Глава двадцать четвертая
– Да, невесело складывалась жизнь у каждого из нас, – задумчиво вздохнул Роман. – И все почему? Потому что мы – корейцы. Безродные, никому не нужные … Под этот пресс попали и те, кто связал свою судьбу с нами, – и он с нескрываемой нежностью посмотрел на Анюту. А она сидела у стола и нервно отщипывала катышки с плюшевой скатерти и кидала их в пепельницу.
– И что было потом? – посмотрела она на Феликса. – Что было дальше у тебя с этой твоей Виолеттой? – Анна неестественно рассмеялась. – И чего это все девчонки висли на тебе, как репей на собаке? И не просто висли, а с риском для жизни… Вот я сейчас прикидываю, в то время, когда ты отплясывал с Виолетточкой, в Ин-Корейском убивали Граната Сильвестровича. Примерно в то же время. А я… – и, уронив голову на руки, лежащие на столе, она заплакала.
– Да ты что, Анюта?! – подскочил к ней Виссарион. – Неужели ревнуешь? Да ведь… Да ведь… Знаешь, мы, мужики – народ грубый и как-то не улавливаем пределов дозволенного законами жизни. Вот я по себе сужу. До того, как я встретил мою Сонечку, мне казалось как? Если мне хорошо, значит, это можно. А ведь Феликс ничего плохого не сделал. И спасибо той девушке, что спасла нашего друга, верно, Фелька? Давай, рассказывай дальше, чтобы Анютка не расстраивалась.
Анна подняла голову и смущенно посмотрела на друзей.
– Веду себя, как девчонка. Прости меня, Феликс. Но почему-то так обидно стало, когда представила, как ты там танцуешь с Виолеттой. Действительно, спасибо ей, что она и ее родители спасли тебя. А Миша Пятибратов! Вот бы встретиться с ним… Наверное, погиб во время войны. Такие не выживают… А ты не прав, Роман, – обернулась она к тому, – когда говоришь о корейцах, что они безродные и никому не нужны. Не буду далеко ходить за примером. Возьмем евреев. Что, они тоже безродные и никому не нужны? Создана же Еврейская автономная область. Они там хозяева. Я же знаю, раз там живу. И живут люди себе на радость. Занимаются, чем хотят… Так что стоит лишь создать Корейский национальный округ…
– А я слышал, – вмешался Виссарион, – может, конечно, это анекдот, но говорят, что в Еврейской автономной области только два еврея – первый секретарь обкома да редактор газеты “Биробиджанская звезда”.
Все засмеялись.
– Но ведь у корейцев же такой автономной области нет, – произнес Роман, когда смех затих. – Нас, корейцев, в Советском Союзе больше трехсот тысяч. Можно же было создать автономную область или округ. В общем, какую-то самостоятельную административную единицу. Так нет, не создают. И мы рассеяны по всей стране, да что там говорить, – по всему миру. Конечно, каждый человек должен жить в своей стране, тогда и не к кому будет предъявлять претензии. Не зря сейчас советские немцы уезжают в ГДР, евреи, хоть и с трудом, но едут в свой Израиль. А мы? В Южную Корею к капиталистам мы и сами не поедем, а в Северную сунулись – партия послала, а нас оттуда по-быстрому и вытурили. Хорошо, хоть ноги удалось унести, а ведь некоторые, слыхал, так и сгинули. Так что вы скажете, нужны мы кому или нет? – Создавалось впечатление, что перед Романом большая аудитория слушателей, а не трое друзей, перед которыми он изливает давно наболевшее. Ни перед кем он не мог быть откровенным, и только сейчас выложил то, что его давно угнетало и давило.
– А что бы тебе дали эти автономные области или края? – рассмеялся Виссарион. – Ну, сделали бы тебя председателем Совета Министров или первым секретарем обкома, не знаю, в общем, самым главным. И ты был бы доволен? Успокоился бы?
Роман досадливо поморщился.
