Граница между Северной Кореей и Южной отмечена нейтральной полосой шириной в несколько десятков метров. Сюда во время дальних перелетов садятся стаи белых журавлей, чтобы передохнуть, подкормиться, почистить длинные маховые и кучерявые кроющие перья. Белые журавли очень общительны среди своих, но в контакте с миром других видов и подвидов несуразных животных они осторожны, поэтому охота на них затруднена…
Вряд ли Хан Дин-сэнсяним мог предположить, уговаривая меня вступить в члены Союза писателей СССР, что в скором времени я в составе писательской делегации окажусь в Пхеньяне и по возвращении сообщу трагические вести, касающиеся именно его.
А началось все с того, что на съемочной площадке в павильоне киностудии «Казахфильм» Хан Дин терпеливо ожидал окончания съемок, чтобы взять у меня обещанное заявление о приеме в Союз писателей. Заявление я не написал.
– Сэнсяним, это несерьезно, – оправдывался я. – Какой я писатель? Я профессиональный сценарист, и за мои сценарии меня уже приняли в Союз кинематографистов.
– Пиши, говорят тебе. Дело серьезное – из-за того, что некоторые писатели-корейцы уехали из Казахстана или ушли в мир иной, может прекратить свое существование секция корейской советской литературы. Чтобы этого не случилось, нужно принять в члены Союза еще одного, пятого. Пиши заявление.
2.
Я написал. Все документы уже были готовы: автобиографию мою сочинил сам Хан Дин, он же и собрал рекомендации казахских писателей, с которыми я был знаком очень шапочно, но дали, потому что об этом попросил их сам Хан Дин, а они его очень уважали и вместе закусывали.
Даже две фотографии 3х4 сорганизовал сэнсяним, поэтому я получился на снимке без традиционного галстука, но с большим налетом амбиций.
– Не очень похож, – засомневался я.
– Ничего подобного, ты такой и есть, – сказал он и с удовлетворением делового человека забрал мое заявление.
И вот весной 90-го года, находясь в командировке в Москве, я слышу голос Хан Дина по телефону гостиничного номера.
– Слушай меня внимательно и делай, что скажу. В КНДР направляется писательская делегация в составе трех человек, и туда включили меня. Комиссия по зарубежным связям ничего не знает про мою историю и не понимает, что я скорее всего не вернусь оттуда, не выпустят…
(Хан Дин после окончания ВГИКа отказался вернуться на родину по политическим мотивам, это было после знаменитого ХХ-го партсъезда).
– Иди немедленно в эту Комиссию, – продолжал сэнсяним, – пусть вычеркнут мою фамилию и впишут твою. Я уже договорился, им все равно, кто поедет.
Возвращаюсь в Алма-Ату, чтобы получить загранпаспорт и обменять рубли на северокорейскую валюту, в эквиваленте не более 15 долларов США, больше не положено. И тут Хан Дин протягивает мне аккуратно сложенную в гармошку записку, похожую на студенческую шпаргалку.
– Если что, уничтожь ее, избавься. Там адрес моего родительского дома, имена родителей, братишки и двух сестричек. Около тридцати лет не получал от них вестей, как они там… Будь осмотрительным. Не подведи тех, кого будешь расспрашивать про моих родственников. Сам понимаешь, обстановка там сложная и жизнь у людей непростая.
К большому сожалению, в этом я потом убедился.
Летим в Пхеньян.
Руководителем делегации был известный и очень модный тогда прозаик Сергей Есин, ныне ректор Литературного института. В делегации всего два рядовых члена – украинский поэт Анатолий Таран и я, имеющий сомнительный статус писателя.
Между небом и землей (в самолете) было все нормально. На таможне тоже, и паспортный контроль прошли как подобает. И потому, как нас встретили на двух «вольвах», мы поняли, что встречающая сторона испытывает большое уважение к нашей делегации. В одну из машин посадили меня и на переднее сиденье пожилого гида, как потом выяснилось, прекрасного человека, отца семейства, удрученного массой
3.
