По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперёд,
Чтобы с бою взять Приморье –
Белой армии оплот.
Наливалися знамена
Кумачом последних ран,
Шли лихие эскадроны
Приамурских партизан.
Этих лет не смолкнет слава,
Не померкнет никогда,
Партизанские отряды
Занимали города.
И останутся как в сказке,
Как манящие огни,
Штурмовые ночи Спасска,
Волочаевские дни.
Разгромили атаманов,
Разогнали воевод,
И на Тихом океане
Свой закончили поход19.
Отец напевал эту песню в часы раздумий и когда был в хорошем настроении. Мы выросли с её напевной мелодией.
Когда папы не стало, песня продолжала жить с нами: без неё не обходилось ни одно семейное застолье. И всякий раз в общий хор робко вплетался невысокий мамин голос. Порой она украдкой смахивала набегавшие слёзы.
Эта песня живёт в наших сердцах и как дорогая реликвия передаётся она из поколения в поколение. Она как немеркнущая память об отце, который пережил и штурмовые ночи Спасска, и Волочаевские дни, и на Тихом океане закончил свой партизанский поход…
В большевистскую партию9 М.М. Ким вступил в 1921 году.
В 1922 году, когда Дальний Восток был очищен от белогвардейских полчищ и интервентов, красные партизаны – а это были в основном крестьяне – вернулись к домашним очагам и сельскохозяйственному труду.
Отец же наш оказывается в крутом водовороте трудовых и общественных дел. В г. Никольске-Уссурийском создаётся Совет рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов. М.М. Ким избирается его членом и с головой уходит в работу.
В 1923 году на основании свидетельства об окончании подготовительного класса Владивостокского пединститута поступает в Дальневосточный университет*, на восточный факультет. В 1930 году оканчивает его китайское отделение, получив диплом экономиста-китаиста.
Не раз я держала в руках свидетельство об окончании отцом университета, внимательно вчитывалась в названия предметов, которые изучались на этом факультете. Поражает диапазон знаний, которые получали студенты. Перечислю лишь некоторые, на мой взгляд, актуальные и сегодня.
«Экономическая география Восточной Азии, стран Тихого океана, Маньчжурии, Монголии»; «История китайской культуры до новейшего периода»; «Основы советского права»; «Гражданское и торговое законодательства стран Восточной Азии»; «Консульское право, международное право»; «Счетоводство и товароведение стран Восточной Азии»; «Коммерческое вычисление»; «Наука о финансах и денежное обращение стран Восточной Азии».
Студенты глубоко постигали китайский язык, иероглифическую письменность, китайскую скоропись, мандаринскую грамматику «Го-Юй»а, официальный и газетный стиль, переписку коммерческого и частного характера, торговые документы.
По разделу «Английский язык» студенты изучали англо-американскую литературу, газетный стиль, деловую английскую переписку. А также японский язык. Отец свободно владел родным корейским языком, русским, английским, китайским и японским.
Учёбу совмещал с напряжённой работой.
В марте 1924 года М.М. Ким избирается делегатом 1-го Никольск-Уссурийского уездного съезда Советов рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов (с правом решающего голоса) и 2-й Приморской областной партийной конференции.
В июне он делегат V конгресса Коминтерна* в Москве, о чём свидетельствуют пожелтевшее от времени, потёртое на сгибах удостоверение: «Коммунистический Интернационал. Исполнительный комитет. 30 июня 1924 г. № 1507. Дано сие делегату V Конгресса Коминтерна Ким Ину в том, что он возвращается домой. Зав. ОМС ИККИ (печать и подпись)».
В тот же период отец учится во Владивостокской партийной школе, по её окончании работает в Приморском областном комитете (обкоме) партии.
В 1925 году избирается делегатом 5-й Владивостокской окружной партийной конференции, 2-го Приморского областного съезда Советов и 3-й Приморской областной партконференции.
С 1926 года работает прокурором Владивостокского округа*.
Учёба в Дальневосточном университете растянулась для отца на семь лет вместо пяти. Будучи студентом последних курсов, он назначается деканом рабфака при этом вузе, где обучалась только корейская молодёжь.
Многие выпускники рабфака, впоследствии проявившие себя в общественно-политической деятельности, занимали ответственные посты. Но большинство из них постигла та же горькая участь, что и нашего отца…
В 1930 году М.М. Кима утверждают уполномоченным по корейским делам Дальневосточного краевого комитета (крайкома) ВКП(б)*.
