Глава двадцать первая
Еще и еще раз, возвращаясь к тому моменту, когда он обернулся на скрип двери, когда спускался в этот подвал, Хон Дя Гук теперь был убежден, что видел Ен Тхя. «Что этот подлец все время бегает в посольство, тем более, что посла Ли Сон Ча теперь нет, а Пак хвалился, что дружит с тем. Нет, здесь что-то нечисто. Надо будет предупредить ребят… а как предупредить?! – вернулся он к действительности. – Меня же отсюда наверняка не выпустят. И отправят в Пхеньян. Напоят чем-нибудь и как пьяного или больного затолкают в машину, потом в поезд, а скорее всего не будут возиться. Пулю в затылок и все. Тут такие подвалы, есть, где замуровать в стену или пол. Хон Дя Гук поймал себя на том, что намеренно так долго раздумывал, кого он видел: Ен Тхя или кого другого? Просто он оттягивал тот момент, когда придется задуматься о своей участи. Было слишком страшно, потому что положение казалось безвыходным. С этими двумя гориллами ему не справиться. Решетки – он подошел к окну и потрогал толстые стальные прутья – не разогнешь, не сломаешь. А ножовки нет, да если б и была, эти соглядатаи за дверью, не успеешь раз полоснуть, как они скрутят и изуродуют, сам себя не узнаешь. Что же делать?! – Его охватило отчаяние. «Стоп! Нечего малодушничать! Надо думать! Думать!». Он с щемящей болью вспомнил, как однажды там, на воле, когда сдавал экзамен по марксистско-ленинской эстетике, преподаватель Буров на его стандартный ответ по учебнику сказал: «Думайте, товарищ Хон, думайте. У вас хорошая голова. Так не забивайте ее всякой трухой, а мыслите сами. Этим мы, люди, отличаемся от приматов, которые бездумно долдонят то, что им вдалбливает официальная пропаганда. Это макаки все копируют и тем довольны. Надо уметь думать, в этом суть цивилизации».
Едва Ен Тхя успел войти в свою комнату и сесть на койку, чтобы подумать обо всем произошедшем, как в дверь постучали, и вошла Ок Сир. Она была взвинчена и сердита.
– Ты где был? Не мог предупредить, если куда-то надо было уйти? Она с шумом отодвинула стул и села. – И что могло быть важнее, чем наше сегодняшнее собрание?
Ен Тхя обозлила такая бесцеремонность девушки. Чего она тут расселась и заявляет еще какие-то права?!
– Разве я должен отчитываться перед кем-то, куда хожу и где бываю? – Он заметил, как она побледнела, и это еще более раззадорило его. – Где я был, там меня уже нет. А на эти ваши собрания мне наплевать. Какие такие мировые проблемы вы решали, что я непременно должен был выслушивать умные речи хонов и ханов. Кстати, Хон Дя Гук, конечно, играл первую скрипку? Вот умник нашелся, дальше прямо некуда!
– Да его и не было. И что ты възелся сразу? – Ок Сир старалась сдержать бушевавшие в ней чувства. – Вот если бы ты был, смог бы, может быть, повернуть разговор куда нужно. А то получилась такая неразбериха, что мы разошлись, так ничего и не решив.
– Если бы, может быть», – передразнил он ее. – Вот и чудненько, что меня там не было. Были дела и поважнее. – Говоря это, Ен Тхя думал совсем о другом: «значит, Хон Дя Гука не было там и, очевидно, я видел его в посольстве. С таким же успехом он мог разглядеть и меня. А это совсем ни к чему. Надо придумать нечто такое, что оправдывало бы мое появление в посольстве».
– А почему ты не скажешь, где был? На свидание к какой-нибудь финтифлюшке бегал? – произнесла она с самым независимым и безразличным видом, но внутри вся натянулась, как струна, готовая вот-вот лопнуть.
«Ах, вот в чем дело, – усмехнулся про себя Ен Тхя. – Баба она и есть баба. Значит, надумала ревновать? Что ж, тогда легче будет выкрутиться. Если бы она знала, насколько смехотворно выглядят эти личные переживания по сравнению с тем, что предстоит ему». Как-то сразу успокоившись, он подошел к ней и потрепал по голове.
– Вот дурочка, что подумала. Да я ходил в деканат. Меня вызвали. Представляешь, посылают в Минск на Беларусьфиль, на съемки.
– Кто мог вызвать тебя на каникулах?, – подозрительно подняла на него глаза Ок Сир.