проблем с выдачей замуж дочери, которой всего лишь двадцать четыре года, а замуж согласно нового закона положено выходить не раннее двадцати пяти лет, но ему, как писателю, в порядке исключения дали
разрешение на досрочное замужество дочери. Русского языка он не знал, но неплохо понимал диалект «коре мар», которым пользуются все советские корейцы. Кстати, китайские тоже.
В другую машину посадили «некорейцев» – Есина и Тарана. К ним прикрепили молодого гида со знанием русского языка и неплохо разбирающегося в горячительных напитках (мы взяли с собой несколько бутылок «Столичной»). Сергей Есин, как истинный писатель, к тому же объехавший полмира, сразу вычислил своего гида, что он из уважаемого бдительного органа, и с улыбкой спросил его насчет зоркого глаза и тонкого слуха, на что тот понимающе ответил такой же улыбкой.
– Твой не такой, – сказал мне Есин. – Твой скорее всего хороший человек и даже писатель. Впрочем, не исключено, что он тоже из органов.
Честно говоря, меня эти стороны жизни совершенно не интересовали ввиду неопытности в загранпоездках.
В нашу же машину сразу подсел еще один человек – солидный мужчина – и с места в карьер начал:
– Сон-сэнсяним, не хотели бы вы написать что-нибудь о нашем великом вожде или любимом руководителе?
– ???
– Видите ли, многие писатели, посетившие нашу страну, написали стихи о великом вожде и любимом руководителе. Недавно посетил нашу страну поэт Угай, сэнсяним из Ташкента. Уезжая, он написал великолепную оду о великом вожде и любимом руководителе. И получил благодарность от них.
Благодарность от двух мудрейших руководителей страны, конечно, многого стоит, и не только в моральном отношении. Но срочно воспылать «одическим» восторгом не в моих скромных силах! Да и выбор не большой – или о великом вожде (отце), или о любимом руководителе (сыне), не разгонишься. Надо выкручиваться, причем, вежливо, то есть, обратить его внимание на мои явные недостатки.
– Я не писатель, не поэт, Я кинорежиссер, меня по ошибке приняли в Союз писателей.
– Да будет вам, так не бывает, – стоял на своем, вернее, сидел рядом со мной солидный мужчина.
Не убедил я его. Придется прибегнуть к демагогии.
– Насколько я понимаю, – глубокомысленно рассуждаю я, – чтобы создать достойное литературное произведение, необходимо кроме
4.
таланта хорошо знать героев, о которых собираешься писать. Иначе получится ташкентская ода…
– Вот и хорошо! – воодушевился ценитель высокой поэзии. – У вас получится не хуже ташкентского сэнсяним, постарайтесь!
Не получилось. Более того, не старался. Может быть, потому что я из Уштобе и далеко не поэт.
Вот таким неожиданным и столь же неудачным для меня прологом началось мое пребывание на земле предков.
Еще в Алма-Ате мне говорили люди, побывавшие здесь, что хождение по улицам Пхеньяна ограничено. Ничего подобного – мы ходили с Есиным повсюду, где нам вздумается, и никто нас не задерживал. Правда, Сергей каждый раз незаметным кивком головы указывал на двух молодцов, сопровождавших нас на почтительном расстоянии.
И еще мне сказали дома, что из-за отсутствия сахара дети в Стране Утренней Свежести потенциально больны печенью, и что неплохо бы иметь при себе достаточное количество обыкновенных дешевеньких карамелек, чтобы угостить их. Именно обыкновенные карамельки, шоколадные тут же дети выбрасывают в урны, в них содержится вредный кофеин. И я носил с собой заплечную сумку с обыкновенными недорогими конфетами. Малыши-школьники ходят парами, держась за руки. Я подозвал одну парочку и протянул горсть конфет. Выглядело это не совсем красиво, но другого способа угощения осторожных детей, я не знал. Малыши дружно стали отказываться, говоря, что у них дома есть всё, но тем не менее, приблизившись, выхватили конфеты и, хохоча, кинулись прочь. Остановившись поодаль, ловко развернули фантики и, не переставая смеяться, закинули в рот конфеты. Их организм требовал глюкозы… А вот идет опрятная старушка со значком великого вождя на лацкане стиранного-перестиранного платья. Сгорбленную фигуру поддерживала клюка. Я поздоровался, старушка подняла голову и приветливо ответила. Тут же нас с Сергеем обступили несколько взрослых людей, наперебой спрашивая, кто мы такие и откуда. Я не успевал отвечать. В следующее мгновение, догадавшись, что мы иностранцы, люди молниеносно исчезли. У всех на груди красовались значки различного размера с изображением великого вождя. За все эти дни мы встретили лишь двоих без значков – один появился из кочегарки в замызганной майке, другой, очевидно, был иностранный кореец…
Три ночи я проплакал в подушку. На четвертый успокоился.
