Глава семнадцатая
Наступила слякотная московская весна с ее температурными перепадами, когда не знаешь, как одеться: утром – зной, а к полудню задует такой пронизывающий ветер, что и в шубе не жарко.
Проболев несколько месяцев Пак Ен Тхя наконец пришел в институт. Выйдя из деканата он побрел по длинному коридору. Вид у него бы сумрачный. Зимнюю сессию он провалялся в больнице, и теперь предстояло сдавать «хвосты». Другим юхаксян преподаватели делали скидку из-за слабого знания языка, чем немало пользовались нерадивые студенты. Но Ен Тхя хорошо знал русский и ему не делали поблажек. Пропустил он и практику – съемки на выезде фильма «Капитанская дочка». Ездил Юн Сек Вон, хорошо зарекомендовавший себя в качестве второго кинооператора «Карнавальной ночи», чему Ен Тхя завидовал и нещадно ругал себя за то, что так долго болел. И он действительно был виноват во многом. После похода на встречу с вождем поднялась температура, вновь начался воспалительный процесс. Ок Сир пришлось опять просить Зигфрида Шварцмана достать лекарство. Болезнь отступила, но юноша никак не мог выправиться. Его шатало от головокружения, он совсем потерял аппетит, сильно исхудал. И лишь подлечившись в подмосковном санатории, Ен Тхя смог приступить к занятиям.
Но помимо беспокойства об экзаменах, его мучило и другое. После того собрания партячейки, когда он разоблачал мелкобуржуазное происхождение Юн Сек Вона и Ким Вон Гына, почувствовал отчуждение товарищей. Только Ок Сир продолжала относиться к нему ровно, нежно и если бы не она, не ее постоянная забота и внимание, он умер бы еще в больнице. Юноша чувствовал себя в долгу. В душе возникало даже что-то вроде нежности, когда видел ее, но… он не любил ее. Может быть, чуть-чуть, но не настолько, чтобы хотелось постоянно быть вместе, предупреждать любое желание, пожертвовать собой ради нее.
Хорошо. Удобно. И только. Девушка же была влюблена и не видела, вернее не хотела видеть и понимать действительность. Она думала, надеялась, что ее чувства преодолеют все, исправят вывихи в его характере, сознании. Но она глубоко ошибалась.
По обрывкам разговоров юхаксян Ен Тхя догадывался, что за его спиной они собираются где-то, ведут беседы, содержание которых скрывают от него. «Что это за подпольные сходки такие?» – Ен Тхя подозревал, что Ок Сир знает обо все, но помалкивает.
– Послушай, – спросил он как-то у нее, когда они медленно прогуливались по небольшому скверу вблизи общежития. – О чем это наши ребята шушукаются на каких-то явках? И ты наверняка участвуешь в этих дурацких играх.
– Если дурацкие, то обязательно я, – обиделась девушка. – И вовсе они не дурацкие, и не явки. Просто мы иногда собираемся и читаем разные книги и документы.
– Какие, например, – насторожился юноша.
– Ну, например, Александра Солженицына, стихи Евтушенко и Твардовского…
– А что это за такие читки? Как в избах-читальнях? В деревне, что ли живем?
– Да нет, – нетерпеливо перебила она, – просто эти произведения еще не изданы и неизвестно, увидят ли свет вообще. Но это замечательные вещи! Написано про такое, что сердце сжимается от боли.
– Так это, как здесь называют, «самиздат»! Запрещенная литература! И откуда вы достаете эту дрянь? А громкие читки – это как у народников в дореволюционной России, да?
– Достаем, где можем. В основном приносит Хон Дя Гук. У него много друзей среди здешних парней. Вслух читаем, потому что в одном экземпляре и дают обычно лишь на ночь, чтобы утром вернули.
– Ах, вот отчего ты в последнее время ходишь, как лунатик, натыкаешься на углы. Я-то подумал, что завела любовника и не высыпаешься.
– Дурак ты, Ен Тхя! – вконец рассердилась девушка. – Я специально не говорила тебе ничего, чтобы ты не волновался, ведь слабый еще после болезни. Тебе нужен спокойный долгий сон, а ты бегал бы на читки, нервничал, спорил и опять заболел бы.
– Ох-ох-ох! Пожалел волк кобылу, – зло рассмеялся он. – Да знаю, почему скрывали от меня. Занимались запрещенным делом, а я всегда против всяких подпольных сборищ и возни вокруг бульварной пошлятины. Вот и прятались во главе с хонами и янами. И ты туда же! Постыдилась бы. Сама же рассказывала, что наш великий вождь товарищ маршал Ким Ир Сен призывал нас ни на что не отвлекаться и учиться, учиться и учиться. А вы – Солженицын, Евтушенко… Классику лучше бы читали, русский язык учили. Три с лишним года здесь, а двух слов связать не можете. Тоже мне, подпольные политиканы! И правильно делали, что скрывали от меня. Я бы разнес вас всех за партизанщину. А впрочем, поведи меня на вашу сходку. Любопытно, какими контрреволюционными делами вы там занимаетесь.
