек меня в национальное революционное движение.
В конце 1905 г.(когда мне было 18 лет) он поручил мне вручить секретный пакет одной тайной организации в Сеуле – столице Кореи. Я аккуратно выполнил поручение, пройдя за 2 месяца больше 2 тысяч километров. В то время в Восточной Маньчжурии и Северной Корее не было железных дорог. Так в 18-тилетнем возрасте началась моя революционная деятельность.
Весной 1906 г. по рекомендации О Саника я вступил в партотряд Хе-Гын, действовавший тогда в пограничных с Маньчжурией городах Хойрен, Бурен и др. В результате 6-тимесячной операции из 52 бойцов были убиты и ранены 36. В отряде осталось 16 человек. Учитывая малочисленность отряда, отсутствие боеприпасов и усиление карательных операций, наш командир был вынужден временно распустить отряд.
Я вернулся домой и начал самостоятельную подготовку к поступлению в китайскую учительскую семинарию (годичный курс), Окончив ее в 1908 г., я начал учительствовать в корейских и китайских школах.
В то время в Восточной Маньчжурии, как и в самой Корее, было очень сильно японское влияние. Во многих корейских селениях существовали японофильские школы, где корейские ребята обучались в японском духе. Поэтому нашей первоочередной задачей стало антияпонское воспитание корейской молодежи.
В феврале 1909 г. в городе Лен-Ден (резиденция генконсула Японии и центральной японофильской школы) мной была организована антияпонская школа под вывеской китайской государственной школы, которая фактически являлась центром и убежищем корейских революционеров и образцом антияпонской школы среди корейского населения в деревнях.
С 1909 по 1916 г. г. я являлся в Кандо главным руководителем спортивного движения среди корейских учащихся. Ежегодно в июне и сентябре мы проводили массовые спортивные состязания. Всякий раз собирались 5-7 тысяч учащихся и десятки тысяч взрослого населения. Фактически это являлось массовым антияпонским движением корейских революционеров. В то же время я держал непрерывную связь с корейским партизанским и китайским антияпонским движением в Восточной Маньчжурии. Тогда среди корейской интеллигенции, учащихся и даже торговцев существовало сильное антияпонское движение.
С 1913 по 1916 г. г. я был советником штаба партизанского отряда Хван-Едюн.
В 1913 г. я вступил в корейскую тайную революционную организацию «Гван-Бок-Тан», которая играла главную роль в антияпонском движении, руководила партизанским движением.
Моя революционная деятельность естественно вызывала сильную ненависть со стороны японцев, а следовательно, постоянное преследование со стороны японских властей в Маньчжурии и Северной Корее. Но я тогда формально являлся гражданином Китая, и японцы не имели права меня арестовать. Десятки раз предъявлялись требования китайским властям о выдаче меня, а иногда присылали повестку о явке в японское генконсульство.
В 1915-16 г. г., когда японское влияние быстро усилилось не только в Маньчжурии, но и в Северном Китае (в связи со знаменитым 21 пунктом договора с Пекинским правительством), китайские власти на местах уже были бессильны защитить подпольных корейских революционеров, и японцы без всяких препятствий в любое время их арестовывали. Большинство лидеров революционного движения покинули Маньчжурию и перебрались на русский Дальний Восток, особенно в Приморье.
В конце апреля 1916 г. я также был вынужден покинуть китайскую территорию и эмигрировать в Россию. В начале мая 1916 г. я в китайской форме с китайским заграничным паспортом на руках пешком пришел во Владивосток.
С 1915 г. мы имели в Маньчжурской тайге военную школу, которая тайно содержалась на средства корейской общественности. В начале 1916 г. из-за отсутствия средств мы решили закрыть эту школу на лето, учащихся распустить на сезонные заработки, а к осени возобновить занятия.
В начале мая 1916 г. в Приморье прибыли 31 человек учащихся этой школы. Мы договорились с корейскими подрядчиками послать учащихся на Урал в качестве лесорубов. Решено было послать с ними одного представителя от корейского общества и меня в качестве его помощника, однако, подрядчики отказались взять лишнего человека, а меня отказались принять даже в качестве чернорабочего. С трудом договорились взять меня как старшего группы рабочих, возложили на меня обязанности получать от администрации инструменты, спецодежду, продукты для раздачи рабочим. Зарплату мне назначили одинаковую с рабочими – 21 рубль в месяц.
В середине июня мы приехали в Надеждинский завод. В первый же день работы возник конфликт, т. к. фактические условия работы совершенно не соответствовали договорным. Группа учащихся и моя группа рабочих предъявили администрации разные требования, чем вызвали ее негодование. Через месяц и учащихся и рабочих внезапно перебросили в неизвестное место, а представителя и меня от них изолировали. Спустя несколько дней меня послали на другой участок в качестве лесоруба. Через месяц я оттуда сбежал, узнал в заводском поселке местонахождение представителя и учащихся.
В конце сентября мы приехали в Омск, где достали немного денег и отправили представителя с одним из учащихся на Дальний Восток для ходатайства об освобождении учащихся. Я с одним из учащихся остался в Омске и находился в тяжелом материальном положении.
В ноябре 1916 г. на Урал приехал один представитель от корейского общества, но он был арестован.
Только после февральской революции 1917 г. учащиеся вместе с другими рабочими были освобождены от рабского труда на подрядчиков. Резко изменилась политическая обстановка, и перед нами открылись новые перспективы.
Тяжелое материальное положение не позволило мне вернуться на Дальний Восток. С февраля 1917 г. я работал в Омске на табачной фабрике Серебрякова в качестве набивщика (папирос). Однако, заработок был настолько мал, что я не мог скопить средств для поездки на Дальний Восток.
В июле 1917 г. мы в компании 4 человек начали торговать папиросами в ларьке. По ночам набивали их, а днем продавали. К ноябрю 1917 г. я скопил несколько сот рублей.
В конце ноября 1917 г. я был приглашен на корейский национальный съезд, созванный в Хабаровске.
После съезда по нашей инициативе через тов. Станкевич (Ким Александру Петровну) – комиссара по иностранным делам Дальсовнаркома – мы связались с большевистскими организациями. В то время большевистскую организацию в Хабаровске возглавлял тов. Краснощеков.
В конце декабря в Хабаровске было созвано совещание руководителей корейского революционного движения. На совещании присутствовали почти все лидеры движения на Дальнем Востоке и Китае. Приехали из Маньчжурии, Пекина, Шанхая и других мест. Совещание продолжалось целый месяц. Шел большой спор по вопросу дальнейших задач корейского национально-освободительного движения. Большинство участников совещания отказалось работать с большевиками, меньшинство (в том числе и я) решили работать рука об руку с большевиками, мобилизовать единомышленников и подготовить к выпуску на корейском языке журнал «Набат свободы».
В конце февраля 1918 г. в Хабаровске был организован корейский социалистический союз при РСДРП (вроде нацсекции) из 16 человек. Я был одним из руководителей этой организации. Мы послали в Амурскую и Приморскую области агитаторов, организаторов, вербовали членов союза. В начале июня мобилизовали красногвардейцев для корейского отряда и т. д.
В начале июня 1918 г. в Никольск – Уссурийске был созван 2-й съезд корейцев. На этот съезд из Хабаровска было делегировано 5 большевиков. Присутствовал и сам тов. Краснощеков. И на этом съезде был большой спор о задачах корейского национально-революционного движения. Абсолютное большинство отказалось идти с большевиками, а настаивало на работе под руководством земства, в руках которого находилась власть в Приморье.
В конце концов, мы, большевистские делегаты, отказались от решения съезда, покинули съезд и мобилизовали сочувствующих из делегатов съезда. Нашлось много единомышленников из делегатов Владивостока и Сучана.
В августе 1918 г. после захвата Хабаровска белыми и японскими интервентами все товарищи разбежались в разные стороны.
Я скрылся в Суйфунском районе, сначала в глухой корейской деревне, постепенно приближаясь к Никольск-Уссурийску. Там я устроился продавцом в корейском магазине и одновременно продолжал революционную работу среди корейского населения города и прилегающих деревень.
Не владея русским языком и не зная местонахождения подпольной большевистской организации, я потерял связь с партийными организациями и потому продолжал вести антияпонскую работу с корейскими национальными революционерами. Вместе с другими товарищами я организовал мартовское движение 1919 года в Приморье. В день демонстрации я лично вручил воззвание и прокламацию японскому генконсульству (никто другой не захотел рисковать своей жизнью).