К тому времени советское Приморье становится Посьетским национальным районом, где проживали свыше 180 тысяч корейцев20. В районе издаётся семь газет и шесть журналов на корейском языке. В 1931-1933 годах в крае действует 380 корейских школ, в 1931 году открывается Корейский пединститут*, в 1932 году – Корейский театр*.
Отец – в гуще всех этих событий. Постоянно общаясь с учителями, писателями, актёрами, он и его соратники по партии сделали многое для становления корейской интеллигенции.
В 1931 году М.М. Кима, А.А. Кима, Ли Кю Сена* и других корейских лидеров направляют на учёбу в Москву, в Институт красной профессуры*. И здесь, не прерывая занятий, они активно участвуют в общественно-политической деятельности. М.М. Ким вводится в состав редколлегии «Издательства иностранной литературы»* заведует в нём отделом.
В 1935 году в СССР организуются совхозы и машинно-тракторные станции (МТС). И отца, как и его товарищей по институту, направляют на Дальний Восток. Адрес нового назначения отца: Никольск-Уссурийская обл.*, Михайловский р-н, зерносовхоз имени Сунь Ятсена* (крупнейший в регионе).
…Куда бы судьба не бросала отца, вместе с ним всегда была его семья. Он не хотел расставаться с нами, мама же, воспитанная в лучших национальных традициях верности и преданности мужу и детям, с лёгкостью переносила все тяготы бесконечных переездов и каждое новое место обживала быстро, обустраивая быт, создавая благоприятные жизненные условия для семьи. Она всегда была и до глубокой старости, до последнего дня жизни оставалась доброй хранительницей нашего домашнего очага.
Из рассказа моей мамы, Веры Гавриловны
В Москве мы жили сначала на ул. Остоженке, в белокаменном доме № 53, рядом с Крымским мостом. Здесь поселялись семьи слушателей Института красной профессуры, съезжавшиеся со всех концов страны. Дом был наполнен разноязычной речью, гомоном детворы. Жили все дружно, помогая друг другу стойко переносить непривычные сложности столичного общежитейского быта.
Нам была отведена небольшая меблированная квартира. Затем мы переехали в новое общежитие, неподалёку от Новодевичьего монастыря. Было трудно и хлопотно, тем не менее я смогла продолжить учёбу в мединституте, начатую ещё в Хабаровске. Но после нового назначения Михаила Михайловича и нашего возвращения на Дальний Восток институт мне пришлось оставить. И как оказалось, навсегда…
Долго собираться не пришлось: у нас не было мебели, дорогих и громоздких вещей. Весь багаж состоял из одежды и постельного белья.
Предоставленный нам в совхозе новый деревянный дом, с большой кухней, просторной крытой верандой показался мне чужим и неуютным. Мы долго возились, переставляя по-своему казённую мебель. Часто приходилось ездить на перекладных в соседние села – искать в магазинах домашнюю утварь, посуду. За Михаилом Михайловичем была закреплена машина, но не помню случая, когда бы я пользовалась ею. На этот счёт муж был очень принципиальным и щепетильным, считая, что малейший повод использования власти в личных интересах подрывает не только репутацию, но и авторитет партии.
Жили мы скромно, ничем не выделяясь из среды рабочих и служащих совхоза. Михаил Михайлович уезжал рано утром и возвращался домой ночью – поля были разбросаны по огромной территории. Я хорошо была осведомлена о его работе, он рассказывал мне о встречах с людьми, их настроении, нуждах, бедах, порой советовался, как поступить, когда речь шла о судьбе человека. Вскоре после нашего приезда по селу пошла молва: мол, начальник политотдела не чурается никакой работы: вместе со всеми ведёт сев, участвует в прополке сои, к нему можно запросто прийти и поговорить о наболевшем: поможет, посоветует…
В новом совхозе не хватало рабочих рук. Однажды муж, как бы шутя, предложил мне: «Хочешь съездить в поле? Пора бы тебе знать, как растёт соя, ты же теперь крестьянка…» Я не поняла намёка, но в поле побывать согласилась. На следующее утро он позвал меня на веранду и показал брезентовую куртку, тяжёлые кирзовые ботинки. «Вот тебе новый наряд, будешь вместе со всеми полоть сою». Мне ничего не оставалось, как, переодевшись, выйти со двора. Думала, что поеду вместе с мужем, на его машине, но он повёл меня к конторе. Там стояли грузовики, толпились женщины-домохозяйки, так же как и я, одетые в брезентовую униформу.