– Н-нет, Ен Тхя, тебе, наверное, там делать нечего, – медленно произнесла Ок Сир, стараясь поймать какую-то ускользающую мысль. – Ты как-то странно все воспринимаешь. Пойми, мы учимся здесь, чтобы стать передовой интеллигенцией нашей родины. И мы должны все знать, хорошее и плохое, уметь все сравнивать и взвешивать. Нельзя жить, упершись в глухую стену, которую поставили перед тобой, и больше ничего не видеть. Маршировать на месте и, зажмурившись, твердить одно и то же, заученное с голосов других…
– А кого ты имеешь в виду, когда говоришь «других»? Знай же, что для меня «других» нет. Есть только Трудовая партия и товарищ маршал Ким Ир Сен. И нечего разводить антимонии. Прямо скажите, что вы против революционных идей марксизма-ленинизма и товарища маршала Ким Ир Сена!
– В тебе как будто два человека, – после некоторого молчания заговорила задумчиво Ок Сир. – Один – чуткий, нежный и такой милый, а второй… ну, прямо таран, которым выбивали ворота крепости в старинных войнах. – И вдруг поймала ускользающую мысль. – Да, я, наверное, не права, что оберегала тебя от наших, как ты называешь, сходок. Сегодня вечером как раз приглашали почитать какую-то интересную брошюру о Сталине. Новые факты о его злодеяниях. Пойдем, послушаешь, хорошо? Увидишь, тебе понравится. Обычно мы обсуждаем прочитанное. Ты сможешь отстаивать свою точку зрения, и никто тебя за это не посадит, не расстреляет… Если что-нибудь грозило, разве я подвергла бы тебя опасности?! – и она потерлась щекой о его понуро опущенное плечо. Ен Тхя устал от долгой прогулки и странных разговоров, которые все чаще в последнее время возникали между ними.
– Где будет эта ваша встреча сегодня? – вяло спросил он, с тоской думая, что лучше бы полежать вечером, а не тащиться куда-то.
– В комнате у Тен Гу, в консерваторской общаге, – ответила девушка и тут же спохватилась: – А зачем тебе? Все равно пойдем вместе, ты один и не дойдешь. Смотри, как побледнел. Пойдем-ка лучше домой, а вечером никуда не ходи.
– Посмотрим, – неопределенно ответил юноша, с трудом переводя дыхание.
Ок Сир и Ен Тхя договорились встретиться в половине восьмого вечера на вахте, чтобы ехать в консерваторское общежитие. Но девушка прождала лишние десяток минут, а его все не было. Она бегом поднялась на четвертый этаж и постучалась к Ен Тхя. Ответа не последовало. Ок Сир потянула за ручку двери. Та легко открылась. Ен Тхя неподвижно лежал на койке, не подавая признаков жизни. Испуганная девушка бросилась к нему и яростно затормошила, не разбираясь, за что хватает – нос, уши, волосы. Юноша застонал и стал отбиваться.
– Как я испугалась, – выдохнула Ок Сир и заплакала.
– А ты думала, что я умер, да? – Голос Ен Тхя был настолько слабым, что его едва было слышно. – Не бойся. Я еще жив. Только голова очень болит. – Он взглянул на будильник, стоящий на тумбочке. – Ох! Прости, пожалуйста, проспал. Но, знаешь, я, наверное, не смогу пойти с тобой… может все-таки попробовать? – и он сделал попытку подняться, Но Ок Сир силой уложила его.
– С ума сошел! Лежи. Давай, я вскипячу тебе чаю, – и она кинулась в закуток, где за занавеской пряталась конспиративная кухонька – плитка и электрочайник.
– Постой! – успел ухватить ее за руку Ен Тхя. – Не надо. Ты и так опаздываешь из-за меня. Беги скорее, а то ваш вожак будет ругаться, – не мог не съязвить он. – Завтра расскажешь, что там было.
Ок Сир удивляло и задевало то, что Ен Тхя отчего-то противопоставляет себя остальным товарищам. Слова «вожак», конечно, резанули слух, но она сделала вид, что не обратила внимания и лишь озабоченно спросила:
– А как ты останешься один, ничего? Ладно, тогда я пойду. Не скучай, – и, осторожно прикрыв дверь, побежала по коридору.
У входа в общежитие консерватории, нахохлившись, как воробей перед дождем, стоял Тен Гу. Завидев бегущую Ок Сир, вынул руку из кармана куртки и демонстративно посмотрел на часы.