– Не паясничай, Виссарион. – Все ты прекрасно понимаешь. Вот Феликс у нас заведующий орготделом обкома партии Казахстана. Большой человек. А вы спросите его, чувствует ли он моральное удовлетворение от своей работы? Свободен ли от оков национальных условностей? Пусть скажет сам.
Все посмотрели на Феликса, сидевшего на своем обычном месте – на диванчике в углу рядом с иллюминатором.
– Что это, устроили мне экзамен? Я же не отличник, чтобы отвечать без всякой подготовки, – попытался отшутиться он, но, почувствовав, что шуточками не отделаешься, сказал: – Вообще-то вы затронули тему для большой и длительной дискуссии. А я приведу лишь такой пример. После разоблачения культа личности Сталина один русский товарищ, между прочим, большой ученый, сказал мне в доверительном разговоре: “Все правильно. Так и должно быть. И как это русский народ мог терпеть над собой грузина? Почти тридцать лет. Надо только поражаться долготерпению моего народа. Конечно, война, Гулаг сыграли свою роль. Но больше мы такого не допустим…” А что скажете вы? Я, например, считаю, что этот товарищ прав. Смешно было бы, если б во главе Советского государства или хотя бы союзной республики вдруг стал Ким, Пак или Цой. Что, вы со мной не согласны? Молчите? Значит, согласны. А еще я хочу сказать, что пора идти обедать. Слышите, колокол сзывает бежать утолять жажду и голод. Пообедаем, немного отдохнем, – он тоже выразительно посмотрел на Романа, – и возобновим наше повествование о жизни пройденной. Мне еще рассказывать и рассказывать. Успеть бы до Благовещенска. Меня так же, как и всех вас, покрутила жизнь. Впрочем, послушаете – узнаете.
Все поднялись и отправились на обед.
Вечером Феликсу не удалось-таки продолжить свое повествование. Всех пригласили в кают-компанию на недавно вышедший фильм польского режиссера Анджея Вайды “Пепел и алмаз”. А после сеанса культмассовик организовал обсуждение картины. Мнения зрителей разделились: одни были в восторге, другие же только что не плевались.
Четверо друзей не стали заходить в каюту, где было душно, а спустились на нижнюю палубу и остановились у фальшборта. Было на удивление тихо. Из репродукторов не гремела музыка, не слышно было и разговоров, и смеха молодых туристов, обычно готовых до утра тренькать на гитаре, безголосо петь и беспричинно смеяться. Притихла и природа. Не чувствовалось ни дуновения ветерка. Воздух словно замер. Духота выгнала и многих других пассажиров на палубу. По мелким горбинкам волн скользила за теплоходом лунная дорожка.
Разговаривать не хотелось. У Анны перед глазами продолжали мелькать последние кадры фильма, где герой, корчась от боли, бежит по свалке и, в конце концов, падает, дергаясь в предсмертных конвульсиях. Ей было жаль его и страшно от той атмосферы насилия, которая окружала этого одинокого человека. И вдруг ей представился Феликс, там, на неизвестной станции Мерке, убегающий от озверевших солдат. Теперь ей было стыдно за вспышку то ли ревности, то ли обиды. И она была благодарна той далекой девушке Виолетте, которая спасла ее любимого. И Анна с нежностью взяла стоявшего рядом Феликса под руку и прижалась щекой к его плечу. Тот немного удивленно взглянул на нее и потрепал по волосам. Так они стояли долго-долго, пока Роман не скомандовал: “Пора спать! А не то проспим завтрак”.
Через час, когда Роман и Виссарион спали крепким сном, Феликс осторожно защелкнул дверь каюты. Его койка так и оставалась пустой почти до самого утра.
– Так вы все допытываетесь подробностей о Виолетте? – стараясь казаться веселым, улыбнулся Феликс. – Что ж, идя навстречу пожеланию коллектива, начну с нее.
Собравшиеся в каюте друзья недоуменно переглянулись. В тоне Феликса слышалась плохо скрываемая нарочитость. Даже Анюта быстро вскинула ресницы и вновь прикрыла глаза, словно не желая, чтобы кто-нибудь прочел ее истинные чувства.