В мае 1919 г. в корейской деревне близ Никольско-Уссурийска состоялся тайный съезд корейской молодежи, находящейся на территории России и Китая. Присутствовали делегаты из самой Кореи, Пекина, Шанхая и других мест. На этом съезде я был избран председателем всеобщей федерации корейской зарубежной молодежи и главным редактором периодического нелегального издания этой федерации «Доклиб» («Независимость»).
До апрельских японских событий 1920 г. (интервенции) в Приморье я проводил нелегальную работу среди корейского населения города и деревни, одновременно поддерживая связь с партизанскими отрядами Хом-Бен-До, Хегын и другими, оказывая всевозможную помощь этим отрядам.
За эту деятельность моя квартира трижды подвергалась обыску со стороны японской военной власти (интервентов). Был случай, когда я избежал ареста, скрываясь в постели одной незнакомой кореянки в Никольск-Уссурийске.
В декабре 1919 г. мой помощник Тен Данден, посланный с оружием в отряд Хом-Бен-До, был задержан японцами и расстрелян.
Во время японского наступления в Приморье 4-5 апреля 1920 г. я спасся из Никольск-Уссурийска только благодаря тому, что за 3 дня до этих событий я успел тайно переменить квартиру. Были арестованы все корейские революционные деятели. На моей старой квартире японцы арестовали другого корейца, а я успел скрыться. В этом побеге из города мне оказали большую помощь знакомые китайцы, которые спрятали меня, переодели в Китайскую форму и дали денег на дорогу.
В начале июня 1920 г. вместе с двумя беженцами пешком через Северную Маньчжурию я прибыл в Благовещенск Амурской области, где в это время уже существовала легальная партийная организация и советская власть. Я вступил в ряды РКП (б), работал в нацсекции обкома партии, одновременно редактировал китайскую газету «Соц. Звезда»» – орган обкома партии.
В ноябре 1920 г. я был командирован обкомом в Китай для установления связи с китайскими и корейскими коммунистами и их организациями. Я ездил в Харбин, Пекин, Шанхай, Катон и другие города.
В марте 1921 г., когда я временно работал в Шанхайском комитете корейских коммунистов (руководил представитель Коминтерна т. Войтинский), по поручению ДВ секретариата ИККИ я проводил из Шанхая до Читы делегатов на первый съезд корейской компартии, созванный в марте 1921 г. в Иркутске. По дороге на станции Анда КВЖД я с тремя делегатами был арестован китайскими властями КАК коммунист. Только благодаря хорошему владению китайским языком я спас себя и товарищей от неминуемого расстрела.
В мае 1921 г. в Чите я поступил в Центральную Военно-политическую школу в качестве курсанта и одновременно выполнял секретную работу в Мининделе и штабе Главкома Дальневосточной Республики.
По окончании школы 12 ноября я был вызван ДВ секретариатом Исполнительного Комитета Коминтерна(ИККИ) в Иркутск для редактирования корейской газеты «Красный Стрелочник» (орган Дальневосточного ИККИ).
С 1 января 1922 г. был назначен руководителем корейской Военно-политической школы Политуправления 5-й Армии. Этим же Политуправлением 10 мая я был командирован в Хабаровск с двадцатью курсантами в распоряжение политотдела 2-й Приамурской стрелковой дивизии для нелегальной работы в Приморье, которое было тогда занято белыми интервентами. Решением Приамурского обкома партии и политотдела дивизии 16 человек из нас были переброшены в Приморье, я же с четырьмя товарищами оставлен в Хабаровске для партийной работы.
В начале июля 1922 г. ДВЦК ВКП (б) назначил меня заведующим национальным отделом Приамурского обкома. Потом Губкома ВКП (б), где работал до октября 1923 г., т. е. до слияния губернии с Приморьем.
В октябре 1923 г. был переброшен во Владивосток в качестве инструктора Губкома партии.
С 4 марта по декабрь 1924 г. работал в ГубОНО инспектором национальных школ. С января по июнь 1925 г. состоял редактором корейской газеты «Авангард» (орган Приморского Губкома партии). С июля 1925 г. по июнь 1926 г. состоял инструктором Владивостокского Горсовета. С июля 1926 г. по апрель 1928 г. заведовал издательским бюро ДК ОНО, где издавал национальные учебники.
С апреля 1928 г. по апрель 1929 г. был инструктором союза строителей среди китайских рабочих, с апреля 1929 г. – снова зав. Издательским бюро ДК ОНО (Переехал в Хабаровск).
С июля 1930 г. издательское бюро было ликвидировано и создан корейский сектор при ДВ краевом издательств, где издавались не только корейские учебники, но и партийно-массовая и другая литература на корейском языке.
Во время конфликта на КВЖД в 1929-30 г. г. я был мобилизован на фронт, участвовал в боях во время занятия китайского города Мишиньфу. До окончания конфликта я исполнял должность переводчика штаба Кав-бригады и инструктора политотдела бригады, вел агитационную работу среди корейского населения пограничной полосы, среди китайского населения в занятой нами китайской территории и среди военнопленных китайских солдат. За точное выполнение приказаний командования я получил благодарность.
С июля 1930 г. до исключения и партии в январе 1936 г. я постоянно работал в Дальневосточном издательстве (Дальгизе): сначала в качестве заведующего корейским сектором, позднее – старшим редактором корейской литературы.
В конце 1930 г. я ездил в Москву, где по моей инициативе по согласованию с культпропом ЦК партии в Москве была организована при Центриздате корейская секция (в настоящее время – корейская секция при издательстве иностранных рабочих в СССР), где издается исключительно фундаментальная марксистско-ленинская литература.
Таким образом, издательская работа на корейском языке на местах (с 1926 г.) и в центре (с 1931 г.) организована мной. В течение 9 лет издательской работы мной изданы сотни наименований партийно-массовой, социально-экономической, производственно-технической и другой литературы на корейском языке и более 100 названий учебников, в том числе больше половины стабильных учебников для корейских начальных, неполных средних школ и для взрослых (школ).
В настоящее время корейские ребятишки обучаются грамоте по мною составленному букварю, и взрослые также ликвидируют свою неграмотность по специально для них составленному мной букварю. Эти буквари являются стабильными учебниками и имеют положительные отзывы от критикобиблиографического института ОГИЗа в Москве и от преподавателей.
В процессе издательской работы я один раз допустил ошибку по переизданию примерного устава сельхозартелей (в переводе допущены некоторые искажения переводчиком – редактором). За эту ошибку я получил выговор в Далькрайкоме в марте 1935 г. Это было единственным взысканием за все время работы в рядах партии.
Кроме выполнения прямых должностных обязанностей я все время выполнял партийные, профсоюзные и другие общественные поручения:
в 1924-27 г.г. работал в МОПРе членом окружкома, председателем горрайкома. Во Владивостоке несколько раз выполнял обязанности секретаря корейских и китайских партячеек;
в 1927 г. был членом Владивостокского Горкома партии;
в Дальгизе в течение 3 лет был секретарем, потом парторгом первичной партийной организации, во время партпроверки я являлся в Дальгизе парторгом;
с 1927 г. по апрель 1929 г. был членом президиума окружного совета союза безбожников;
с апреля 1929 г. по ноябрь 1933 г. – членом краевого совета и заведующим национальной секции союза безбожников;
с 1931 г. до исключения из партии в январе 1936 г. – членом всесоюзного ЦК нового алфавита и с 1932 г. до последнего времени – членом президиума ДВ комитета нового алфавита;
с ноября 1934 г. – членом президиума по сбору средств для постройки самолета им. Коминтерна из средств корейских и китайских трудящихся ДВК. Первый самолет уже построен и в сентябре 1935 г. передан Хабаровскому аэроклубу. Сбор средств продолжается;
с февраля 1935 г. до исключения из партии – председателем Хабаровского группкома и уполномоченым ЦК союза издательств по ДВК.
Я был постоянным пропагандистом и докладчиком Горкома и Крайкома партии по проведению политкампаний среди корейских и китайских трудящихся. Имею почетную грамоту Хабаровского Горсовета за хорошее выполнение общественной работы.

Так собственноручно написал отец. В автобиографии ничего нет о его личной, семейной жизни. Поэтому я добавлю, что помню сама, а что-то из рассказов матери, которая ни на одну минуту не могла поверить в виновность отца, свято чтила память о нем и нас воспитала, насколько было в ее силах, верными его идеалам и мечтам.