– Да наша Розалия Львовна, секретарь деканата. Они там дежурят, по очереди. – Он старался говорить беззаботно. – Потом я побежал в посольство, чтобы оформить разрешение на выезд. Ты же знаешь, какая это канитель. Иностранцам нет нигде дороги, – пропел он по-русски на мотив песни «Широка страна моя родная».
У девушки отлегло от сердца. Ей даже стало неловко от своей подозрительности, и она прибегла к проверенному и безотказному оружию женщин – легкому капризу. Надув губки, проговорила:
– Не мог предупредить… Заскочил бы на секунду. Я тебя ждала-ждала, а потом кинулась искать, думала что случилось…
– Ах ты, беспокойная дурочка! – он хотел ее поцеловать, но в коридоре вовремя послышались шаги, и он отпрянул от девушки.
Ок Сир разочарованно посмотрела на дверь, в которую так никто и не вошел.
– Так что там было на вашем собрании? – нарочито громко, чтобы сделать вид, что они заняты сугубо деловым разговором, спросил Ен Тхя уже от окна, куда успел ретироваться.
– Консул предложил обсудить поведение Хон Дя Гука и еще нескольких наших юхаксян, – вяло начала рассказывать она. Обвинил их, что они читают неразрешенную литературу, говорят неправильные вещи про партию, нашего вождя… Да почему это я говорю «их»? Он говорил о нас! Ведь я тоже участвовала в этих читках и разговорах и не нахожу, чтобы мы занимались чем-то крамольным. Я оказывается в самом деле дура. Из-за тебя вовсе потеряла разум. Ты не ходишь на наши встречи, и я как-то стала отделять себя от остальных наших товарищей. И сегодня не захотела выступать, хотя голову распирали разные мысли. Ты как-то на меня странно действуешь. Вроде бы ничего не говоришь о нас, наших вечерах, но я чувствую, что ты не то, чтобы против, но и не одобряешь. Я начинаю метаться. Успокой меня. Скажи: «Я с вами, понимаю и не одобряю культ личности. Не всегда и не во всем права наша партия». Ты же у меня умный, Ен Тхя, все правильно понимаешь. Так почему не скажешь того, о чем думаешь? А ребята считают тебя предателем, что бегаешь в посольство и доносишь на них. Это все после того случая, когда ты сказал про Юна и Кима, об их родственниках. Ты же не такой, как думают они, правда? – и она с надеждой посмотрела на него.
– Я не понимаю, что тебе нужно от меня?! Да, я такой. Если я вижу, что нашей партии и вождю кто-то хочет принести вред, все сделаю, чтобы помешать этому. И я не считаю, что это предательство. Защищать родину от врагов – разве это предательство?
– Значит, ты и на меня можешь настучать? Для этого ты все бегаешь в посольство? Постой, тогда о нашем собрании, которое должно было проходить сначала у Тен Гу, а потом перенесено на квартиру Харитонова – это тоже ты доложил? Но ведь ты тогда заболел, я сама видела, а как узнал, кто там был и о чем говорили? Ну, скажи, что это не ты донес. Умоляю. И Ок Сир заплакала.
– Зачем я буду что-то доказывать тебе? Хочешь – верь, не хочешь – не надо. – Ен Тхя пренебрежительно пожал плечами и пошел за занавеску, где загремел чайником, ставя разогревать воду. – Давай, попьем чаю, а то с утра ничего не ел. Хочешь пожевать булочку? Я по пути взял парочку. Ну, чего ты молчишь? Рассердилась? – и он выглянул из-за занавески. В комнате никого не было.
На глаза Хон Дя Гука попалась стопка чистых листов и ручка. На замазанном столе стояла чернильница-непроливашка. И он вспомнил, зачем он здесь. «От меня ждут, как говорят в уголовке «чистосердечного признания». А признания чего или в чем? Еще неизвестно, кто из нас виноват. Одно то, что я сейчас нахожусь здесь взаперти, говорит о многом. Вот так, привыкли силой подавлять малейшее проявление живой мысли и думают, что так будет всегда. Дудки-с, теперь у вас ничего не выйдет, товарищи кимирсены, кимчанманы и иже с вами! Меня убьете, другие поднимутся. Да и меня, голыми руками не возьмете. Но надо делать вид, будто что-то пишу, и все обдумать, а иначе начнут убивать». Он взял ручку, обмакнул в чернильницу и тотчас же на бумаге расплылась громадная клякса. Хон Дя Гук рассмотрел перо – ржавое и помятое – оно было для первоклашек, которые выводят прописи с нажимом и завитушками. Такими перьями он вообще никогда в жизни не писал. Смяв и бросив в пустую мусорную корзину несколько листов, Хон Дя Гук подошел к двери и стал громко стучать кулаком.