А Феликс между тем продолжал.
… Чуть свет в семье Кузовлевых все были на ногах. Мать ушла доить буренку и кормить кур, отец, Кузьма Гаврилович, насупившись и, не глядя на незваного гостя, собирался в поле, подбирать остатки урожая. Виолетта, уже успевшая накормить Феликса хлебом с молоком, металась по кухне, собирая на стол для отца. Когда Кузьма Гаврилович начал завтракать, девушка выскочила во двор. Но через несколько минут вернулась бледная, сотрясаясь всем телом от страха и душивших ее рыданий.
– Ты чего? – воззрился на нее отец.
– Там, в уборной… – ее затрясло еще сильнее.
– Да говори же, что там?
– В уборной утонула женщина… кореянка… – и стала рыдать в истерике.
– Твою мать! – выругался Кузьма Гаврилович. – Этого только нам не доставало, – и он зло посмотрел на Феликса, будто тот был виноват в новой напасти. – И как она туда попала? – И тут же ответил сам себе. – Видно, хотела спрятаться и сорвалась. Черт! И выбрала именно наш сортир… Пойду в контору. Пусть подсобят вытащить. А вы тут… Бога ради, не высовывайся, – пробурчал он, не глядя на Феликса. – Сховайся в кладовой и сиди. Потом решим, что делать с тобой, – и ушел, хлопнув дверью.
Когда вернулась из коровника мать, таща целое ведро молока, девушка бросилась к ней и, плача, рассказала о случившемся. Пожилая женщина бессильно опустилась на табурет и застыла в ужасе. Только рука ее машинально продолжала судорожно гладить по голове плачущую дочь.
В таком положении их застал вернувшийся Кузьма Гаврилович. Он был бледен, как беленые стены на кухне. Нижняя челюсть тряслась, и он еле выговаривал слова.
– П-перш-шин-новых, и В-вас-силия, и К-кс-сюшу р-рас-с-стре-ляли вм-мес-сте с д-двумя музыкантами из в-ваших, – бросил он взгляд на Феликса. – Прямо п-перед домом. Они спрятали парней под п-полом… – и он, как стоял, так и сел на пол. Видно, ноги совсем не держали.
В домике воцарилась тишина, нарушаемая лишь мерным постукиванием ходиков.
Первым пришел в себя Феликс. Он вышел из своего закутка, заправляя вылезшую из штанов рубашку, и решительно направился к двери.
– Ты куда? – спросил Кузьма Гаврилович внезапно осипшим голосом.
– Пойду, чтобы не подводить вас. Спасибо за приют, – и, низко поклонившись, парень уже взялся за щеколду. Но его остановил Кузовлев:
– Так тебя же сразу сцапают.
– А я огородами. Постараюсь незаметно добраться до речки, а там пережду в ивняке до вечера.
– Никуда ты не пойдешь! – В голосе Кузьмы Гавриловича прозвучали истерические нотки. – Тебя тут же схватят и расстреляют. А вместе с тобой и нас всех. Так ты хочешь отблагодарить нас, сволочь! Сиди в чулане и не кажи носа. Виолетка, сука паршивая, закидай его тряпьем, да так, чтобы докопаться было невозможно. А ты, старуха, чего расселась? Иди на рынок с молоком. Узнай там, что и как. О, Господи! За что ты принес этих на наши головы? – и вновь скрылся за дверью.
– Так я просидел в каморке под тряпьем до вечера, – продолжил Феликс после долгого молчания, во время которого все переживали услышанное. – Вот… А вечером…
В это время в дверь каюты постучали. Друзья удивленно переглянулись: кто бы это?
– Войдите, открыто! – крикнул Виссарион и, вскочив с кресла, сделал шаг к двери.
В проеме показался молодой человек в форменной одежде.
– Здравствуйте! – вежливо поздоровался он. – Тен Феликс Мефодьевич…
– Да-да, это я, – поднялся Феликс. – В чем дело?