Отец женился в 1909 г. в 23 года на 15-тилетней девушке Ким Синай из бедной корейской семьи, которая тоже эмигрировала в Китай после занятия Кореи японцами. Ее отец был плотником и часто оставлял ее с маленькой сестренкой дома одних, уходя на заработки, а матери она лишилась в 9-тилетнем возрасте. Поэтому, выдав дочь за «старого» человека, работавшего учителем, дед решил, что хорошо пристроил своих дочерей, т.к. моя мать забрала с собой младшую сестру.
Отец был скромным человеком. Он не написал в автобиографии, что владел несколькими иностранными языками. Он хорошо знал английский, французский, китайский, японский и русский языки, хуже владел немецким.
Когда мы жили в Хабаровске (с 1929 г.) его каждое лето на три месяца призывали в штаб ДВ Армии для занятий с курсантами. Он имел воинское звание, носил в петлицах сначала 4 ромба, затем 2 шпалы, однако, какому чину они равнялись, я не знаю.
Нашу жизнь в Хабаровске я помню очень хорошо. У нас была очень большая семья, которая иногда доходила до 20 человек.
Имея своих шестерых детей, отец забрал к себе еще трех детей умершего старшего брата и второго брата с двумя детьми, которых бросила мать. У нас жили дети друга и однофамильца отца. Мы жили в двух довольно больших комнатах в одноэтажном деревянном доме по улице Карла Маркса № 49. В этом же доме жило еще 3-4 семьи. Старшие дети, родные и двоюродные, учились в корейской школе, а начиная с меня отец отдал детей в русские школы.
Я училась в образцовой школе № 2 (средней), а мои младшие 2 брата – в начальной школе, расположенной неподалеку от моей.
Отец был очень популярен среди корейцев и китайцев на Дальнем Востоке, был прекрасным оратором. Я сама была свидетельницей большого скопления слушателей, когда он выступал с лекциями в Комвузе в Хабаровске. Люди были не только в помещении, но слушали его через открытые окна на улице. Подходили, спрашивали, кто читает. Если им отвечали, что учитель О, они останавливались и слушали.
Я была очень удивлена, когда, приехав в Алма-Ату на учебу и встретив корейских студентов, услышала, как они спрашивали обо мне – это дочь того самого Осенмука?
В корейском народе в разговорах о нем его почтительно называли учителем. По-корейски это звучит «Учитель-О». К великому сожалению, о такой популярности отца я узнала поздно, когда я была уже взрослой, а отца уже не было с нами. Дело в том, что наша семья после ареста отца в 1938 г. оказалась единственной корейской семьей в небольшом рудничном поселке в Восточном Казахстане. Мы не имели никакой связи ни с родственниками, ни со знакомыми, были совершенно изолированы от других корейцев, т.к. будучи высланным в Казахстан, отец запретил общаться с ними, дабы не навлечь на них подозрений со стороны властей.
Во время проверки и обмена партдокументов (партчистки) в Хабаровской парторганизации отец был исключен из партии 5 января 1936 г., а в феврале его арестовали и заключили в тюрьму, затем вместе с семьей выслали в административную ссылку в Казахстан.
3 апреля 1936 г. нас погрузили в эшелон, состоящий из теплушек с двумя этажами деревянных нар. В каждой теплушке помещалось по 8 семей ссыльных, а главы семей прямо из тюрьмы были помещены в отдельную теплушку во главе состава с крошечными зарешеченными окнами в верхнем углу вагона. Двери были на замке, и мы почти не видели отца, т.к. на остановках каждый хотел увидеть свою семью, а отец всегда уступал место у окошечка другим.
29 апреля 1936 г. наш эшелон был выгружен вблизи города Павлодара в Казахстане.
Не было ни жилья, ни работы. Отец нашел двухкомнатную квартиру у одной казахской семьи. В проходной комнате поселились мы (нас было 8 человек), а вторую, лучшую, отец отдал другой семье.
Чтобы как-то заработать денег на питание, мы всей семьей, кроме самого младшего, которому было 2 года, ходили на развалины какого-то строения и очищали кирпичи, пригодные к дальнейшему употреблению. Я не знаю, сколько платили нам за это. Ведь мы, дети еще не очень понимали, каких усилий стоило родителям прокормить нас. Продали все, что было можно, а вещей у нас было очень мало, только кое-какая одежда.
Отец каким-то образом через знакомых узнал, что недалеко от Семипалатинска есть прииски, где старательские артели добывают золото и неплохо зарабатывают. Он добился от органов НКВД разрешения на переезд, и мы отправились в сентябре 1936 г. сначала на пароходе до Семипалатинска, затем наняли вместе с попутчиками подводы и в октябре добрались до прииска Джанама, входящего в систему «Алтай-золото». Этот прииск находился на совершенно голой каменистой местности и состоял из 7 мазанок, сложенных из камней. Люди вручную били шурфы, доставали ведрами из них золотоносный песок и вручную же промывали его в лотках.
На прииске не было ни медицинского пункта, ни школы, а у нас в семье было 4 ученика. Старший сын остался в Павлодаре, поступив в техникум. Отец был в отчаянии. Он пешком отправился по незнакомой местности за 70 километров на рудник Казан-Чункур в рудоуправление, которому подчинялся прииск.
Директором рудоуправления оказался очень хороший человек, казах по фамилии Бутин. Он очень сочувственно отнесся к положению, в котором оказалась наша семья. Предложил переехать на рудник, обещал помочь с жильем и устроить отца на работу. И вот в начале ноября 1936 г. мы приехали в Казан-Чункур, где нас временно поместили в предбаннике общественной бани.
Баня работала 2 дня в неделю – один день для женщин, другой для мужчин. В банные дни наша семья находилась на улице, т.к. другого помещения не было. Только через месяц нам выделили маленькую кухню в 8-ми квартирном бараке. Комнату занимала семья, которая вскоре должна была уехать и освободить для нас всю квартиру. Отец получил работу хронометражиста в плановом отделе рудоуправления.
В школу мы пошли после 7 ноября. Первую четверть мы всю провели в дороге и, естественно, не учились. Однако, догнать своих одноклассников нам не составило труда. Уровень преподавания был невысок, и, несмотря на то, что в предыдущем учебном году мы не закончили последнюю четверть (не учились апрель и май) и пропустили первую четверть текущего года, отстающими мы не были. Все мы учились хорошо.
Труднее всех было нашей сестре Анне, т.к. в Хабаровске она училась в 7 классе корейской школы и плохо знала русский язык. Здесь она пошла в 6-й класс и первое время изучала не школьную программу, а русский язык. Остальные в Хабаровске учились в русской школе, и особых проблем с учебой не было.
Отец сразу же на общественных началах организовал курсы английского языка и по вечерам начал обучать английскому языку всех желающих. Это были инженерно-технические работники, учителя. Сам же он принялся за изучение казахского языка. Привычка к общественной работе, желание научить других тому, что он знает сам, была насущной потребностью в его жизни. Очень жаль, что нас, детей своих, он не привлек к изучению иностранных языков. По-видимому, считал, что мы еще малы.
14 февраля 1937 г. в нашей маленькой кухне, где помещалось 7 человек, родилась наша младшая сестренка. Отец согласился с моим предложением, и девочку назвали Лилией. Она стала седьмым ребенком в семье. А вообще по счету она была 12-ой у наших родителей. Три старших девочки умерли в младенчестве. Первым выжил Михаил, родившийся 25 ноября 1918 г. Вторая – Анна, родилась 4 января 1921 г. Михаил родился в Никольск-Уссурийске, а Анна где-то на китайских дорогах, когда мать скиталась за постоянно скрывавшимся от репрессий отцом. Свидетельство о ее рождении родители смогли получить в Никольск-Уссурийске, который обозначен ее местом рождения. Я, Татьяна, родилась 1 января 1925 г., браться Донмен – 4 апреля 1927 г. и Икмен – 31 октября 1928 г. Все родились во Владивостоке во время относительно оседлой жизни отца в этом городе. Марк родился в Хабаровске 3 мая 1934 г., и наконец, Лилия – 14 февраля в поселке Казан-Чункур Восточно-Казахстанской области, где наша семья отбывала ссылку.
Были еще мальчик 1923 г. и девочка 1930 г. рождения, но они умерли в раннем детстве от болезней.
Наша начавшая налаживаться жизнь в Казан-Чункуре была непродолжительной. Где-то в середине 1937 г. был арестован директор рудоуправления Бутин, что незамедлительно сказалось и на положении отца. Ведь он был политическим ссыльным, которому оказал помощь директор. Его сразу же лишили должности и квартиры. Мы переселились в однокомнатную глинобитную мазанку, а отец устроился завхозом в школу. Однако и отсюда его уволили (за неблагонадежностью?), и тогда он вынужден был пойти работать в старательские артели, добывающие золото.
