V
В каждом доме, где жили корейцы, началась паника. Приходили милиционеры и без долгих объяснений командовали: «В вашем распоряжении 24 часа. С собой брать только самое необходимое».
Не так-то просто вдруг, в одночасье, оставить всё нажитое за десятилетия, покинуть насиженные места и ехать неизвестно куда… А кроме того, у многих, как и у нас, по городам и селам Дальнего Востока были разбросаны родные и близкие, и не было никакой возможности связаться с ними. Мамин единственный брат, Василий, тогда студент Владивостокского политехнического института*, в смутные дни переселения находился на производственной практике в таёжной глухомани. Когда поздней осенью он вернулся во Владивосток и узнал о случившемся, то растерялся: где искать родных? Стал наводить справки: куда отправили эшелоны с переселенцами? Ему дали неопределённый адрес – куда-то в Среднюю Азию. С великим трудом он добрался до Узбекистана и здесь после долгих и настойчивых поисков узнал, наконец, что нас депортировали в Казахстан. Нашёл он нас только спустя несколько месяцев. Да и немудрено: кто тогда во всеобщей неразберихе мог бы точно указать, где оказалась та или иная семья!
Из рассказов мамы мы знаем, что, покидая синий дом на Плюснинке, наша бабушка, всегда отличавшаяся выдержкой, самообладанием и трезвым умом, горько плакала. Это были первые её слезы после смерти деда, которые она не смогла скрыть от посторонних глаз.
Мы ехали в битком набитых теплушках, ничем не отличаясь от арестованных. Переселенцев везли в неизвестность, и эта полная неопределённость порождала зло и отчаяние: выплёскивались наружу неизменные инстинкты. Безделье, непонимание происходящего, полная изоляция от внешнего мира, непривычное состояние ненужности обществу порождали жестокие драки – погибали парни, полные сил, энергии, не успевшие реализовать свои жизненные устремления.
Почти на каждой станции из вагонов выносили трупы, в основном стариков и детей – это были жертвы инфекционных заболеваний. Свое чёрное дело сделали вопиющая антисанитария, отсутствие какой-либо медицинской помощи и лекарств. Главным же бичом стало безводье.
Наш эшелон прибыл в Актюбинск, и ещё несколько дней люди продолжали жить в теплушках в ожидании, когда и как решится их судьба. Для большинства она оказалась гораздо страшнее, чем предполагалось. Немногих счастливчиков оставили в городе, для остальных же путь лежал в неведомую даль. Дробились на части целые семьи, рвались узы, которыми были связаны родители и дети, братья и сёстры. И самой, наверное, ужасной во всём этом была непредсказуемость.
Не избежала всего этого и наша семья. Мамину сестру, Татьяну, с её мужем и дочкой оставили в Актюбинске, а нас в открытых грузовиках повезли дальше. В конце концов мы оказались в 250 километрах от областного центра, в самом отдалённом районе – Бугутсайском.
Стоял ноябрь. Безбрежный степной простор, одетый в сумрачное покрывало осени, сливался на горизонте с полосой хмурого неба и казался пустыней. Нас привезли в глухой аул, где одиноко стояли три юрты, да чуть возвышались над землёй несколько полуразвалившихся саманушек. В самом центре этого единственного живого пятачка была затянутая тиной лужа – единственный источник питьевой воды.
В конце 1930-х люди здесь жили ещё по законам древности, и весьма слабы были намеки на цивилизацию. Жизнь разнообразили разве что редкие наезды бригадиров ферм да столь же нечастый завоз скудного набора продуктов и товаров.
Наша всегда трезво и реально мыслящая бабушка и тут проявила свой независимый характер. Без лишних разговоров из пустовавших саманушек она выбрала наиболее, на её взгляд, подходящую для жилья. Взрослые быстро привели её в более-менее относительный порядок, и начался наш новый, дотоле и не снившийся в самых страшных снах этап жизни.
Мы были наглухо оторваны от внешнего мира – связь с ним поддерживалась лишь через сотрудников НКВД, изредка наведывавшихся с конкретной целью: проверить, все ли переселённые на месте, не бежал ли кто. Это была напрасная мера – в паспортах у взрослых была специальная отметка о праве проживания только в определённой местности. Да и могли ли мы куда-либо уехать по степному бездорожью…
Отчаяние пришло очень скоро. Семья с великим трудом привыкала к однообразной, очень скудной пище, мучилась от грязи, холода, голода, а взрослые к тому же – от невозможности что-либо предпринять. Всегда очень деятельные, люди не знали, к чему приложить руки, беспокоило и то, что дети школьного возраста остались без учёбы22. Но больше всего угнетало безводье – полусолёная вода из тинистой лужи сразу же дала о себе знать: начались кишечные заболевания, тела покрылись коростой.