– Знаю-знаю, что опаздываю, но Ен Тхя заболел, вот я и…
– Носишься ты со своим Ен Тхя, как курица с яйцом, – пробурчал Тен Гу. Вот уже полчаса жду тебя. Если бы не Хон Дя Гук… И чего он так печется о тебе? Ладно. Пошли. Мой сосед сегодня дома, поэтому собираемся в другом месте. А ты опаздываешь…
– Это хорошо, что сегодня собрались все наши, – несколько торжественно и напряженно начал Хон Дя Гук, оглядывая присутствующих. – Я получил новые данные о корейской войне и, надо сказать, они ошеломили меня. Еще в армии слышал кое-что об этом, да и другие, наверное, тоже немного в курсе. До сих пор все это держалось в строжайшей тайне. Нам все время долдонили, что войну начали южане, они вторглись на северную территорию и углубились на пятнадцать километров. Тогда наши передовые части дали достойный отпор и перешли в победоносное контрнаступление. Все вы наверняка помните эти официальные сообщения по радио и в газетах. На самом деле все было не так. Начали войну северяне. Это мы вторглись на территорию Южной Кореи и, как заранее планировалось, пошли в молниеносное наступление, почти не встречая сопротивления. Таким образом, нам удалось захватить девять десятых южной половины полуострова. Даже не стали дожидаться, когда Сталин даст нам самолеты. Думали, обойдемся без поддержки авиации. И это после уроков второй мировой войны, которая показала, что решающую роль играет превосходство в воздухе. Не знаю, почему Сталин не дал нам авиацию, и не знаю, почему наш Верховный главнокомандующий товарищ маршал Ким Ир Сен начал войну без самолетов. А в результате три миллиона корейцев и китайских добровольцев погибли в этой непонятной и, честно говоря, никому не нужной войне. Ведь кончилось тем, что обе стороны пришли на исходные позиции – на тридцать восьмой параллели. Откуда начали, туда и пришли. Только всю страну усеяли трупами. Сколько военнопленных осталось еще на юге! Сколько семей оказались искусственно разделенными на юге и севере! Нет, вы только представьте себе – три миллиона погибших! Это же почти десять процентов от всего населения нашего полуострова! И кто за это отвечает?! Да никто. А сейчас кое-кто в Пхеньяне призывает заключенное перемирие призывает называть победой Северной Кореи. Какой цинизм, какое кощунство перед погибшими, обманутыми людьми! – Голос Хон Дя Гука дрожал от негодования. Он физически страдал от бушующей ярости.
– Неужели это правда, – про войну… жертвы? Просто не укладывается в голове… – тихо произнесла Ок Сир.
– На это и была рассчитана ложь со стороны наших руководителей. Мы же все принимали на веру. Раз сказали, что южане начали войну, значит надо бить и уничтожать их, негодяев. Правда же вот она – бездумное наступление на авось, миллионные жертвы ни в чем не повинных людей, а в итоге – да здравствует наша победа! Какая победа на костях родных и близких?! – Хан Дон был взволнован не меньше остальных. В его голосе слышалась страшная боль за свою страну, по слепой, неумной воле нескольких руководителей превращенной в руины.
– В этот вечер юхаксян расходились непривычно рано. Оживленного разговора не получилось, все были настолько удручены, что никому не хотелось говорить. К услышанному ничего не добавишь. Ведь почти у каждого война унесла кого-нибудь из родных.
Когда стали прощаться, Хон Дя Гук задумчиво сказал:
– Помню, еще в армии мы изучали труд товарища Ким Ир Сена о влиянии Великой Октябрьской социалистической революции на рабочее движение в Корее. Влияние оказалось сильным. И главное, отчего-то наши руководители восприняли самое дурное – научились врать народу. В большом и малом. События в России имеют непосредственное влияние на окружающих: разве еще год назад мы посмели бы обсуждать нечто подобное, как, скажем, сегодня? Да у нас и в мыслях не было такого. В этом отношении спасибо Никите Сергеевиче. Заодно и нам открыл глаза…
На следующее утро, когда Хон Дя Гук шел через проходную общежития, его остановила тетя Клава:
-Послушай, это ты Хон Дя Гук, – по складам прочитала она, – из четыреста тринадцатой?
– Да, – подтвердил студент. – А в чем дело?
– Здесь тебе какой-то ваш земляк, пожилой такой, но симпатичный товарищ, оставил записку. По-вашему, верно, написано. Смотрела, смотрела, читала – ничего не поняла, – тетя Клава даже не скрывала, что читает чужие письма и записки. – Вот держи, – и она протянула вчетверо сложенный лист из блокнота. Хон Дя Гук прочитал несколько строчек, написанных на корейском: «Сегодня там же, в такое же время».
В восемь вечера Хон был у входа в МГУ. Из тени появилась фигура. Это был Ли Сон Ча.