Наша школа на руднике была своеобразным культурным центром. Хорошо была поставлена самодеятельность, и без наших выступлений не обходилось ни одно культурно-массовое мероприятие.
Надо заметить, что во время учебы в школе к нам относились доброжелательно, ни один преподаватель не давал нам понять, что мы ссыльные, изгои, и не предъявлял к нам особых требований. Может быть отчасти потому, что мы все хорошо учились, а я была первой ученицей не только в своем классе, но и во всей школе. Вероятно, я подсознательно чувствовала, что не имею права подводить родителей в их нелегкой жизни и создавать дополнительные сложности. Это чувство сохранилось у меня на всю жизнь. И в институте и, позднее, на работе, я уже не могла допустить, чтобы кто-то меня обогнал. Тем более, что это мне удавалось без особого труда. По-видимому, нам передались кое-какие способности от отца.
Но вернемся к отцу. Летом 1938 г. он работал в артели на руднике Джантас, что в 30 км от Казан-Чункура. В то время действовала так называемая пятидневка: пять рабочих дней, шестой – выходной. Отец в выходные дни рано утром пешком отправлялся к семье, приносил заработанные деньги, и, переночевав, чуть свет спешил к своему месту работы. Был июнь, ученики были на каникулах, но наша агитбригада по выходным ездила по окрестным поселкам с выступлениями. Вот и 18 июня агитбригада, в составе которой были и мы с сестрой Анной, выехала на грузовике в Джантас, чтобы дать там концерт. А отец в это время шагал кратчайшими проселками домой. Поэтому мы разминулись с ним в дороге. Когда вечером мы возвратились домой, мама встретила нас сообщением, что отца арестовали и увезли в районный центр в с. Георгиевку, причем арест произошел странным образом .
Отец отдыхал после утомительной дороги (30 км пешком), когда кто-то из жителей поселка пришел к нам домой и сказал отцу, что его вызывают в рудоуправление. Удивившись, что его вызывают в выходной день, он пошел, даже не переодевшись, надев сапоги на босу ногу, и не вернулся. Около рудоуправления стояла легковая машина, (что было редкостью в те времена), куда посадили отца и увезли. Он только успел крикнуть знакомому, чтобы передал матери об его аресте. В Георгиевке его не поместили в тюрьму, а повезли дальше в Семипалатинск. Об этом мы узнали от жителя нашего рудника, который случайно встретил отца в единственной в Георгиевке столовой, где дали возможность пообедать и нашему отцу.
Это была последняя весть о нем. Больше мы не слышали о нем ничего до смерти Сталина и разоблачения злодеяний, которые творили руководители партии и правительства. До этого нам запрещали писать куда-либо и делать запросы в органы внутренних дел. Меня вызвали в областное управление и пригрозили принять меры, если я не перестану интересоваться судьбой отца и старшего брата, которого арестовали раньше, 23 марта 1938 г., произведя, как положено, обыск. Только неизвестно, что искали в нашей тесной комнатушке.
После разоблачения культа Сталина и выступления Хрущева на ХХ съезде партии я сделала запрос в Москву в ЦК партии. Мне очень скоро ответили, что я должна обратиться в военный трибунал ТУРКВО, к которому относилась наша область. Из ТУРКВО мне прислали справки, что оба реабилитированы из-за отсутствия состава преступления. А в районном ЗАГСе выдали свидетельства о смерти отца от операции двухсторонней грыжи в 1944 г. и смерти брата в 1946 г. от острой ангины и захоронении их в местах заключения, что оказалось чистейшей выдумкой.
В 1988 г. брат Марк, проживающий в Москве, обратился в Военную Коллегию Верховного суда СССР с просьбой сообщить о судьбе отца и брата и местах их захоронения. В начале 1989 г. ему ответили из Военного трибунала ТУРКВО, который пересматривал дела отца и брата.
В отношении отца Осенмука Петра Александровича 9 октября 1938 г. на заседании тройки УНКВД Алма-Атинской области вынесено постановление о его расстреле за шпионаж в пользу Японии и 10 октября постановление приведено в исполнение.
Наш брат Осенмук Михаил Петрович также обвинялся в шпионаже в пользу Японии, в связи с чем 11 октября 1938 г. на заседании особой тройки УНКВД по Восточно-Казахстанской области вынесено постановление о его расстреле и 14 октября оно приведено в исполнение. А Михаилу не было еще и 20 лет!
О местах захоронения нам ничего не могли сообщить, Только из того факта, что приговор вынесен тройкой по Алма-Атинской области, а брату по Восточно-Казахстанской области, можно предположить, что отец покоится в неизвестной могиле где-то около Алма-Аты, а брат – вблизи Семипалатинска.
Отец многое успел сделать за 52 года своей жизни и до конца своих дней был верен идее светлого будущего для трудового народа. А свой арест и исключение из партии считал недоразумением. Он любил повторять изречение Сталина – «Лес рубят, щепки летят» и считал себя одной из этих щепок, которые неминуемы в больших событиях. Это я сама слышала от отца. Как он ошибался!

24 января 1947 г. у меня родился сын Юрий. Вот тогда мы сполна ощутили неустроенность нашего быта. Во-первых, из-за холода в роддоме я простудилась, и у меня начался экссудативный плеврит, но об этом я узнала позже. В комнате нашей температура зимой оказалась резко «континентальной»: стоило затопить печку, в комнате становилось до того жарко, что приходилось открывать дверь. А когда наша печурка остывала, и наступала ночь, все тепло уходило, и в комнате становилось холодно, почти как на улице. Стены дома были тонюсенькие, окна без вторых рам. Дом явно не был рассчитан на минусовые температуры. А зима в том году выдалась для южного города суровая. Снег, выпавши во второй половине января, пролежал целую неделю, ввергнув в ужас жителей города. Они привыкли к тому, что снег не лежал больше нескольких часов, он в тот же день таял. Маленькому ребенку надо было часто менять пеленки, и отцу приходилось согревать их на своем теле, но, несмотря на это наш сын простудился и заболел воспалением легких, когда ему было всего 20 дней. А у нас не было возможности топить печку 2 раза в день, не было денег на покупку топлива.
Мама и сестра, жившие в то время неподалеку от Усть-Каменогорска, настойчиво звали нас сюда. Здесь условия жизни были немного легче, чем в большом столичном городе. Гораздо дешевле были картофель и овощи, подсолнечное масло, молочные продукты. Мы посоветовались, и я написала письмо главному бухгалтеру Казахской Республиканской Конторы Госбанка в Алма-Ату, который в институте читал нам лекции по оперативной технике Госбанка. Он хорошо меня знал, т.к. я быстро постигла банковскую премудрость и иногда помогала ему проводить практические занятия. Он даже предлагал мне остаться в Алма-Ате, но муж возражал против этого. Буквально через 2 недели после моего письма поступила телеграмма, что нас ждут в Усть-Каменогорске, и даже есть квартира, что будут оплачены все расходы по переезду и выплачены подъемные. Мы решились на переезд, но управляющей банком в Сталинабаде не отпускал нас. Он получил нас по распределению, у него мало специалистов с высшим образованием. Но вот он уехал в командировку, и мы обратились к его заместителю, очень симпатичному таджику. Он понял нас и дал разрешение на перевод в Усть-Каменогорск. 20 марта, оставив в Сталинабаде моего брата, мы уехали. По пути заехали к Сашиной сестре, навестили его тетку в Ташкенте и 7 апреля 1947 г. приехали в Усть-Каменогорск. О наших мытарствах можно много написать. Ехали очень долго на поезде, прозванном 500-веселым. У него не было точного расписания, он мог надолго останавливаться где угодно. По пути мы стирали пеленки в тамбуре в тазике, очень кстати захваченном в дорогу. А в Рубцовске застряли на 3 дня, проведя их с 2,5-месячным ребенком на полу вокзала. Но все когда-нибудь кончается, и 7 апреля пришел конец пути.
Явившись прямо с вокзала в Госбанк, мы узнали, что нас действительно ждали, нам показали квартиру – комнату в доме барачного типа по улице Пионерской. Комната была довольно просторной, светлой и теплой. Мы забросили туда свои вещи и поехали к моим родным в Асу-Булак. Мама с младшими детьми жила на частной квартире, а сестра Аня – в семье брата мужа, который еще учился в институте.