– Чего шумишь?! – открыл дверь один из охранников.
– Дайте мне другое перо. Этим писать невозможно. Вон сколько бумаги уже испортил. – Он рассчитывал на то, что кто-нибудь из битюгов пойдет наверх за ручкой, оставив дверь открытой, а с одним-то он как-нибудь справится. Но вошедший охранник немного подумал, затем нехотя вытянул из нагрудного кармана ручку-самописку и протянул студенту. Послышался лязг замка, и все вновь затихло. – «Черт! – выругался про себя Хон Дя Гук, – номер не удался. Придется придумывать что-то другое», – и вновь уселся за стол. Ручка писала хорошо, и от нечего делать он стал писать письмо Цой Сон Ай, представляя, что пишет предсмертное послание и прощается с ней навсегда. Получилось неплохо – убедительно и трогательно. Хон Дя Гуку даже стало жаль себя. «Сколько еще мальчишечьего осталось в нас! – подумал он и уже хотел было разорвать и выкинуть письмо, но, подумав, сложил и положил в карман. Затем встал и вновь затарабанил в дверь.
– Я тебе постучу по твоей башке – открыв дверь, пригрозил охранник. – Чего тебе, опять что ли ручка?
– Нет, ручка хорошая. Надеюсь, подаришь на память? Шучу, шучу, – поторопился предупредить удар занесенного над ним кулака. – Мне надо в туалет.
Битюг почесал затылок и, выглянув в коридор, позвал второго. Тихо посовещавшись, они приняли решение.
– Пошли. Но только смотри. Чуть что – сразу в рыло. Можем и убить. При попытке к бегству. Пошли, – и для убедительности съездил Хон Дя Гука по шее.
Туалет представлял из себя небольшой предбанник с коричневой от ржавчины раковиной и вечно текущей из крана водой, и две кабины с не доходящей до потолка перегородкой. Шедший впереди охранник заглянул в первую из них и, убедившись, что там нет окна, пропустил в нее пленника.
– Давай, пошевеливайся быстрей. На все про все четыре минуты, – из каких расчетов родилась эта цифра, непонятно. Но Хон Дя Гук решил позубоскалить.
– Давай четыре с половиной. За четыре не успею.
Битюг вновь замахнулся, но студент успел юркнуть в кабину и запереть дверь на крючок.
– Эй, ты! Запираться не положено! – заорал бодегард. И откуда он оказался знатоком тюремных порядков? Открывай давай!
– Ты видел, дверь сама отворяется, если не запрешь, – стал объяснять Хон Дя Гук. – Сами же страдать будете. Ведь, небось, здесь будете торчать.
– Ну, ладно. Только побыстрей, – и парни закурили.
Хон Дя Гук, забравшись на унитаз, заглянул в соседнюю кабину, откуда проникал слабый дневной свет. Так и есть. Там было небольшое оконце да еще с форточкой, которая сейчас была прикрыта. Удовлетворившись осмотром, он тихо опустился на пол и, делая вид, что застегивает ремень на брюках, вышел из кабины.
– Ты чего?! – удивились парни. – Уже?! Ведь и двух минут не прошло.
– Не получается, – удрученно покачал головой Хон Дя Гук. – Не могу, когда кто-то рядом торопит меня. Может, попозже получится.
Битюги загоготали, и под эти бодрые звуки процессия отправилась в обратный путь.
– А ты почему ничего не пишешь? – забурчал один из синих костюмов, когда они вошли в комнату перед архивом.
– Как это не пишу? А это что? – и Хон Дя Гук вытащил из кармана письмо, написанное на двух листах.
– Зачем таскаешь с собой, да еще в сортир?
– Вы же дверь не запираете, когда нас нет, а я не хочу, чтобы мое секретное донесение кто-нибудь прочитал. Ясно?!
– Секретное донесение… – пробурчал охранник и ушел, не забыв запереть дверь.
«Эх, парни, парни! Сидели бы лучше у себя в деревне где-нибудь в провинции Канвондо и высаживали рисовую рассаду. Вас как приспешников гегемонов натаскивают на управление государством. Кому-то это выгодно. Мы знаем – кому». Хон Дя Гук сел за стол и стал что-то кропать на очередном листе бумаги.