– Позавчера вечером вы собирались на квартире одного из студентов вашего курса, некоего Харитонова, и обсуждали корейскую войну,- начал посол. – Ты сообщил собравшимся, что войну начали не южане, как официально объявлялось, а мы, северяне. Правильно? Все так и было?
Пораженный осведомленностью посла Хон Дя Гук молчал.
– Раз молчишь, значит, согласен. Вот посмотри, верен ли список всех присутствовавших на этом вечере? – и протянул лист бумаги.
При тусклом свете уличного фонаря Хон пробежал глазами список и остолбенел. Корявым почерком печатными русскими буквами были выведены имена тех, кто был у Харитонова.
– Откуда это у вас? – спросил Хон, все еще не в силах прийти в себя от изумления. – Ведь были только свои. Кто же мог пойти на такую подлость?
– Как видишь, и среди своих нашелся предатель. Кто-то принес консулу этот список и все рассказал. Тот и передал мне этот листок и магнитную пленку с записанным разговором. Пока консулу приходится считаться со мной. К Тен Юн Ги приходил мужчина, но по голосу я не узнал его, и по каракулям трудно разобраться, разве что с помощью графологической экспертизы. Подумай, кто из ваших парней мог пойти на такое? Не предупредить тебя я не имею права. Ты попал в «черный» список службы безопасности. Будь начеку. В любой момент могут устроить провокацию. Будь осторожен и со своими. Не догадываешься, кто мог приходить в посольство?
– Нет, никого не могу заподозрить. Разве что…
– Ну-ка, ну-ка, может, наши догадки совпадут?
– Понимаете, самого Пак Ен Тхя, – при упоминании этого имени посол кивнул, – не было в тот вечер, но вот… Ок Сир могла рассказать ему… Они ведь давно дружат…
– Но зачем ей было рассказывать такие подробности, что встречу перенесли из комнаты Тен Гу к Харитонову? И неужели она прямо продиктовала имена тех, кто присутствовал? А сам Пак разве не бывает на ваших встречах?
– После того случая, когда он донес на Юн Сек Вона и Ким Вон Гына, мы стараемся избегать контактов с ним. Да к тому же, позавчера Ок Сир сказала, оправдываясь за опоздание, что она хотела привести Ен Тхя, но тот, мол, снова плохо почувствовал себя. После тяжелой болезни никак не выправится. Не могу подумать, чтобы Ок Сир была предательницей. Это просто исключено. Мы ее прекрасно знаем. Она на такое не способна. Но тогда кто же?
– Ну, хорошо. Подумайте. Еще и еще раз проверьте, кто может быть провокатором. Это самое опасное – вор в своем доме. А тебя я прошу, будь осторожен. Может так случиться, что я больше не смогу предупреждать, и тебе придется действовать по своему усмотрению. Ты – сын Хван Чера и дорог мне очень.
– Но что может случиться с вами?! – чересчур громко вскричал Хон Дя Гук. Посол сжал его руку и опасливо огляделся. – И почему вы сказали, что посольство пока вынуждено считаться с вами? – уже тихо добавил молодой человек.
– В двух словах не расскажешь, а все излагать – нет времени. Боюсь, меня могут хватиться. Кажется, с некоторых пор за мной следят, ни днем, ни ночью стараются не упускать из виду. Пришлось пойти на всякие ухищрения, чтобы незаметно удрать. Нас ни в коем случае не должны видеть вместе. Что ж, прощай. Может так случиться, что больше не увидимся. Меня, наверное, на днях отзовут в Пхеньян…
– Да вы что! Нельзя вам ехать туда! Вас убьют!
Ли Сон Ча похлопал Хана по плечу.
– Надеюсь, до такого не дойдет, да и сам я не полезу в петлю. Мне это не надо, верно? Еще раз прошу, будь осторожен. Прощай! – и вскоре фигура посла скрылась в темноте.
В комнате стояла такая тишина, что могло показаться – она пуста. Однако от пятерых здесь сидящих было тесно и душно. Чтобы никто не мог подслушать, боялись открыть форточку.
Ок Сир поднялась с места и подошла к окну. На светлом фоне четко вырисовывалась ее стройная фигура.
Девушка долго и очень внимательно, будто от этого зависела ее дальнейшая судьба, следила, как по пыльной дороге легкий весенний ветерок гоняет смятые бумажки. Она смотрела на ветки сирени, изогнувшиеся, словно под тяжестью мохнатых гроздьев цветов. И ей казалось, что это она изгибается под грузом страшных обвинений, которыми «одарили» ее угрюмо сидящие на диване и табуретках парни.