Погостив у мамы, Саша числа 20 апреля вернулся в Усть-Каменогорск и приступил к работе, а я прожила в Асу-Булаке до 20 июня. Юру устроили в ясли, мы окунулись в работу. В те времена было модно задерживаться на работе каждый день чуть ли не до полуночи. Я забирала ребенка из яслей, ставила или сажала его в перевернутую табуретку и продолжала работать.
13 июня 1949 года у нас родился еще один сын Анатолий. Для него нам пришлось нанимать няню, т.к. он, пробыв 1 день в яслях, заболел с температурой в 40 градусов, и больше мы его в ясли не понесли. Юру тоже оставили дома.
Осенью того же года к нам приехала мать Саши с дочерью и сыном. Мать оказалась очень властной женщиной, привыкшей быть главной в семье, поэтому жить у нас ей было очень трудно. Она начала упрекать сына, что он не самостоятельный мужчина, всегда и везде ходит вместе со мной, советуется со мной. Ее муж никогда не докладывал, куда и зачем он идет. Она начала закатывать сыну сцены. Мне она, правда, ничего не говорила, но я чувствовала ее враждебность, желание развести нас. Мне это надоело, и я сказала им, что будет лучше, если я с детьми уйду от них. Я даже начала подыскивать квартиру. Саша понял, что он может потерять семью, и принял решение отправить мать обратно в Уш-Тобе. Быстро распродав вещи, которые мы с большим трудом приобрели, купил билеты и посадил мать с сестрой и братом в поезд. Я была на работе, когда он отправлял мать. Трудно было поверить, что мой муж совершил такой поступок во имя своей семьи. Он любил мать, и был воспитан ею в патриархальном духе. Он и характером был в нее. Поэтому они с матерью не ужились. Нам пришлось срочно искать няню.
В 1951 г. Саша ушел из банка на свинцовый завод, ушел по призыву горкома партии рядовым рабочим, однако, дирекция завода назначила его начальником финансового отдела, а вскоре после объединения цинкового и свинцового заводов в свинцово-цинковый комбинат, он до конца своих дней возглавлял финансовый отдел комбината. В марте 1953 г. мы получили квартиру в одном из новых домов, которые комбинат начал интенсивно строить в районе так называемого квартала «Б». Теперь это большой Ульбинский район Усть-Каменогорска на правом берегу Ульбы и Иртыша, а в то время он считался городком металлургов, довольно далеко расположенным от центра города.
Мне вначале приходилось добираться до работы пешком, т.к. городской транспорт туда не ходил. При очень быстрой ходьбе я тратила на дорогу 45 минут. Детей первое время оставляли дома одних, а потом Саша устроил их в детский сад на Стройплощадку, недалеко от комбината и водил их туда сначала пешком, а потом на велосипеде. У меня есть несколько любительских фотографий, на которых рукой Юры сделаны надписи «На памить мами и папи от децкого сада, там были ваши сыновья».
Читать Юра научился в пять лет от мальчика, жившего в одном доме с нами на ул. Пионерской. Тот был старше Юры на год, и шутя, научил его читать. А писать никто его до школы не учил. Он как-то сам научился писать, причем сразу прописными буквами.
Когда Юра пошел в школу, Толю перевели в детсад, находившийся напротив школы №12, где Юра учился в 1-м классе. Я уходила на работу чуть свет, Саша тоже пешком ходил на работу, поэтому Юре поручалось отводить по пути Толю в детсад. Толя же очень не любил ходить в детсад. Много позднее, когда уже Толя учился в школе, Юра рассказал нам, каких усилий стоило ему дотащить брата до детсада. По пути Толя цеплялся за каждый столбик или колышек (деревьев еще не было), и Юра иногда опаздывал в школу, пока удавалось ему дотащить брата до детсада. А иногда ему приходилось бросать Толю на полпути, а тот возвращался в свой двор и там бегал до возвращения Юры из школы. Ключ-то от квартиры был у Юры.
Вскоре вблизи нашего дома построили самую большую школу в Усть-Каменогорске. Это единственная пятиэтажная школа по улице Образцовой – школа № 29. В эту школу торжественно перевели целиком из школы № 12 второй класс, в котором учился Юра. В эту же школу пошел учиться Толя.
В 1956 г. умерла свекровь, и нам пришлось забрать к себе сестру и брата Саши. Сестре было уже 29 лет, а брату шел 18-й год. Сестру Саша устроил на работу на свинцово-цинковый комбинат швеей в хозяйственный цех, где она и проработала до выхода на пенсию. Брат же окончив школу, метался, то на работу устраивался, то поступал в институт в Томске, наконец, уехал в Киев, где и остался.
Дети мои всегда учились хорошо. Юра окончил школу с золотой медалью, получил диплом с отличием в институте. У Толи в аттестате было всего 2 четверки, отлично защитил дипломную работу.
В 1963 г. я вместе с детьми и женой брата Майей поехали по туристическим путевкам на турбазы в окрестности Алма-Аты. Мы с Майей отправились на турбазу «Горельник», а Юра с Толей в детскую турбазу «Эдельвейс».
Отдыхали мы очень активно, но там произошло в это время событие, потрясшее всю страну. Случилась страшная трагедия, выплеснулось красивейшее озеро Иссык недалеко от Алма-Аты, селевой поток унес не одну тысячу жизней, т.к. это случилось летом, в июне, в воскресный день, когда многие жители и гости города выехали на отдых на это озеро. Мы с Майей по программе тоже должны были в это воскресенье поехать на озеро Иссык, а затем отправиться в 6-тидневный поход через большой Талгарский перевал в Солнечную долину. Однако, накануне на нашей турбазе произошло «ЧП». В камеру хранения проникли воры – 16 летние мальчишки и забрали из некоторых чемоданов и рюкзаков вещи и деньги. Залезали и в мой чемодан, но денег почему-то не нашли, а мои вещи не удостоились их внимания. Начальник базы распорядился всем туристам проверить свои вещи и определить потери, а поездку на Иссык перенес на другой день после нашего возвращения из длительного похода. Наша группа спокойно сходила в Солнечную долину, провела там чудесно время среди дикой природы, вынесла незабываемые впечатления. Когда мы были на вершине Талгарского перевала высотой 3640 метров над уровнем моря, сквозь нас шли облака, и наша одежда вмиг сделалась мокрой от капелек влаги, из которых состояло облако. На обратном пути нас встретил начальник турбазы и сообщил о трагедии озера Иссык, и поздравил нас с тем, что мы счастливо избежали участи многих людей, пострадавших от селя. Мы тогда не представляли размеров трагедии и почти спокойно встретили это сообщение. А вот, когда спустились в Алма-Ату, нам рассказали, что больницы переполнены пострадавшими, а морги погибшими, что о многих еще нет никаких известий. Весть эта моментально разнеслась по всей стране, а мои муж и брат сходили здесь с ума, не имея от нас известий. Саша уже думал, что потерял всю семью и обещал оторвать мне голову, если я вернусь невредимой. Он еле успокоился, увидев нас живыми.
В 1964 году я впервые поехала в отпуск в Москву, где с 1956 г. жил мой младший брат Сеня (Марк). Мы поехали с мамой на поезде. Я боялась, что мама не сможет летать самолетом, ведь ей уже было 70 лет. В дороге мама простудилась и сильно заболела, я еле довезла ее до Москвы. Обратно мы уже летели самолетом, и мама прекрасно себя чувствовала. С тех пор еще 10 лет и в Москву и в Алма-Ату мама летала на самолетах.
Я без труда нашла в Москве квартиру моей подруги Лены, познакомилась с ее мужем, и с тех пор я каждый приезд навещала их и ночевала у них, т.к. у брата была маленькая квартира – одна комната в трехкомнатной секции. Семья жила сначала втроем, а потом вчетвером в 16 квадратных метрах. В 1968 г. брат получил отдельную 2-х комнатную квартиру на 14-м этаже по улице Зацепа и до сих пор живет там на самом верхнем этаже дома.
В 1965 г. Юра окончил школу и решил поступать в институт в Москве. Мы поехали вместе. Я оставила Юру у Лены и вернулась домой. Но Юра не поступил, ему не хватило 1 балла. С московскими оценками он поступил здесь в стоительно-дорожный институт, а потом перевелся в Алма-Атинский политехнический, который с отличием окончил в 1971 году.
Толя окончил школу в 1966 г., проучившись 10 лет. 11-й класс в том году отменили. В 1972 году он окончил Усть-Каменогорский строительно-дорожный институт, и на 2 года был призван в армию. Годом раньше он женился, и его жена Татьяна жила с нами.