Жившие неподалёку чабаны старались держаться подальше от «ссыльных» (как называли нас сотрудники НКВД). Первые дни чабаны и их семьи наблюдали за нами с насторожённым любопытством. Им, конечно же, объяснили, кто мы и почему оказались здесь, и наверняка строго-настрого предупредили не приближаться к «врагам народа». Разумеется, и наши взрослые держались от хозяев степи подальше, чтобы не навлечь на них неприятности.
Однако через недолгое время первым перешагнул порог отчуждения старый чабан. Наблюдая однажды, как бабушка собирает в степи сухие ветки и траву для печки, чтобы хоть немного обогреть жилище, он подошёл к ней и, молча взяв её за рукав, подвёл к куче кизяка. Жестом объяснил, как с ним обходиться, потом помог разжечь очаг, и когда разгорелось пламя, послал к нам свою молодую сноху с большим куском мяса.
Так завязалось знакомство, вскоре перешедшее в большую дружбу, перед которой бессильны были самые строгие запреты и языковой барьер. Чабаны снабжали нас кизяком, о котором никто из наших взрослых никогда ранее не имел никакого понятия, делились с нами мясом и молоком, угощали куртом. В благодарность бабушка отдавала добрым соседям последнее, что ещё оставалось у нас из одежды, а мама взялась обучать малолетних ребятишек русской грамоте.
Изредка наезжавшие в аул начальники, видимо, выражали недовольство по поводу всего этого. Но старый Жуман (имя этого аксакала мы помним и никогда не забудем) был мудрее всех начальников вместе взятых. Он упорно продолжал нам помогать.
О чём думал этот мудрец, творя добро? Быть может, о том, что мал шаг человека, но от порога уводит далеко. Что живут люди, встречая день с восходом солнца и провожая с его закатом, не ведая, как сложится их судьба завтра, и что драмы, подобные той, что постигла этих несчастных (нас) – все лишь передышки в бесконечном беге жизни.
Сейчас, на расстоянии десятилетий, минувших с той трагической поры, как в смутном сне, всплывает из глубин памяти тот затерявшийся в степной безбрежности аул. Я была тогда слишком мала, чтобы что-то понимать. Помню лишь желтовато-белые катышки терпко-солёного курта, казавшегося нам, детям, слаще конфет и с тех пор полюбившегося на всю жизнь, едкий кизячный дым, застилавший глаза, всегда озабоченную бабушку, страдальческие мамины глаза… И ещё – бородатого аксакала с его вечным, отполированным до блеска посохом в руках…
Так сложилась моя журналистская судьба, что дороги творчества часто пролегали через степные и горные чабанские стойбища Семипалатинского Прииртышья. Они близко познакомили меня с мужественными и стойкими людьми особой профессии – чабанской. Знаю, какие экстремальные условия преподносит им капризная погода. В летний зной, когда бескрайний простор замирает под палящими лучами солнца и всё вокруг кажется вымершим, степь оживляют тёмные островки отар. Не прячутся чабаны от зимней стужи, безошибочно определяя в пространстве под снежным покрывалом, места, столь необходимые для подножного корма. Не падают духом, когда вдруг среди зимы приходит оттепель, а вслед за ней трескучие морозы покрывают пастбища ледяным панцирем, и когда приходится один на один противостоять многодневным буранам и заносам, которые обрывают всякую связь с внешним миром. Не пасуют перед степными хищниками – волками и шакалами, хорошо зная их коварный нрав. Жизнь овцеводов – открытая книга, по которой читается сложная и трудная вечная биография степи.
Я часто думаю о том, что самой судьбой предназначено было мне закрепить пережитое в детстве реальным знанием и впечатлениями, полученными во взрослой жизни. Быть может, для того, чтобы мосты памяти, перекинутые через годы, напоминали о той Системе2, которая так стремилась к одинаковости для всех, независимо от того, в какой части огромной страны жил человек. Он был во власти всеохватного ГУЛАГа*, и это громко называлось «борьбой за торжество коммунистических идеалов».
Спасение пришло неожиданно. Мамина сестра, Татьяна Гавриловна, едва обосновавшись в Актюбинске, сразу же стала искать нас через НКВД и с великим трудом добилась разрешения на воссоединение семьи. Так мы перебрались в Актюбинск.
Наша кочевая жизнь по городам Казахстана отмечена Актюбинском, Кзыл-Ордой и Семипалатинскома, куда сначала переехала Татьяна Гавриловна, сумевшая здесь закрепиться, а вслед за ней перебрались и мы. Это было уже в 1943 году.