В первый же день пребывания нас ознакомили с плотной и напряженной программой. И спросили – с чем мы хотели бы ознакомиться дополнительно. Я попросил посещения пхеньянской киностудии, промышленного объекта, проживания двух-трех дней в
5.
крестьянской семье, знакомства с музыкальной школой. Гиды старательно записывали наши пожелания, кому-то докладывали, но эти
дополнительные просьбы не были удовлетворены. Показали только образцовую школу, где, кстати, очень хорошо поставлено эстетическое воспитание детей. Директор школы, как разъяснили нам гиды, довольно-таки смелый человек, не боится высказывать свое мнение, поскольку имеет какие-то тесные дружеские связи с любимым руководителем. Нам он сказал, к примеру:
– Не во всех обычных школах имеется столько музыкальных инструментов, наша школа исключение!
Перед нами выступили дети, свободно играя на всевозможных инструментах – традиционных гаягымах и европейских, аккордеоне, гитаре и скрипке. И изумительно чистыми голосами спели гимн о великом вожде и любимом руководителе. От ребят веяло такой радостью и безудержной верой в счастливую жизнь! Поэт Анатолий Таран растрогался и я вместе с ним…
Согласно программы предполагалось посещение очень важного в политическом отношении пункта – поселка Пханманжон, где в 53-ем году, в присутствии американцев подписывались документы о перемирии между Севером и Югом. И вот мы, выйдя из пограничной заставы, спускаемся по широкой лестнице и останавливаемся перед тремя низенькими зданиями барачного типа. Между ними, расставив ноги на уровне плеч и сцепив стальные руки сзади, как вкопанные стояли охранники. Оружия при них не было – их арсеналом было превосходное владение приемами восточных единоборств. И если кому-нибудь вздумается пройти мимо них, тот получал молниеносный отпор, да такой, что мало не покажется. И можете себе представить – наш поэт Анатолий Таран, принявший на грудь едва проснувшись, направился к одному из охранников. Сопровождавшие нас люди – их было человек тридцать, не меньше, и в основном в штатском – подались вперед, но тут же застыли, поскольку команды задержать «провокатора» не было, а вместо него прозвучал шипящий окрик Сергея Есина, который в ужасе покраснел хуже переспелого томата.
– Толя, назад!
Все понимали, что в следующее мгновение тело поэта кулем рухнет на землю, а душа его устремится в небеса. Но именно в этот роковой момент, приблизившись к охраннику, Анатолий протянул тому руку для приветствия. И тот вынужден был пожать поэтическую «руку дружбы и мира», затем снова скрестить свои руки сзади. Все дружно выдохнули воздух из груди и через силу заулыбались. Но напряжение не спало.
6.
Уверен, что в дальнейшем все наше сопровождение бдительно следило за поэтом вольных украинских степей.
Мы неспешно вошли в среднее здание. Длинный стол разделил помещение напополам. Точно по серединной линии стола протянуты шнуры коммуникации, связанные в тугой жгут. Нам объяснили, что на этой стороне от жгута расположились в тот исторический момент представители Севера, а на той – Юга. Я представил, как подписывались документы, обменивались ими, чтобы на всех экземплярах стояли подписи уполномоченных. И попросил разрешения посидеть на обеих сторонах. Мне разрешили, и я посидел – сначала на Севере, затем перешел на Юг. Против ожидания ничто в моей прозаической душе не всколыхнулось…
В потоке всех этих событий я запоздало вспомнил просьбу Хан Дина и содрогнулся. В меня вселился страх, что люди, к которым я обращусь, непременно могут пострадать.