Примерно через час, который показался Хон Дя Гуку бесконечным, его повели на обед. В посольской столовой было пусто, все сотрудники и приезжие, живущие в гостинице при дипломатическом представительстве, уже поели и «дружной» тройке достались остывшие остатки. За едой бодигарды зло поглядывали на студента, считая, что виноват во всем он.
В надземном куске окна узилища Хон Дя Гука стало смеркаться. И он решил, что пора действовать. Стуком в дверь вызвав конвой, Хон Дя Гук вновь направился знакомой дорогой и вскоре очутился в кабине туалета. По его увещеванию битюги остались ждать в коридоре, а он, не мешкая, перелез через перегородку, открыл форточку и со всякими предосторожностями, чтобы не шуметь, вылез в нее и спрыгнул на землю. Было довольно высоко, и Хон Дя Гук опасался, как бы не повредить ноги, но все обошлось, и он вскоре быстрым шагом шел к ближайшему метро.
Войдя в вестибюль станции, забитый людьми, Хон Дя Гук не удержался и из телефонной будки, набрал номер консула. Тот сразу поднял трубку и сказал, как отрапортовал:
– Посольство КНДР слушает, – и то же самое повторил на русском.
– Вы ничего не потеряли? – спросил студент.
– Алло! Кто говорит? – в голосе Тен Юн Ги послышались растерянность и явная тревога.
– Я как раз тот, кого вы потеряли. – Но Хон Дя Гуку больше не хотелось говорить иносказательно. Злость и ярость, накипавшие целый день, вырвались наружу. – Да какое вы имеете право арестовывать людей! – заорал он так, что болтавшая о своем в соседней будке девушка с перепугу уронила трубку, которая с грохотом ударилась о стенку и повисла на бронированном проводе. – Вы еще пожалеете, что держали меня в этой вонючей комнате! – не обращая ни на кого внимания, продолжал кричать Хон Дя Гук. – Палачи поганые! Всю страну превратили в концлагерь, а народ – в заключенных! Но нас теперь вы не сцапаете и не задурите голову своей пропагандой! Прощайте и молитесь, чтобы мы больше никогда не встретились. Да здравствует свобода! – и со скрежетом повесил трубку. Порывшись в кармане, он больше не нашел двушки и, постучав в стекло кабины, стал знаками спрашивать у пугливой девушки, все еще продолжавшей болтать, нет ли у нее монетки. Та оказалась сообразительной и вытащила из кармана целую горсть двухкопеечных. Хон Дя Гук, взяв на всякий случай две, церемонно раскланялся, вновь набрал номер, теперь уже общежития вгиковцев. Ему повезло, что дежурила неизменная тетя Клава. Немного поругавшись для проформы, она послала проходившего студента позвать кого-нибудь из корейских парней, и вскоре в трубке послышался знакомый голос Юн Сек Вона.
– Послушай, Сек Вон, – обрадовался Хон, – это я, узнаешь? Он старался из предосторожности не называть себя. Но Юн узнал его и очень обрадовался.
– Ты где? А мы тебя всюду ищем! Тут такое заварилось! Очень надо с тобой посоветоваться, что делать дальше.
– Вернуться в общагу я не могу, и так целый день просидел в «гостях» у Тен Юн Ги. Не ходите к нему в гости. Он плохо принимает. Да и вообще не выходите зря на улицу, можете простудиться. Сейчас такая погода, да и на каждом шагу могут быть заразные. Будьте осторожны. Помнишь, я рассказывал о своем старшем друге, большом начальнике? Ты понял, о ком я говорю? Молодец! Так его исключили из партии и сняли с работы. Где он сейчас, неизвестно. Хорошо бы найти. Но это потом. А сейчас нам действительно надо встретиться. Давайте, когда стемнеет, часов в девять у Тена, который… поет. Послушаем музыку, выпьем винца. Только выходите вместе с русскими парнями, что покрепче. На улице много хулиганов по вечерам, что небезопасно. Сразу не идите к нашему певцу, проследите, чтобы не привести за собой собак. Все ясно? Очень хорошо. До встречи.
Юн уже готов был повесить трубку, как услышал голос Хон Дя Гука:
– Постой-постой, не сказал главного. Ни в коем случае нельзя, чтобы узнал Пак Ен Тхя. Он тут же продаст. Я его сегодня видел в посольстве. Бегает туда, как к себе домой. Ты слышишь, Сек Вон? И эту… Ок Сир тоже не зовите. Еще расскажет ему.
– Хорошо. Сделаем, как надо, – а сам задумался. Очень не хотелось ему обижать девушку.