С того дня я постоянно ездила на прополку. Приезжала домой уставшая от непривычного труда, но в хорошем настроении. Михаил Михайлович говорил мне: «Так надо. Видишь, вслед за тобой пошли работать в поле и жёны всех ответработников».
Центральная усадьба совхоза выглядела неприглядно. Дома стояли словно оголённые. Удручающее впечатление производили пустыри и лысые увалы меж построек. Отец мечтал: «Вот придёт весна, начнём озеленение. Разобьём парк, скверы, будем строить новую школу, клуб…» И действительно, уже в конце марта стали завозить в совхоз саженцы, а когда пришла пора их сажать, Михаил Михайлович устроил большой сход, после которого все дружно взялись за работу. Сам он, вооружившись лопатой, орудовал ею весело, азартно.
Так в совхозе было положено начало субботникам, в которых принимали участие все – от мала до велика. В то лето любовно посаженные деревья оделись в нежную зеленую листву, улицы преобразились…
Шёл 1934 год.
III
Из рассказа моей мамы, Веры Гавриловны
На следующий день после ареста мужа я решила пойти в НКВД. Мама и сёстры пытались отговорить меня от этой затеи, боялись, что уйду и также не вернусь. Охваченная тревогой и беспокойством за судьбу мужа, до конца ещё не веря в случившееся, я настаивала на своём. Мне казалось, что стоит прийти туда, всё объяснить – и выяснится, что произошло какое-то недоразумение. Тогда решили, что вместе со мной пойдёт и одна из сестёр, Татьяна.
Но стоило переступить порог этого страшного заведения, как стало ясно, что я тешила себя иллюзиями. В «предбаннике» – так называли приёмную – толпились люди. У всех были сумрачные лица, некоторые женщины плакали. Это были такие же, как и мы, пришедшие сюда хоть что-то узнать о судьбе арестованных близких. Мы простояли в очереди к окошку справочного бюро целый день, забыв о голоде. Боялись, что выйдем из душного помещения приёмной на улицу – и нас больше сюда не пустят – так много было здесь народу. Очень волновались, зная, как беспокоятся дома.
И вот, наконец, я просунула в узкую щель окошка записку с данными мужа. Через полчаса получила краткий ответ: «Находится во внутренней тюрьме НКВД». И – всё.
Спустя два дня, так толком ничего не узнав, решила вернуться в совхоз. Сердце разрывалось от глухой неизвестности, сильных переживаний: что там, дома, что с Декабриной, увижу ли её?
Поезд прибыл на станцию поздно вечером. Я попыталась найти хоть кого-нибудь, кто бы отвёз меня домой, в Михайловку. Тщетно. Пошла пешком. Чтобы пройти 30 километров, потребовалась целая ночь. Я шла в кромешной тьме по разбитому тракту и только на рассвете добралась до дома. Долго стучала в дверь. Это были страшные минуты, в голове проносились мысли одна страшнее другой: неужели дочку увели? Где её искать? Что с ней?
Наконец по ту сторону двери послышался осторожный шорох.
– Кто здесь? – это был голос домработницы.
– Это я! – кричу. – Откройте!
Дверь открылась. На пороге стояла перепуганная насмерть домработница. Оттолкнув её, ко мне кинулась Декабрина.
В доме царил ужасающий беспорядок. Во всех комнатах, на кухне, на веранде всё перевёрнуто, как после погрома. По полу разбросаны одежда, осколки посуды. В кабинете мужа вперемешку с книгами валяются какие-то бумаги. В тот момент это казалось мне неважным по сравнению с тем, что рядом, прижавшись ко мне, горько рыдала дочка. Ей было одиннадцать лет.
Михаила Михайловича в совхозе любили и уважали. Он был всегда со всеми ровен и доброжелателен, живо откликался на любую беду, помогая чем мог. Люди очень скоро поняли и близко к сердцу приняли его доброту, честность и справедливость. Случившееся взбудоражило всех. О внезапном аресте начальника политотдела знал весь совхоз, но вслух об этом не говорили – боялись. Шла тихая молва о том, что он оказался врагом народа и японским шпионом.