Мы с 1956 г. жили в трехкомнатной квартире по проспекту Ленина, рядом с дворцом металлургов. У нас была очень большая семья: нас четверо, сестра и брат Саши, и моя младшая сестра, учившаяся в пединституте. В это время Хрущев, бывший в то время Генеральным секретарем ЦК КПСС, бросил клич на индивидуальное жилищное строительство. Муж поддался на призыв Хрущева и решил построить дом. Комбинат оказывал помощь, выделял стройматериалы, банк выдал кредит. Начали мы строительство в 1958 г., а закончили в 1961 г. Хотели было продать незаконченный дом, т.к. Саша в это время заболел туберкулезом легких, и продолжать строительство было очень трудно. А заработал туберкулез в поездках на рыбалку. Он был страстным рыбаком. Зимой он с товарищами ездил на подледный лов в верховья Иртыша, на озеро Зайсан. Рыбы привозил много, но мы ее в основном раздавали родственникам и друзьям. Каждую весну на 9 мая они ездили на сорожку и привозили ее очень много. Мы ее вялили на чердаке, а потом приглашали друзей и устраивали пир. Сорожка получалась замечательная, она светилась насквозь янтарным цветом. Я обладала секретом приготовления такой сорожки. Друзья приходили с пивом, наваливали на стол сорожку, и каждый чистил и складывал около себя горы рыбы, ни о каких тарелка не было речи. Все сопели, поглощали рыбу, запивая ее пивом. Особенно хороша была икра, которая хрустела, наполняя рот чудесным ароматом, Друзья до сих пор вспоминают наши пирушки вокруг сорожки.
Почти все отпуска мой муж проводил на рыбалке. Они с друзьями ездили на Черный Иртыш, на Кальжир и на озера Зайсан и Маркаколь, а однажды даже до полуострова Ямал добрались. Правда, оттуда они ничего не привезли, только десяток хариусов, зато в наших краях ловили прекрасную рыбу: нельму, тайменя, стерлядь, ускуча. Щуку и налима за рыбу не считали.
Как-то с Сашей произошел курьезный случай. Они с товарищем забрались в приграничный район, получив пропуска. В это время какой-то китаец нарушил границу, и пограничники, прочесывая территорию, наткнулись на наших рыбаков и задержали Сашу как шпиона. Его товарищу пришлось с погранзаставы звонить на СЦК, и только после подтверждения, что муж является работником комбината, его отпустили.
Однажды весной после ледохода компания рыбаков отправилась на Убу. Переплывая реку на лодке, Саша уронил в воду ружье и, потянувшись за ним, свалился в ледяную воду. Его благополучно вытащили, но купанье не прошло даром: у него начал развиваться туберкулез легких. Сначала он не придавал значения недомоганию, но когда по ночам он стал сильно потеть, я встревожилась и чуть ли не силком заставила обратиться к врачу. Не напрасной была моя тревога, у него обнаружили туберкулез в открытой форме, на правом легком была каверна. Он очень похудел и страдал от приступов удушья. Три года подряд он ездил на курорты, но болезнь не отступала. Тогда в 1959 г. его направили в Крым в санаторий Симеиз, где ему сделали операцию. В ходе операции у него обнаружили еще одну каверну, прилегавшую к сердцу, и поэтому не увиденную при рентгеноскопии. Ему удалили третью часть легкого, отломили от 4-х ребер куски сантиметров по семь и соединили концы. Такая операция на легких – торакопластика с частичной резекцией легкого была проведена впервые, а хирург на ней защитил докторскую диссертацию. Он водил к мужу больных, демонстрируя успешную операцию и агитируя их согласиться на нее. Саша пролежал в этом санатории ровно шесть месяцев, но от туберкулеза избавился. Доктор долго наблюдал за ним, переписывался, наблюдая ход лечения, а через два года его сняли с учета.
Саша увлекался спиннингом, и был специалистом по этому виду ловли рыбы. В 1960 г. в Усть-Каменогорске проводились соревнования по спиннингу, и Саша занял первое место в области. У меня хранятся 4 грамоты, полученные им на этих соревнованиях: 1-е место по дальности заброса спиннинга, 1-е место по точности заброса, 3-е место по количеству выловленной рыбы за час и общее первое место на соревнованиях. Его знали многие любители спиннингового спорта и часто советовались с ним по этим делам.
В 1967 г. меня пригласили на Титаномагниевый комбинат на должность начальника финансового отдела. Я в это время работала в Госбанке начальником кредитного отдела городского управления и знала состояние дел на всех предприятиях города, и руководители предприятий знали меня. На комбинате, только что вошедшем в строй действующих, нужны были опытные кадры, тем более, что в это время в стране проводилась экономическая реформа.
Я подала заявление и ровно через 2 недели по существующему законодательству ушла из банка. Это случилось 16 марта 1967 г. Я пришла на комбинат, директор подписал мое заявление о приеме на работу и приказ о назначении меня начальником финансового отдела, но мне банк не выдал трудовую книжку, более того поднял большой скандал и пожаловался в обком партии. Меня не снимали с партийного учета в банке, а директору комбината предлагали уволить меня. К чести директора он не выдал меня, сказав, что он сам меня пригласил, поэтому увольнять не собирается. Я пошла на прием к первому секретарю обкома, который посоветовал вернуться в банк и упрашивать свою партийную организацию отпустить меня. Тогда я написала письмо на имя первого секретаря Компартии Казахстана, в котором объяснила, что меня пригласили на молодое предприятие как опытного специалиста, чтобы скорее и без ошибок внедрить новую систему хозяйствования. В Госбанке работа возглавляемого мною отдела была поставлена даже очень хорошо, что не раз отмечалось в актах ревизии, которые ежегодно проводились Республиканской конторой. Так что претензий ко мне предъявить не могли. Буквально через две недели из ЦК КПК пришло указание немедленно отпустить меня и прекратить травлю. А Горком партии после этой истории издал постановление, запрещающее руководителям предприятий приглашать на работу специалистов из банка. Только в июне мне выдали трудовую книжку и сняли с партийного учета.
Нас с Сашей окрестили в Министерстве цветной металлургии Казахстана «финансовой семьей», т.к. мы возглавляли финансовые отделы двух крупнейших предприятий цветной металлургии не только Казахстана, но и всего Советского Союза. Свинцово-цинковый комбинат назывался флагманом цветной металлургии страны, а только что построенный Титаномагниевый был одним из трех имеющихся комбинатов титаномагниевой промышленности, причем оснащенным самой передовой технологией. Нас считали и самыми опытными и надежными финансистами министерства. Меня часто вызывали в министерство для оказания помощи в составлении годовых отчетов и проектов финансовых планов на предстоящий год.
Сыновья наши, окончив институты, стали совсем взрослыми и самостоятельными людьми. Юра остался работать в своем институте в Алма-Ате, а Толя, отслужив 2 года в армии, вернулся в родной город.
Саша любил своих сыновей, но по-разному. В Юре он вообще души не чаял. Я решила, что это потому, что он дорого ему достался. Ведь ему приходилось на себе греть пеленки в Сталинабаде, носить в ясли в Усть-Каменогорске и сидеть с ним вечерами, когда я подолгу задерживалась на работе. По характеру Юра был спокойным, покладистым ребенком и не требовал большого внимания к себе. Он мог часами сидеть с книгами, даже прятался от нас в шкаф или под кровать, чтобы не мешали ему во втором классе читать «Тихий Дон» или «Анну Каренину». Мне кажется, от этого у него стало падать зрение.
Толя оказался совсем другого склада. Он рос очень живым, подвижным ребенком, так что моя мама прозвала его «Читой», до того он был непоседой. Ему уже не пришлось ходить в ясли, он рос с нянями. Характером он был в отца. Может быть, поэтому они не очень дружили. Саша как-то говорил, что никогда не возьмет на руки маленького внука, тем более, если это будет Толин ребенок. Андрей родился, когда Толя служил в армии. Я думала, что дед и вправду не будет любить внука. Не тут-то было! Он вскакивал и бежал к кроватке внука, едва тот издавал писк, ругал нас с невесткой, что плохо смотрим за ребенком. Если внук плакал во время нашей трапезы, дед хватал его на руки вместе со всей его постелью, сажал к себе на колени и в таком состоянии продолжал есть. Я напоминала ему, что он обещал никогда не брать на руки внуков, так он говорил Андрею: «Не верь бабке, она наговаривает на меня, я никогда так не говорил». Когда мы купали внука, он торжественно стоял рядом с кувшином чистой воды, чтобы полить на ребенка после купанья. Это доставляло ему истинное удовольствие. Как он любил этого своего первого внука! Из командировок привозил из Москвы не только то, что мы заказывали, но и многое другое, причем все оказывалось нужным ребенку и, главное, было впору, чего никогда не случалось с его покупками для своих сыновей. Возвращался из командировок с массой фруктов для внука и ничего другого для дома не привозил.