Стоит ли вспоминать те годы? Шла Великая Отечественная война, всем было трудно. Но переселенцы с Дальнего Востока пережили и унижения, которые забудутся разве что с последним вздохом последнего очевидца. Куда бы не гоняла нас злая судьба, всюду первым долгом мама и её сёстры искали дорогу в отдел НКВД – отмечаться. Этот негласный, но бдительный надзор преследовал всех без исключения членов семьи.
Как ни тяжело нам жилось, мама была готова взвалить на свои хрупкие плечи непосильную ношу, лишь бы мы, её дети, учились. Она всегда была убеждена в том, что таково желание папы, человека высокообразованного, обладавшего богатой внутренней культурой, постоянно стремившегося множить и множить знания.
Под влиянием отца мама ещё в 1924 году поступила на Приморские курсы по переподготовке преподавательского состава, имея за плечами дореволюционную гимназию. Получила квалификацию учителя по социальному воспитанию. Позже, вместо того, чтобы продолжить образование в пединституте, поступила в Хабаровский мединститут. Быть врачом – была её мечта, которой так и не суждено было осуществиться. Оказавшись в Москве, где папа был слушателем Института красной профессуры*, мама продолжила учёбу во Втором Московском медицинском институте*, но в связи с новым назначением мужа так и не завершила учёбу. Зная маму, её чуткость, доброту и внимание к людям, думаю, она была бы отличным врачом.
В неимоверно трудные годы депортации маме как нельзя кстати оказалось свидетельство об окончании учительских курсов – она стала профессиональным учителем. Но сначала поработала на Актюбинской нефтебазе счетоводом, потом кассиром, бухгалтером. И всё из-за того, что находилась на птичьих правах – то ли как ссыльная «жена врага народа», то ли как переселенка. Таким как она не доверяли обучение детей в школе. И в этом мамина судьба как две капли воды была схожа с судьбой Екатерины Николаевны, супруги Афанасия Арсеньевича Кима.
Лишь в Кзыл-Орде, где корейцев оказалось больше, чем в других городах Казахстана, маме удалось использовать свои знания по назначению. Она стала учительницей начальных классов в средней школе имени В.И. Ленина, и то только потому, что директором школы оказался один из выпускников рабфака Владивостокского университета*. Директор хорошо помнил декана Михаила Михайловича Кима, считал себя его учеником и отнёсся к маме с уважением.
Но, конечно, не только потому, что она была женой его первого учителя. У мамы оказался настоящий дар воспитателя, а, кроме того, она умело применяла на практике знания, полученные на давних учительских курсах. Она помнила и методику исследования личности ребёнка, и теорию и практику трудовой школы, и могла обучать детей изобразительному искусству – после уроков, на так называемых классных часах. Узнав о мамином решении переехать в Семипалатинск, директор долго и упорно уговаривал её остаться, обещая помочь материально. Но в Семипалатинске уже успели более-менее сносно обосноваться мамины сёстры и наша бабушка. Они ждали нас в надежде на то, что вместе нам будет легче развязывать тугие узлы жизненных проблем.
Работая в школе, мама получала более чем скромную зарплату учительницы начальных классов. Она работала в две смены, допоздна засиживалась с коптилкой (не было ни электричества, ни даже керосиновой лампы, ни свечей) над школьными тетрадками. Получая гроши, во всём отказывала себе ради нас, своих детей.
Старшая моя сестра, Декабрина, училась в Самаркандском мединституте, я – в Алма-Атинском университете, Владимир – в Томском университете, но затем он вынужден был перевестись в Алма-Атинский сельскохозяйственный институт23. Мы не могли рассчитывать на мамину помощь – жили на стипендии, впроголодь, не имея даже смены одежды. И когда время от времени получали мамины скудные переводы, старались купить что-нибудь для неё же. Но не сетовали. Послевоенные годы были тяжёлыми для многих. Каждый из нас старался хоть как-то подрабатывать.
Первый свой заработок я принесла маме, когда училась в восьмом классе. Не помню, кто поручил мне написать тушью плакат. Он получился, видимо, удачным: мне за него заплатили. В старших классах, как и все, работала после уроков на <Семипалатинской> швейной фабрике «Большевичка»: пришивала пуговицы к гимнастёркам. А после первого курса университета пришла на учебную практику в республиканскую молодёжную газету «Ленинская смена»б, и буквально через неделю мне стали давать задания. За публикации получала гонорар.
И вдруг – новая беда. Из Томска домой вернулся Владимир – его отчислили после первой же сессии, узнав, что он «сын врага народа».
Много лет спустя, уже после реабилитации отца, маму нашёл корейский писатель Ким Дюн* из Кзыл-Орды.
Он обратился с просьбой прислать ему подробную биографию Михаила Михайловича и фотокарточки, особенно ту, где отец был снят рядом со Сталиным на XVII съезде ВКП(б).