– Итак, вы считаете, что это я донесла на вас в посольство, – наконец обернулась она к своим судьям. – Хорошо, хотя ничего хорошего тут нет, – горько усмехнулась она. – Я не буду унижаться и пытаться оправдаться. Скажу только, я в посольство не бегала и никого не предавала. Тем более никакого списка не писала. И никому не говорила ни о чем, что могло бы навредить вам… скорее – нам, потому что и я участвовала в общем разговоре и возмущалась вместе со всеми. Единственно, кому я перессказала о том, что было в тот вечер – это Ен Тхя. Но не считаете же вы, что это он… Во-первых, он совсем не такой, как думаете о нем вы, а, во-вторых, вчера он весь день пролежал в своей комнате и просто физически не мог никуда пойти.
– А ты весь день сидела с ним и никуда не отходила? – с язвительным подтекстом спросил Ким Вон Гын.
– Нет, я была на первой паре, а потом по дороге в общагу заходила в магазин – надо же было чем-то накормить больного. Затем все время была с ним. Да не думайте вы плохо о нем. У него несколько другое понимание действительности. Он слишком правильный, что ли. Но чтобы предавать товарищей… Он на такое не пойдет никогда.
– А бегать доносить на нас с Вон Гыном? Это что, тоже особенность характера? – тихо произнес Юн Сек Вон. Впрочем, скажи, ты перечисляла тех, кто был в тот вечер?
– Кроме того, ты говорила, у кого мы собирались и почему не в консерваторской общаге? – добавил Хан Дон.
– Ничего я не говорила Ен Тхя. К тому же было не до этого. У него разламывалась голова, и потому только сказала, что войну-то начали северяне… И о страшных жертвах.
В комнате воцарилось молчание. О разном думали в этот момент юхаксян. Кто-то вновь ужасался от услышанного в тот вечер, кое-кого беспокоила мысль о предстоящей сессии, но все были уверены, что сама Ок Сир не предавала. А Пак Ен Тхя? Факты говорили против того, что он в очередной раз продал товарищей, однако времени-то у него было достаточно, пока не вернулась Ок Сир, но многое все же не сходилось, чтобы обвинить его в подлости.
– Ладно, – как бы резюмируя сказанное, произнес Хон Дя Гук, – тебе мы верим, Ок Сир. Да и Ен Тхя на этот раз вроде бы ни при чем. Но ты бы все же, – обратился он к девушке, – воздержалась, хотя бы на некоторое время, рассказывать обо всем своему… Паку.
Ок Сир вспыхнула.
– Что ты такое говоришь?! Что значит «воздержалась»? Это значило бы, что я не верю ему. Но если не веришь, значит… не любишь, – последние слова она произнесла тихо-тихо. – Нет, я так не могу. Лучше вы ничего не говорите мне, – и она, всхлипнув, выбежала из комнаты.
– Кстати, товарищи, – немного помолчав, сказал Хон Дя Гук – временно прекратим наши посиделки. Это небезопасно собираться и вести крамольные, – он сделал ударение на этом слове, – разговоры. Я не призываю к тотальной подозрительности, как в нашей стране, но все же будьте бдительны. Подумайте, проанализируйте, кто же может в конце концов продавать нас? Все, расходимся. А ты поблагодари Алешу за предоставленную нам возможность сегодня поговорить, – обратился он к Тен Гу, и юхаксян по одному и по двое, как опытные конспираторы, разошлись.
Ен Тхя в глубоком раздумье спускался по улице Горького к Манежсу. Ок Сир коротко рассказала о последнем разговоре и подозрениях товарищей.
– Почему они так плохо думают о тебе? – в отчаянии воскликнула она… – Ты же на собрании партячейки хотел как лучше, когда сказал о родственниках Яна и Кима. Ну, ошибся раз, а они теперь навешивают на тебя всех собак…
– А почему ты думаешь, что я ошибался? – удивился Ен Тхя. – Я же говорил правду. Посол же меня поддержал, и парней оставили дальше учиться лишь потому, что на них затрачено слишком много государственных средств.
Ок Сир как-то странно посмотрела на него и, тяжело вздохнув, вышла из комнаты. Ен Тхя же пожал плечами, не понимая, отчего его слова вызвали такую реакцию девушки.
Юноша шел и раздумывал над этим: он поступает так, как велит ему совесть, так, как его учили в школе, демсомоле. Но отчего-то на душе не было ясности и полной убежденности в своей правоте. Больше всего его смущало то, что он, образно говоря, оказался один по эту сторону баррикады, а все остальные его товарищи, в том числе и Ок Сир – по другую. По крайней мере, вгиковские юхаксян его не поддерживают и даже обвиняют чуть ли не в предательстве. А консерваторские ребята одобряют его поступки. Два дня назад он поделился своими сомнениями с Нам Сун Меном с композиторского, так тот даже пожал ему руку.