Второй внук родился в 1977 г., когда муж уже был болен, и ему не приходилось ухаживать за внуком, тем более, что его отец был дома и все заботы о ребенке взял на себя. Он только что не родил его, а все остальное делал сам: стирал пеленки, бегал на молочную кухню, т.к. у матери не было молока, кормил и убаюкивал сына. Сын с отцом до сих пор очень привязаны друг к другу. Антон почти ежедневно бегает к нему, хотя у отца теперь другая семья.
В 1974 г. Министерство цветной металлургии предложило нам поехать поработать в Монголию в только что организованное совместное объединение «Монголсовцветмет». Мужу предложили место старшего экономиста-финансиста в составе бухгалтерии, а мне – старшего юрисконсульта-претензиониста. Заключив договор на два года, в августе 1974 г. мы прибыли в столицу Монголии Улан-Батор. Условия работы были неплохие, и можно было остаться еще на 4 года, но мы очень скучали по Родине, по дому, по нашему маленькому внуку. Мы понравились монголам, а особенно генеральному директору объединения Лунину Николаю Михайловичу. Он очень привязался ко мне, так как я многое умела и выполняла в основном не свою работу по должности (ее было немного), а много других функций: вела зарплату в плановом отделе, помогала калькулировать себестоимость, занималась амортизационными отчислениями, печатала материалы на пишущей машинке, считала «вслепую» на счетных машинах, чему немало удивлялись мои коллеги. Ведь в те времена электронные счетные машины только-только начали внедрять на предприятиях, и многим было в диковинку, что я считаю, не глядя на клавиши.
Генеральный директор уговаривал меня остаться до самого последнего момента. Уже перед самой поездкой на вокзал он просил сдать билеты и еще поработать в Монголии. Он знал, что решение принимаю я, но я не могла согласиться с ним. Уж очень не по душе была мне чужбина, и никакие материальные выгоды нам не были нужны.
В 1976 г. мы возвратились домой. По пути в Москве мы женили Юру на сестре подруги жены моего брата Наташе Платоновой. Можно сказать, что эту свадьбу мы устроили, чуть ли не насильно. Юра с Наташей были еще очень мало знакомы, но оба уже имели возраст по 30 лет, и откладывать создание семьи было уже некуда. Особенно торопил Юру с женитьбой отец, видно чувствовал, что жить ему осталось недолго. Мы приехали в Москву 16 августа 1976 г., а 18-го состоялась свадьба Юры и Наташи. Ее сестра с мужем заблаговременно до нашего приезда из Монголии все подготовили, подобрали место для свадебного торжества и назначили день.
Когда мы собрались ехать в Красногорск, где жила Наташа, для регистрации брака в ЗАГСе, с нами случился курьез. Мы были в квартире Наташиной сестры, когда прибыли заказанные такси. Юра, Наташа, мы с Сашей и отец Наташи, спускаясь вниз, застряли в лифте. Сестра Наташи с мужем и Анна (жена моего брата) сели во второй лифт, и не найдя нас внизу, забегали в поисках лифтерши и механика. В конце концов, нас вызволили из лифта, и мы еле успели к назначенному сроку.
Свадебный обед состоялся в самом центре Москвы в ресторане «Метрополь». Там на втором этаже было несколько небольших залов, предназначенных для таких торжеств.
Сразу после свадьбы мы уехали в Усть-Каменогорск. Наташа с Юрой провели некоторое время на базе отдыха на Бухтарме вместе с Толей и его женой Татьяной. Потом Юра увез Наташу в Алма-Ату, где он работал, а оттуда отправил Наташу в Москву, так как ее отпуск тоже заканчивался.
Мы дали Наташе при отъезде 3000 рублей для первого взноса в жилищно-строительный кооператив. Она стояла на очереди на однокомнатную квартиру, но в связи со вступлением в брак, записали на двухкомнатную. А когда половина дома оказалась готовой к заселению, очередники не захотели получать трехкомнатные квартиры на первом этаже. Свободные квартиры предложили другим членам кооператива, и Наташа с Юрой получили трехкомнатную квартиру, которой были очень довольны. Ведь до этого они втроем жили в одной комнатке коммунальной квартиры. Теперь же и эта квартира им мала. Галя, родившаяся 20 ноября 1977 г. и Коля – 10 июля 1983 г. теперь выросли, и родителям пришлось отдать детям по комнате, а самим переселиться в гостиную. Семья у Юры очень дружная. Мои московские родственники называют эту семью идеальной. Все любят друг друга, помогают и стараются все делать сообща.
У Толи сложилось все по-другому. Женившись, еще будучи студентом, по большой любви, они с Таней не смогли сохранить ее, и на 15-м году жизни эта семья распалась. Для меня это было трагедией, ведь у них было двое детей, причем младший Антон обожал отца не в пример старшему, которого мать и бабушка (мать Тани) настроили против отца. Андрею шел 13-й год, и он был зол на отца, который строго наказывал его за различные проделки, на которые был горазд. Теперь, по прошествии многих лет, Андрей понял, что отец наказывал его справедливо, хотя и излишне строго. Сейчас у них нормальные отношения, они общаются и советуются друг с другом, помогают. Антон же все годы с момента разрыва родителей бегал к отцу, дружил с сыном его второй жены Ирины, а она очень хорошо относится к пасынку. Много лет бедному мальчику приходилось скрывать свои визиты к отцу от матери, т.к. она строго-настрого запретила детям навещать отца. И напрасно. Это наносило излишние травмы ребенку, который очень любил своих родителей, но приходилось лгать матери.
Вторая семья у Толи хорошая. Ирина хорошая хозяйка, заботится о муже, чего он был лишен в первом браке. Там всеми домашними делами он занимался сам, сам воспитывал детей, готовил еду, стирал белье. Когда он захотел переложить некоторые обязанности на жену, тогда начались неурядицы в семье, вынудившие его оставить семью. Толя нашел общий язык со своим пасынком Мишей, они подружились, и Миша даже больше слушался Толю, чем Иру. И хотя Миша зовет отчима дядей Толей, относится к нему, как к родному. Очень жаль, что у Иры случился выкидыш, и она не смогла родить ребенка, которого они с Толей очень хотели. И мне бы было не так одиноко, имея внучку здесь.

По возвращении из Монголии на Сашу навалились разные болезни. У него была гипертония, потом обнаружили сахарный диабет, а в 1978 г. еще и камни в мочеточнике. Как он страдал от этой болезни, чуть ли не на стену лез от страшных болей. Его хотели оперировать, но врачам удалось «размыть» эти камни и вывести их наружу с мочой. Саша собирал эти камушки, и как-то показал мне целую горсть ярко-желтых довольно крупных песчинок. Сахарный диабет обнаружили у него случайно. У него что-то случилось с левой ногой. Он иногда ее не чувствовал, когда наступал на нее и даже несколько раз упал. Врачи решили, что это отложение солей и рекомендовали ему радоновые ванны. Его отправили на курорт «Рахмановские ключи» для лечения опорно-двигательных органов. Это было зимой 1977 г. А весной его направили в заводской профилакторий, и там, сделав анализ крови, установили, что он болен сахарным диабетом. Саша упал духом. Ведь он на «Рахмановских ключах» принимал радоновые ванны, противопоказанные при сахарном диабете. Он теперь не мог ходить на работу пешком, хотя в течение 25 лет не пользовался никаким транспортом. Он слегка волочил левую ногу, ступал на нее неуверенно и боялся упасть по пути на работу. Мое предложение обзавестись тростью он с гневом отверг и ездил на работу автобусом или трамваем.
В августе 1978 г. он поехал на курорт в Сочи. По пути он заехал в Москву к Юре, хотел увидеть внучку, но Наташа в это время гостила у матери в Пскове. Отец Наташи тоже не видел внучку, он умер за два дня до ее рождения. Договорились, что к окончанию срока путевки отца Наташа вернется в Москву. Но судьбе было угодно, чтобы Саша тоже не увидел внучку. Ему не дали обратный билет через Москву, т.к. было лето, и аэропорты Москвы были перегружены.