Помог случай. В нашей гостинице, где жили одни интуристы, мне повстречался кореец из африканской страны, то ли Гвинея-Бисау, то ли Тринидад-Табаго, а, может, и вовсе из третьей страны. Он никак не понимал диалект «коре мар», но к моему удивлению, знал немецкий, с которым я немного знаком. Кое-как я поведал ему о своей незадаче – не могу узнать о судьбе известного в Корее театрального драматурга, чей сын Хан Де Ён проживает в Казахстане и уже много лет не имеет вестей из отчего дома.
– О, mein Gott! – взметнул брови африканский кореец. – Отец вашего друга – мой учитель! Пьесы писать я не научился, но с удовольствием посещал его лекции по древней корейской поэзии, которая неотделима от драматургии… Я даже был на его похоронах.
При очень приблизительном знании немецкого языка совсем нетрудно потерять дар речи, что и произошло со мной. Я тут же показал ему записку-гармошку, которую вручил мне Хан Дин. Он с удивлением развернул ее и прочитал адрес родительского дома. Сказал, что дом этот давно снесен и улицы такой уже нет, в этом квартале устроена площадь, на которой воздвигнут величественный памятник достойному человеку… И еще он сообщил, что знает, хотя и незнаком, другого сына драматурга-патриарха, он работает секретарем парторганизации крупного промышленного предприятия. Старшая дочь работает врачом, а младшая – учительницей в школе.
– Вы должны тогда знать и моего друга Хан Де Ёна, он вашего возраста!
– Не помню.
Я взмолился – расскажите что-нибудь о родителях Хан Дина, ведь вы были даже на похоронах!
7.
– Я не стоял у гроба учителя, но после похорон все говорили о том, как он в предсмертные часы, в горячем бреду все звал старшего сына, почему его нет, когда он приедет, позовите же скорее, я хочу видеть его, холода наступают, перелет закончится, ты не успеешь, чего так долго летишь, мой дорогой… Одним словом, бредил в жару, всё повторял про холод и перелеты… Мать, кажется, умерла двумя годами раньше, лет восемь тому назад. За абсолютную точность не ручаюсь, – закончил африканский кореец традиционной немецкой фразой. – Давно это было, я уехал.
Мы долго молчали. И незаметно отдалились друг от друга. Подхожу, смотрю – плачет.
– Вам плохо? Почему вы плачете? – спросил я «африканца».
– А вы почему?
Вопросом на вопрос – тоже ответ. Мне показалось, что я понимаю причину его слез. Ситуация с Хан Дином напомнила ему собственную биографию. Африка не Казахстан, но тоже далеко от отчего дома, и это трагедия, что мы не знаем, что случилось с нашими родителями. Он сменил фамилию и приехал на родину свидеться хотя бы тайно с матерью и отцом, а их, оказывается, давно уже нет в живых…
Всю ночь я соображал, как передать записку Хан Дина его братишке и двум сестричкам, да что там записка, в ней только адрес и имена, разве что почерк родной, да знают ли, помнят они его почерк, тридцать лет прошло, надо непременно встретиться с кем-нибудь из них, передать им все, что взял с собой в Алма-Ате в качестве презентов тем, с кем буду общаться, а взял я немало вещей, потому что перед тем как лететь сюда, посоветовался со знающими людьми, что именно взять, они сказали, бери побольше, сколько сможешь, у них там все дефицит, бери рубашки, майки, полотенца, трусы, кальсоны, носки, сандалии, галстуки, авторучки… Все это у меня было, но никому еще не дарил, потому что те же люди предупредили: дари только наедине, тет-а-тет, если же ты преподнесешь подарок кому-либо в присутствии другого, то каждый из них наперегонки ринется в профсоюзный отдел муниципалитета и сдаст все подаренное туда и таким образом «очистится» и оправдается перед великим вождем и любимым руководителем за получение подачек от иностранцев…
Все это я сложил в серый чехол, в который был завернут парадный костюм Есина, он уступил его мне, вникнув в ситуацию, хорошенько утрамбовал и сверху перехватил узлом. И попросил «африканца» передать сей подарок родственникам моего друга. Тот наотрез отказался.