Ен Тхя остановился перед витриной магазина «Русские вина». Вообще-то он почти не пил, особенно водку. Лишь по большим праздникам в веселой компании позволял себе пригубить стопку дешевенького портвейна или того хуже – вермута. Но ему нравилось разглядывать живописно выставленные разнокалиберные бутылки с яркими этикетками. «Так красочно оформлять такую отраву? Была бы моя воля, на каждую бутылку наклеил бы изображение черепа с перекрещенными костями, как на этикетках с ядом. Сколько талантливых, умных и хороших людей спиваются и погибают!» – думал он.
В это время дверь магазина распахнулась, и дородная продавщица стала выталкивать тщедушного старика, опирающегося на палку.
– Иди-иди, алкоголик проклятый! Тебе вон бормотуху лакать, а ты заявился в наш магазин.
– А чо алкоголик, а чо алкоголик! Сами-то чем торгуете! Алкоголем! А на меня гавкаете!
– А-а, пошел ты! – и толстуха так толкнула старичка, что тот покатился с крыльца, выронив из рук палку. В сторону отлетела и авоська с какими-то пакетиками.
Ен Тхя кинулся помочь старику подняться, а тот, тихонько матерясь, стоя на коленях, пытался дотянуться до своей сетки. Видно, там было что-то весьма для него ценное.
– Вы не ушиблись? – юноша стал отряхивать грязные, давно не видевшие утюга брюки незнакомца. Он заботливо оглядел старого человека, и взгляд его остановился на лице. Что-то неуловимо знакомое мелькнуло то ли в выражении глаз того, то ли в чем-то другом. Где же он мог его видеть? Да мало ли таких вот людей неопределенного возраста бродит по многомиллионной Москве! И все чем-то похожи друг на друга. Но старик, в свою очередь, присмотревшись к Ен Тхя, внезапно заорал:
– Жорка! Ведь ты же Жорка! А ты меня не узнаешь? Помнишь Пхеньян, ДОСА, дядя Вася киномеханик? Что ты здесь делаешь?
– Дядя Вася! – узнал, наконец, юноша своего старого наставника. – Вот здорово, что мы встретились! Помните, вы все звали меня приехать, чтобы я учился в советском институте? Я заканчиваю вуз. Вы, как в воду глядели, дядя Вася. Только вы что-то… немного плохо выглядите. За что это вас так продавщица?
– Да ну ее… – и дядя Вася выматерился, глядя на дверь, из которой только что так не эстетично вылетел. – Подай-ка мне мою палку, и пойдем куда-нибудь присядем. А то что-то ноги плохо держат.
– Здесь недалеко есть кафе «Марс». Вы, наверное, голодны, и я не завтракал. Там и поговорим. Ведь столько времени прошло, чуть ли не десять лет.
– У тебя деньги есть? «Тони», спрашиваю, есть?
– Есть, есть! Пойдемте.
– И на стаканчик вина хватит? – глаза у дяди Васи заблестели.
– Хватит, хватит, – с этими словами Ен Тхя бережно повел старого знакомого через улицу в кафе, где они с Ок Сир не раз перекусывали.
После жадно проглоченного вина и с не меньшей яростью поглощенных фаршированных блинчиков и стакана чая, дядя Вася разомлел. Он сидел, откинувшись на спинку стула, и, казалось, засыпал. Ен Тхя разочарованно посмотрел по сторонам, будто ища кому бы пожаловаться: вот, мол, сколько лет не виделись, а он спит и хотел уже подняться, чтобы взять еще чаю, как старик цепко ухватил его за рукав.
– Ты это куда намылился? – хитро прищурил глаза дядя Вася. – А платить кто будет? Пушкин?
– Да что вы, дядя Вася! Во-первых, за все уже заплачено. Потом, разве я вас так оставил бы?
– Кто вас знает, кто вас знает, – скороговоркой вымолвил бывший киномеханик и только тогда отпустил рукав юноши. – Ты говоришь, что я плохо выгляжу. А с чего мне выглядеть-то хорошо? Ты помнишь бравого старшину, так он весь спекся в лагерях. Спасибо, что еще выжил.
– В лагерях? Вы были в тюрьме? Но почему?!
– Потому что не успели мы с нашим полковником Остаповым переехать через границу матушки России, как нас обоих цап! – и в смерш. Спрашиваешь, за что? Мы и сами сначала спрашивали – за что? Но после нам все растолковали. Понимаешь… – он боязливо огляделся, и вдруг его глаза только что горящие гневом, стали умилительно просящими. – Может еще стаканчиком побалуешь? В горле вовсе пересохло. Закусь у меня есть, ты зря не траться, – и он, достав из авоськи, развернул два небольших кольца ливерной колбасы и с полбулки черного хлеба. – Как учили наши прадеды – все свое ношу с собой, – и подобострастно захихикал, явно выпрашивая вина.