Саша был очень угнетен своими болезнями. А тут еще на работе из-за сбоев в производстве начались неурядицы с выполнением плана реализации, по которому в то время оценивалась деятельность предприятия, и за который отвечал финансовый отдел. Руководство комбината, естественно, требовало от начальника финансового отдела выполнения плана реализация, хотя для этого надо было сначала выпустить продукцию и отгрузить ее потребителям. Саша был в конце цепочки деятельности предприятия, и ему приходилось иногда принимать неординарные решения для выполнения плана реализации. Несколько раз он специально летал к покупателям продукции для досрочного получения платежей, увозил им разные подарки, особенно часто возил наш алтайский мед, имевший славу по всему Союзу. И все равно не всегда удавалось добиваться нужных результатов. Саше стало казаться, что директор необоснованно придирается к нему, потому что он болен. Я предложила ему отказаться от должности начальника отдела, попросить директора назначить начальником человека помоложе и здорового, а самому стать заместителем и до ухода на пенсию обучить начальника отдела всем премудростям работы финансового отдела. Ведь за 28 лет работы на этой должности он в совершенстве знал работу финансового отдела. Он почти согласился со мной. Летом 1979 г. уходила на пенсию его заместитель, и тогда можно было предложить директору такое решение.
Саша очень страдал оттого, что ему теперь нельзя, как прежде, проводить отпуска с друзьями на рыбалке или охоте, жить активной жизнью. Однажды он в минуту отчаяния сказал мне, не лучше ли покончить все разом? Я уговаривала его, что неразумно так воспринимать свои болезни, что многие годами живут прикованные к постели, а он еще на своих ногах и нормально трудится. Сама же я не на шутку перепугалась, стала следить за ним, когда он надолго задерживался в гараже или долго не возвращался с работы. А болезнь тем временем стала заметно прогрессировать. У него плохо стала действовать правая рука, и в банке стали браковать его подпись на документах. Он стал испытывать затруднения с речью, некоторые слова не мог сразу выговорить. А однажды на работе он на какое-то время отключился и не мог понять, что с ним. Работники отдела уверяли его, что ничего не случилось, хотя видели, что случай был необычным. Но он понял, что это предупреждение о возможности паралича, он боялся оказаться беспомощным и стать обузой для меня. Так он мне говорил. И однажды, видимо, после нелицеприятного разговора с руководителями комбината он распрощался с жизнью, застрелившись из охотничьего ружья. Это случилось 26 февраля 1979 г., когда, вернувшись с работы, я обнаружила его на полу. Так в 54 года я стала вдовой и вот уже двадцатый год живу в одиночестве.
Дети живут своими семьями, у них свои интересы и заботы, родственники тоже, и хотя они не забывают обо мне, и у меня достаточно хороших друзей, одиночество мой постоянный спутник в моей теперешней жизни. Особенно я ощущаю это долгими зимними вечерами, когда и телевизор включен, а компании он мне составить не может.

Я по натуре свой оптимист, не умею долго сидеть дома одна и предаваться грусти. Мои коллеги по работе запомнили меня радостной, общительной, энергичной, до всего мне было дело, и многие обращались ко мне за помощью, считая меня справедливой и небезразличной к чужим бедам и неприятностям. Я не боялась обратиться к начальству, добиваясь справедливости, и к моему мнению прислушивались. Поэтому, наверное, меня вечно выбирали куда-нибудь, то в партийные органы, то в профсоюзные. И находясь на пенсии, я являюсь председателем ревизионной комиссии совета ветеранов Титаномагниевого комбината. Даже в садоводческом обществе меня избрали в ревизионную комиссию.
Проработав в Госбанке ровно 20 лет, я приобрела там хороших друзей, которые и сегодня для меня – самые близкие, почти родные. А вот на ТМК за 23 года я таких друзей не завела. Видимо, сказалась разница в возрасте, (я пришла на комбинат в 42 года) и круге интересов, новых для меня. Хорошие отношения сложились, но настоящая дружба – нет. Многих друзей я потеряла, они уже ушли в мир иной. Когда настанет моя очередь, я не знаю.

Пока были маленькими дети, я все отпуска проводила дома с детьми, иногда ездила с ними на несколько дней к Ане в Асу-Булак, и лишь однажды, в 1960 г. мне удалось съездить в дом отдыха на 12 дней. Но вот начиная с 1963 г., когда я с детьми выбралась по турпутевкам в окрестности Алма-Аты, начались мои регулярные поездки в дальние края. В 1964 г. вместе с мамой я впервые поехала в Москву, где с 1956 г. жил брат Марк, а с 1958 г. – подруга Лена. С тех пор я в Москве бываю почти каждый год, а то и по 2 раза, особенно с тех пор, как там женился и поселился Юра.
Лена очень ждала меня, заблаговременно закупала билеты в театры, если попадал выходной день, то мы ухитрялись сходить на дневное и вечернее представление, даже если театры были в разных концах Москвы. Муж Лены, Василий, не любил театры, и Лене не с кем было ходить, а я с большим удовольствием составляла компанию Лене. Работая на Титаномагниевом комбинате я почта каждый отпуск покупала туристические путевки (у нас уже были свободные деньги, и мы могли позволить себе такие расходы), и совершила путешествия по Черному морю на флагмане Черноморского флота «Адмирал Нахимов», Золотому кольцу России, плавала по Волге от Волгограда до Ульяновска, летала на Дальний Восток (посетила свою родину Владивосток и город моего детства Хабаровск) и Южный Сахалин, в Прибалтику, Киев, Тбилиси, ездила в ГДР и Чехословакию. Последнее мое путешествие было в 1989 г. водным путем от Москвы до Петрозаводска и обратно. Обладая неплохим здоровьем, я только 4 раза побывала на курортах, где лечилась от полиартрита, поразившего мои пальцы.
С января 1990 г. я нахожусь на пенсии. После 65 лет я поменяла профессию и занялась сельским хозяйством. Имею участок земли в 6 соток и усердно копаюсь в нем, выращивая овощи и немного фруктов. Дачи я не построила, довольствуюсь железнодорожным контейнером, в котором храню сельхозинвентарь. Трудно было одной обрабатывать участок, одно время часть земли я отдавала брату, но с 1995 г. со мной вместе работает моя подруга Лиля Тимофеева, которая овдовела в 1994 г., и тоже нашла утешение в труде на земле. Земля скучать не дает, мы все лето заняты то на посадке, то на прополке и рыхлении, то на поливе растений. Зато и имеем от земли летом – свежие овощи и ягоды, а зимой – разнообразные салаты и варенье, а также морковь, свеклу, лук, чеснок, и не бегаем на рынок.
Я с нетерпением ожидаю окончания сельскохозяйственных работ, т.к. осенью еду в Москву, навестить семью Юры и увезти им дары Земли.
Раньше, до распада Советского Союза, москвичи часто приезжали ко мне, а внуки дождаться не могли окончания учебного года, чтобы приехать ко мне на все лето. Я их на 10-12 дней увозила на Бухтарминское водохранилище, а остальное время они помогали мне на дачном участке, и к началу учебного года я отвозила их в Москву. Теперь же, начиная с 1993 г., внуки ко мне не приезжают, слишком дорого, не по карману сыну отправлять ко мне своих детей. Я теперь сама езжу каждый год на поезде (раньше мы все летали самолетом), т.к. на авиабилеты моей пенсии не хватает.
Юра приезжал ко мне в последний раз в 1994 г. к моему 70-летию. Когда состоится его следующий визит, известно лишь одному Богу. Раньше мы с Юрой регулярно переписывались. Я знала, что раз в неделю я обязательно получу письмо с подробным изложением состояния дел в семье, успехах детей и любых изменениях, которые имели место. Иногда писали внуки и Наташа, и в их письмах я находила общение с ними. Теперь же, когда письма стали приходить через полтора-два месяца, а то и вовсе теряться по пути, от переписки мы отказались. Теперь единственным источником информации остался телефон. Однако, много по телефону не наговоришь, да и тарифы кусаются. Если телефоны нормально работают, то мы раз в неделю обязательно перезваниваемся, быстренько сообщаем друг другу, что все у нас нормально, все здоровы (или не все), и на этом наше общение кончается.
Вот так я и живу. Хочется верить, что наступят когда-нибудь лучшие времена.

Если мои внуки и правнуки прочитают мои записки, они будут иметь представление, кем были и как жили их предки.
1998 г., май
г. Усть-Каменогорск
Т. Осенмук