Я находилась как бы в вакууме – всякое общение с кем бы то ни было могли расценить как пособничество врагу народа. В доме, всегда шумном от многолюдья, стояла зловещая тишина. Огромных усилий стоило мне взять себя в руки, чтобы приготовиться к отъезду в Хабаровск, к родственникам. Помогла только домработница, тихая, преданная нам женщина. Когда вещи были упакованы, я, переборов самолюбие, гордость и страх, пошла к директору совхоза просить о помощи. Нужно было как-то выбираться из села и добраться до станции. К моему счастью, здесь всё обошлось пристойно. Директор, всегда относившийся к Михаилу Михайловичу с большим уважением, встретил меня приветливо, ровно. Не успела выложить ему просьбу, как он сказал:
– Когда собираетесь уезжать? Машина будет в вашем распоряжении. – И, помолчав, добавил: – Думаю, всё утрясётся…
Его короткий разговор и тон, каким он вёлся, придали мне силы. В душе затеплился слабый огонёк надежды. Сразу же подала в Хабаровск телеграмму о выезде.
Началась жизнь, полная тревог, сомнений, беспокойства, беготни по вызовам следователя и к мужу в тюрьму с передачами. В новой жизни было всё, кроме надежды. Она была отсечена после первого же нашего свидания. Я поняла, что против обвинений, которые ему предъявлялись, доводов нет.
Однажды вызывает меня следователь и говорит.
– Не волнуйтесь, но вам придётся узнать правду. Михаил Михайлович объявил голодовку. Это известие ошеломило. Так вот почему в последние дни мне возвращали передачи! Причём без всякого объяснения.
– Сейчас приведут вашего мужа, – продолжал следователь, – вы должны убедить его в том, что вы находитесь на свободе, что всё у вас благополучно. Он не верит в это, думает, что мы его обманываем.
Когда вошёл Михаил Михайлович, я была потрясена его видом: голодовка, длившаяся десять дней, сделала своё дело – он сильно похудел, едва держался на ногах, глаза горели лихорадочным блеском.
– Что с тобой, почему голодаешь?! – крикнула я, бросившись к нему.
– Ты жива? Тебя не арестовали? Как дети?
– Всё в порядке, – говорю. – Но что с тобой случилось?
– Побудьте одни, – сказал следователь и ушёл.
Михаил Михайлович рассказал о причине голодовки:
– Как-то поздно вечером меня вызвали на допрос. В комнате следователя есть ещё одна дверь в маленькую комнатку. Обычно эта дверь закрыта, но я знаю, что за ней над заключёнными творятся настоящие экзекуции – время от времени оттуда доносятся крики, стоны, плач. Делается это специально, чтобы подавить психику заключённого, лишить его всякой воли и выбить нужные показания.
В тот вечер меня посадили так, чтобы я краем глаза мог видеть, что происходит в той комнате, и в то же время не имел возможности разглядеть человека, которого пытают. Следователь привычным жестом направил на меня ослепительный свет. Я зажмурился, а когда открыл глаза, вдруг увидел в той комнате женщину. Она сидела боком ко мне. На ней был твой белый платок, твой серый пыльник. Пронзила страшная догадка.
– Вы арестовали мою жену! – говорю следователю. – За что? Она-то в чём виновата? Со мной делайте что хотите, а её немедленно отпустите!
Я перешёл на крик. Следователь молчал. По его гладко выбритому лицу расползлась злая ухмылка. В этот миг дверь закрыли, и до меня донеслись сначала всхлипывания, потом плач и затем душераздирающие крики. Это был твой голос! Не помня себя, я бросился к этой проклятой двери. Путь мне преградил конвоир. Следователь усадил меня на место, а в следующее мгновение я потерял сознание. Очнулся в камере-одиночке. Под утро меня снова привели на допрос.
– Михаил Михайлович, – обратился ко мне следователь. Голос его был тих и вкрадчив, манеры предельно вежливы. – Выпейте горячего чайку. Вам полезно.
Он придвинул ко мне стакан с крепким горячим чаем. Я наотрез отказался.
– Поверьте мне, – продолжал следователь, – это была не ваша жена.
– Не верю, – сказал я твёрдо, – я не мог ошибиться. Это был её голос, я хорошо знаю её одежду.
– Да нет же, вы ошиблись, – уверял меня следователь.
В тот раз я наотрез отказался отвечать на его вопросы, а на утро объявил голодовку.
От автора