– Только записку! Если, конечно, найду кого-нибудь из них. Вдруг с ними что-нибудь случилось… – вздохнул он.
– Я хотел бы встретиться с ними!
8.
– Вряд ли получится. Неужели не понимаете?
Я понимал. И все-таки надеялся.
Программа следующего дня была утомительной. Мы осматривали какие-то высотные здания и прелестные девушки-экскурсоводы в национальных нарядах уверяли, что место строительства этого великолепного здания указал сам великий вождь или любимый руководитель, на строительство потребовалось столько-то тысяч кирпичей и построено за фантастически короткий срок, в течении которого столько-то раз побывал любимый руководитель и сказал такие-то важные слова… Но окончательно вывело меня из равновесия одно обстоятельство, когда мы совершали короткое путешествие на какую-то гору по аккуратно сложенной из камней лестнице с боковыми поручнями. На одном из изгибов этой горной тропы была любовно обустроена площадка, огороженная по периметру массивной железной цепью, а в центре площадки покоился валун. Экскурсовод сообщил, что на этом историческом валуне отдыхал сам любимый руководитель, когда поднимался на эту гору. Что он сказал, сидя на этом валуне, неизвестно, наверное, ничего не сказал, экскурсовод не знал…
Но моё раздражение скорее всего объяснялось неизвестностью – как там мой «африканец», встретился ли он с родственниками Хан Дина, передал записку, договорился ли о встрече?
Затем нас повезли к огромному кургану, вокруг которого высились двенадцать статуй животных – баранов, зайцев, коров… Экскурсовод рассказала о том, что под этим курганом покоится знаменитый корейский хан, умерший в далекой Маньжурии, прах его перевезен в Корею еще в пятом веке нашей эры и захоронен под этим курганом. И я сорвался. Это было некрасиво, грубо.
– Неужели и это место указал великий вождь?
Экскурсовод обернулась и переспросила:
– Простите, я не расслышала ваши слова, – и покраснела.
Стоявший рядом мой пожилой гид растерялся и перепугался не меньше экскурсовода, но изящно вышел из положения:
– Учитель плохо владеет корейским языком, но он хочет знать, посещает ли этот курган великий вождь?
– Да! – радостно ответила экскурсовод. Но краска с ее лица еще долго не сходила…
Вечером я извинился перед своим гидом. В ответ он осуждающе покачал головой и ничего не сказал.
Поздно вечером я разыскал «африканца» и он сообщил мне замечательную весть. Ему удалось встретиться в школе с младшей из
9.
сестер Хан Дина, передать записку, и он уговорил ее увидеться со мной. Завтра, в шесть утра, никак не позже, она будет стоять под мостом, что находится недалеко от нашей гостиницы.
После утомительного дня сильно клонило ко сну, но я переборол себя и оказался на месте встречи минут на десять раньше назначенного часа. С собой прихватил серый чехол с подарками. Тихо. Слышен только плеск воды. Никого нет. Должно быть, люди еще спят, набираясь сил для трудового дня. В Пхеньяне люди работают без выходных и отпусков. Ночной сон им заменяет всё. Какая же она из себя, сестренка Хан Дина, похожа на него или нет, как я с ней буду разговаривать, поймет ли она мой диалект «коре мар», пойму ли я то, что она скажет на пхеньянском диалекте, и как мне рассказать о брате, которого она не видела уже много лет, возьмет ли она подарок или испугается, я уговорю взять, что тут такого, ведь никто не знает, что в этом чехле, да и кому какое дело, идет женщина рано утром с каким-то серым чехлом…
Я прождал ее сорок минут. Она не пришла.