Осушив стакан, дядя Вася вновь посидел некоторое время с закрытыми глазами, и внезапно продолжил рассказ, словно не было никакой паузы с выпрашиванием и поглощением портвейна.
– Кто-то где-то достал и притащил нашему полковнику трофейные фильмы. Ну, знаешь, которые детям до шестнадцати. Голые бабы там и все другое… фильмов было, – бывший киномеханик зажмурился, подсчитывая, и выпалил: – Правильно, десять. Я пять раз ездил к Сталину и крутил по две ленты.
– К Сталину?! – поперхнувшись чаем, закашлялся Ен Тхя.
– Вот бляха-муха, да к вашему Ким Ир Сену. Да это одно и то же. Оба динаковы, кровопийцы проклятые! – и, не обращая внимания, что его собеседник нахмурился, продолжал:
– Это происходило в последние месяцы нашей жизни в Корее. Все, может, и обошлось бы, да вот язык мой – враг мой. По пьянке я рассказал одному другу об этих фильмах, и что показываю их вашему Киму. Вроде бы надежный парень, ан нет. Оказалось, побежал сразу в смерш. Так, мол, и так, полковник Остапов и старшина-киномеханик развращают вождя братской страны демонстрацией похабных фильмов. Ну, контрразведчики, чтобы не было скандала в братской, но все же чужой стране, до поры до времени помалкивали, а только мы оказались дома, так сразу и сцапали. Припаяли полковнику десять, а мне, как его подчиненному, пять лет по пятьдесят восьмой за антисоветскую пропаганду. Я года не досидел до звонка. Отец наш родной, товарищ Сталин сыграл в ящик, ну меня и выпустили. А полковник не дожил до светлого воскресенья. Помер, сердешный. Сердце не выдержало говорят, а там, кто их знает, лагерных овчарок. Он-то уже в годах был. Только такие, как я, смогли выдержать все издевательства. Хуже, чем в фашистских концлагерях. Братишки рассказывали, которые и у немцев посидели, а потом прямым путем – в свои родимые лагеря…
Дядя Вася умолк, пригорюнившись. Он машинально собирал узловатыми пальцами крошки со стола и отправлял в рот. Зачем-то потыкал ногтем оставшийся кусок «собачьей радости», тяжело вздохнул и оловянными глазами уставился в столешницу.
Ен Тхя все понял. Он осторожно, будто боясь разбудить спящего, встал из-за стола и через пару минут принес стакан с бурой жидкостью. Старик обрадовался, как ребенок красивой игрушке. Теперь он пил медленно, растягивая удовольствие, понимая, что добавки не будет.
Ен Тхя следил за ним с горечью и затаенной жалостью. Он еще помнил то время, когда старшина не допускал, чтобы его жалели, всегда опекал других, помогал им. И вдруг юноша увидел, как у бывшего киномеханика как бы перевернулись глазные яблоки, и на него взирали бельма, пронизанные ниточками кровеносных сосудов.
– Чего вылупился?! – заорал дядя Вася так, что несколько человек, сидящих в зале, оглянулись, – давно не видел?! И не увидел бы. Вы там со своими кимирсенами голых баб разглядывали, а потом на нас тук-тук-тук. И нас с полковником к ногтю. Раз – и нету! Хорошо, я жилистый. Выдюжил. А полковник Остапов, царствие ему небесное, не выдюжил. Преставился. Да не он один по вашей милости, – дядя Вася перешел на хриплый шепот. – Помнишь своего дружка, Королева или Королькова? Германом звали. Помню, потому как в «Пиковой даме» героя так звали. Его отца тоже сразу в лагерь. Будто бы стрелял в кимирсененка. Зачем ему нужен этот щенок?! Мы с ним, с полковником Корольковым, на двухэтажной койке в бараке: я вверху, а он внизу. Зона всех равняет. Порассказал мне о ваших руководителях полковник. Он много знал. Бывший провинциальный комендант. А, впрочем, у всех руководители одинаковые. Прямо как в «Интернационале»: кто был никем, тот станет всем. Полковник Корольков тоже помер. Пять с половиной месяцев не дожил до смерти Сталина.
Дядя Вася внезапно привалился к столу и, опустив голову на лежавшие на столешнице руки, громко захрапел. На этот раз уснул по-настоящему. Ен Тхя тихо поднялся и вышел из кафе.
В общежитие Ен Тхя вернулся удрученным и разбитым. Он даже не смог пойти, как намеревался, на вторую пару лекций.
– Ты что это так рано заявился? – подозрительно произнесла тетя Клава. Обратно заболел, что ли? Весь какой-то желтый. Постой, постой, там тебе письмо пришло. Не по-нашему написано. Из дома, наверное. Беги к себе.