«В 1965 году, – писал Ким Дюн, – вышла в свет книга «Очерки по истории советских корейцев». Автор – кандидат исторических наук Ким Сын Хва*, проживающий в Алма-Ате. Он просил меня, чтобы я написал очерк о Михаиле Михайловиче Киме. В мае я встретился с автором «Очерков». Выяснилось, что туда не вошли имена многих того заслуживающих политических деятелей, в том числе и Вашего мужа. Доктор исторических наук, член-корреспондент АН СССР Максим Павлович Ким* предложил автору «Очерков» выпустить второе, дополненное издание и включить туда ненамеренно забытых Михаила Михайловича Кима, Афанасия Арсеньевича Кима и других лиц. Издание новой книги состоится обязательно. ЦК уже утвердил».
Далее Ким Дюн рассказывает о себе: «Я уже пенсионер. Своей учёбой на рабфаке во Владивостоке я обязан Михаилу Михайловичу. Я его ученик, он вывел меня в люди, в свет. До ухода на пенсию я работал в редакциях корейских газет, начиная ещё с Дальневосточного края*. В 1964 году в Алма-Ате вышел мой роман на корейском языке <«Сибоман вон саккон» – «Дело о 150 тысячах вон»>, в прошлом году он был переведён на русский язык в московском издательстве «Советский писатель». Сейчас я занят доработкой этого перевода.
Я Вас видел только один раз на Вашей квартире в Хабаровске перед выездом Михаила Михайловича на учёбу в Москву, в Институт красной профессуры. Я был вместе с Ким Дином*, Цой Тхай Ером и Ли Кю Сеном*. Тогда я работал в редакции корейской газеты.
Я видел у Вас маленькую девочку. Где она?»
Всегда и во всём очень пунктуальная, мама ответила Ким Дюну письмом, выполнив часть его просьбы относительно отца. В то же время она пишет ему (копии её писем сохранились):
«Тов. Ким Дюн! Вы меня извините и не осуждайте. Документы Михаила Михайловича выслать Вам не могу. Вы сами должны понимать – это всё, что осталось у нас самое дорогое и памятное от отца и мужа. Фотокарточки – тем более бережно хранимые реликвии. Высылаю групповую фотографию делегатов XVII съезда партии с условием, что Вы мне её обязательно вернёте.
Отрадно, что есть люди, которые вспоминают о Михаиле Михайловиче. Я очень тронута и благодарна прежде всего Вам…
У Вас изумительная память – вспомнили то, что было 35 лет назад. Маленькая девочка – это моя старшая дочь, Декабрина. Она врач, ей уже 42 года, имеет сына, который нынче перешёл в 10 класс. Мой внук бережно хранит память о своём деде, хорошо зная его биографию от меня. Из всех перечисленных Вами гостей, которые были у нас перед отъездом в Москву, помню лишь Дин Кима. Где он сейчас? Остальных помню довольно смутно…»
В своём следующем письме Ким Дюн очень просит маму подробно написать о своей жизни, о том, кем стали её дети, как удалось ей выстоять в смутные времена, дать дочерям и сыновьям образование?
Вот что ответила Ким Дюну мама:
«…Сын, Ким Владимир Михайлович, окончил Алма-Атинский сельскохозяйственный институт. Член партии. Работает директором ремонтно-технической станции (РТС) в с. Фурманово (Уральская обл.в), куда попал после окончания вуза по направлению. Расскажу немного о нём, о том, с какими трудностями удалось Владимиру окончить институт.
После окончания школы он уехал в Томск, в университет, на факультет точной механики. Успешно выдержал вступительные экзамены, пройдя большой конкурс. Прошло полгода. После сдачи зимней сессии его однажды вызвали в КГБ и попросили за 24 часа покинуть Томск. Причина – он «сын врага народа». Мне опять много пришлось пережить. С трудом уговорила его написать письмо Ворошилову*. Пришёл ответ: разрешается учиться только в пределах Казахстана.
Владимир долго не мог выбрать подходящий институт, и наконец мы решили, что надо идти ему в сельскохозяйственный, на факультет механизации сельского хозяйства – это близко к ранее избранной им профессии… Как видите, этот институт сын окончил по несчастью, но работает честно и увлечённо. Будучи у него в гостях, я видела большой, очень красивый парк, который по инициативе Владимира высадили на голом пустыре. Люди ухаживают за парком и называют его Кимовский…»
К сожалению, переписка мамы и Ким Дюна по неизвестной причине оборвалась, и второе издание «Очерков», видимо, так и не увидело свет.
Не правда ли, как много схожего в судьбах моего брата, Владимира, и Тельмира Афанасьевича Кима? «Сыновья врагов народа» – этим сказано всё.