Вечером «африканец» пообещал вновь посетить школу и разузнать, в чем дело, почему она не пришла на встречу, хотя была согласна. И он выполнил свое обещание. Оказалось, что в тот же день, когда он встретился с ней первый раз, всех учеников вместе с учителями послали на два месяца на сельскохозяйственные работы. Так ему сказали в школе.
…Вернувшись в Алма-Ату, сразу встретился с Хан Дином, всегда улыбающимся и спокойным.
В Союзе писателей раньше было прекрасное кафе «Каламгер», где вечерами встречались литераторы и шумно дискутировали, выясняя «кто есть кто».
– Коньяк будешь? – спросил Хан Дин и, не дожидаясь ответа, направился к стойке бара, показывая два пальца буфетчице Вере. Вернулся с двумя рюмками коньяка.
Я рассказал ему всё, что узнал про его родителей и родственников. Встретиться не удалось.
Слушал он молча. Потом спросил, откуда у меня такая информация. Я рассказал про «африканца». Хан Дин задумался, потом сказал одно лишь слово:
– Конечно…
Выпил свой коньяк, закурил. И ушел. Куда он направился?
Вспомните кто-нибудь из вас, друзья мои, близко знавших нашего общего друга, может, вы встречали его в тот майский вечер 90-го года? По каким улицам города он бродил, переживая черные вести, которые я
10.
сообщил ему? А, может быть, он пошел домой, к жене Зине, к сыновьям и рассказал обо всем? Что, оказывается, уже восемь лет нет его матери и
шесть лет нет отца в живых, а он беседовал с ними, как с живыми…
Всегда очень вежливый и внимательный, он ушел, не попрощавшись. Я не посмел пойти за ним.
Прошел примерно месяц. Хан Дин звонит и просит прийти в кафе «Каламгер». Он показал мне письмо от сестренки. Она писала, что получила весточку от него. И очень рада, что старший брат живет во здравии, чего желает ему и в дальнейшем. И очень скупо: когда и как похоронили мать, отца, и что брат работает на ответственной партийной должности, сама она трудится в школе, а старшая сестра – врачом. Только не было слов о желаемой встрече со старшим братом. Вместо них предсмертные слова отца, который всё звал дорогого сына Де Ёна…
…Хан Дин был человеком сильным и нежным. В искусстве не допускал никаких компромиссов, хотя и понимал, чем продиктована явная «полухудожественность» многих литературных опусов – цензурой, даже массовое искусство в большинстве своем было политизировано. Но он был несгибаем в суждениях. И в своих пьесах тоже, равно как и в переводах. Переводил он только классику. Очень тонко чувствовал и понимал особенности русского художественного слова, и это притягивало к нему коллег. Общение с ним всегда приносило просветление, и хождение в «Каламгер» на чашку кофе или чая с лимоном, а в дни зарплаты или гонорара на что-нибудь покрепче, стало традиционным и необходимым для всех: писателей, художников, композиторов, корейских и некорейских.
В последние годы Хан Дин основательно «проживал» в душе свой автобиографический роман-трилогию. Мог часами рассказывать о событиях, положенных в основу будущего романа. Ему нужен был слушатель, он вслух проверял, хотел услышать, как звучат фразы и целые абзацы. И было неважно, как реагирует притихший слушатель. В первой части трилогии он рассказывал об ученических годах в гимназиях, корейской и японской, в университете. Во второй – как он, будучи солдатом регулярной армии, в считанные дни «брал» Сеул, а затем долгие месяцы «драпал» от американцев до самой Маньжурии. Отступая, в одном из селений он встретился со своим отцом, который руководил художественным ансамблем и тоже отступал. Короткий разговор и снова разлука. Третья часть – расставание с семьей, родиной, учеба на сценарном факультете ВГИКа и дальнейшая жизнь со всеми перипетиями
11.
и приключениями иностранца с «видом на жительство». И полное отсутствие вестей от родных и близких. Вроде бы и войны-то нет…
… По закону 1892-го года охота на журавлей запрещается с 1-го марта по 29-е июня. В остальное время охота разрешена и производится преимущественно традиционным способом – стреляют крупной дробью или картечью.
***
Лаврентий СОН,
г.Алматы, сентябрь 2003 г.