Но последних слов Ен Тхя уже не слышал. Он бросился вверх по лестнице и одним духом поднялся на четвертый этаж. Действительно, в комнате на столе лежало письмо от отца. Бросив пальто на кровать, он надорвал конверт и развернул листок, исписанный ровными строками корейских букв. «Дорогой сын Ен Тхя, здравствуй!» – прочитал он и отчего-то заплакал. Долгая болезнь и события последнего времени совсем измотали нервы, и, увидев родной почерк, он прямо-таки разрыдался..
Отец обстоятельно, по-стариковски описывал, как идут дела в семье старшего сына, с которым жил после смерти матери. Передавал привет по очереди от всех членов семьи. Потом пошел рассказ о производственных делах на заводе. Приводились проценты выполнения плана сталеварами соревнующихся бригад и с наивной гордостью отмечалось, что он, хоть уже и пожилой человек, не только не отстает от молодых, но еще дает им фору. На последнем общезаводском собрании во всеуслышанье объявили, что его и еще двоих победителей соцсоревнования посылают на республиканский слет передовиков производства в Пхеньян. Это будет осенью. «Вот было бы хорошо, если б ты, сынок, смог тоже приехать на побывку в столицу нашей родины. Там бы встретились, а то уже больше четырех лет не виделись. Слышал, что ты учишься хорошо и ведешь себя примерно. Молодец, а иначе не мог бы поступать сын Героя труда Корейской Народно-Демократической республики. Ты можешь гордиться мной, а я тобой. Жаль, нет в живых матери. Она бы порадовалась за нас…» Далее шли наставления хорошо учиться, примерно вести себя, следить за здоровьем, «потому что ты нужен родине как здоровый гражданин и отличный специалист».
Ен Тхя долго читал и перечитывал письмо. Он будто бы слышал скрипучий голос отца, и ему так захотелось домой, в Пхеньян, а еще лучше, в Сендин, где он родился и рос, начал бегать в школу. Правда, брат писал, что город совсем изменился, не узнать. После американских бомбардировок все пришлось строить заново. Да и называется он теперь Кимчак, в честь какого-то политического деятеля. Все изменилось. И сам Ен Тхя стал не тот. В детстве он был энергичным, веселым малым, забиякой и затейником. Ровесники любили его за то, что он никогда не хитрил. Был честным и справедливым. Даже старшие парни зачастую просили его рассудить кто прав, а кто виноват. Но позже его прямота стала выходить боком. Нередко попадал впросак, и потому научился либо помалкивать, либо ловчить и приноравливаться к обстоятельствам. Одно для него оставалось незыблемым – авторитет старших и начальства. Тут уж ничто не могло заставить свернуть в сторону. Но в последнее время он чувствовал себя, как в болоте – безмолвная трясина неумолимо засасывает все глубже. Хочешь выкарабкаться, делаешь шаг, другой, но проваливаешься еще глубже. В отчаянии начинаешь барахтаться, но с каждой минутой погружаешься все больше. Смертельная тоска охватывает тебя, но никто не поможет. Только родные могли бы подать руку, но они так далеко! Вот бы сейчас туда, к отцу, брату и дяде. Там, на родине, все так просто и понятно, а тут все чужие и все чужое. Ок Сир? Она хорошая девушка. Но и она чужая.
Ен Тхя упал на койку и зарылся с головой в подушку. Ему никто не был нужен. Никто. Вот так бы лежал, ни о чем не думая, ничего не желая. Но разве спрячешься от действительности? Пришли Лешка и Максим, включили свет, о чем-то заговорили, гогоча и шумно передвигая стулья. За последнее время они привыкли, что Ен Тхя вечно нездоровится. Может, спит, а может и не спит. У них свои проблемы, свои заботы, и никому нет дела до него. Потом пришли еще двое – Мишка большой и Мишка-маленький. Большой, внимательнее остальных, стал утихомиривать расшумевшихся: «Тихо, вы! Не видите, человек болеет?» Он подошел к койке Ен Тхя, поправил сползшее одеяло и вполголоса спросил: «Может тебе что надо? Ты хоть поел? Чаю вскипятить?». Но Ен Тхя сделал вид, что спит, и Миша отошел. Потом все ушли, и опять воцарилась спасительная тишина. Но вот раздался тихий стук, скрипнула дверь. «Это Ок Сир, – догадался Ен Тхя, – чего она опять притащилась? Никто мне не нужен! Оставьте же меня все в покое!» – и притворился спящим. Он слышал, как девушка тихо назвала его имя, почувствовал прикосновение прохладной руки, когда она гладила его по затылку, но не шелохнулся. Ок Сир посидела немного у него в ногах, а потом тихонечко ушла. Он освобожденно перевернулся на спину, облегченно вздохнул и… по-настоящему уснул.