– Я – радист теплохода. Получена радиограмма из Хабаровского крайкома партии на ваше имя. Вот, пожалуйста, – и протянул узкий бланк.
– Спасибо! – и Феликс озабоченно пробежал текст радиограммы. – Так. Что же там случилось? – как бы про себя пробормотал он. – Товарищ радист, – обратился он к молодому моряку, – когда мы прибываем в Комсомольск-на-Амуре? Это же ближайший большой город на нашем маршруте?
– Да-да, – с готовностью ответил радист. – А придем мы в Комсомольск… –он взглянул на свой хронометр, – через четыре часа. Значит, в четырнадцать пятнадцать будем там.
– Хорошо. Все. Отвечать не буду.
– Могу быть свободным? – спросил моряк. – Если что, я всегда в рубке. До свидания. – И, почти по-военному развернувшись, вышел из каюты.
Все посмотрели на Феликса. А он, продолжая стоять, вслух прочитал текст радиограммы: “Борт теплохода Геннадий Невельской тчк Завотделом Алма-Атинского обкома КПСС Тену Феликсу Мефодьевичу тчк Отправитель – орготдел Хабаровского крайкома партии тчк Просьбе первого секретаря Алма-Атинского обкома партии товарища Салманбекова вам необходимо прервать плавание зпт немедленно возвратиться Алма-Ату тчк Авиабилеты можете получить любом партийном комитете Хабаровского края зпт Амурской области тчк Капитану теплохода Геннадий Невельской дано указание высадить вас любом указанном вами порту пути следования тчк Завотделом Хабаровского крайкома партии Воронин”.
Феликс поднял глаза от радиограммы и посмотрел на друзей. А Виссарион и Роман, как по команде, взглянули на Анюту. Та сидела за столом, в отчаянии комкая край злополучной скатерти.
– Ну, и что ты намерен предпринять? – обернулся к Феликсу Виссарион.
– Как что? – даже удивился тот. – Что такое партийная дисциплина, знаешь сам, хоть… ты и оставил партийные ряды…
– Слушай, это уже удар ниже пояса, – весь напрягся Виссарион. – Мне казалось, что то, что мы здесь рассказывали о себе, никак не должно отражаться на наших взаимоотношениях. А тем более, быть поводом для зубоскальства…
– Да перестаньте, вы, – вмешался Роман. – Не цепляйтесь к словам. Наша дружба – это святое. И не разменивайте ее по мелочам. Я понимаю, что Феликсу придется покинуть нас. Жаль, конечно. В кои веки собрались вместе и не смогли побыть до конца. Но, мне кажется, Феликс, ты не особенно много недосказал из того, чем тебе хотелось поделиться с нами.
– Ты совершенно прав, – быстро согласился Феликс. – У меня жизнь потом складывалась как-то буднично, по накатанной дорожке, как у миллионов других. Учился, женился, работал и… пока не умер. Конечно, бывали эпизоды, о которых мне хотелось бы рассказать, но… как говорится, какие наши годы? Мы еще не раз встретимся и обо всем поговорим. Не я виноват, что так получилось, – и он огорченно развел руками. Правда, Анюта? – и впервые за все время разговора посмотрел на Анну.
– Конечно, конечно, – как-то очень уж торопливо согласилась она, стараясь скрыть, как ее расстроил неожиданный отъезд Феликса. – А ты сойдешь в Комсомольске?
– Да, видимо, придется. А там с первым же рейсом на Алма-Ату. Если, конечно, есть прямой рейс.
– Постой! – вдруг встрепенулся Виссарион. – А как ты думаешь, из Комсомольска возможно вылететь на Владивосток?
– Наверняка, можно, – оживился Феликс. – Ведь все дальневосточные города связаны между собой авиалиниями, так что… А с билетом, если будет какая загвоздка, я все улажу. Слыхал, что в радиограмме написано? – не без самодовольства напомнил он.
– А ты-то что заторопился? – удивился Роман.
– Да понимаете… – смущенно замялся Виссарион. – Мне все кажется, что я слишком далеко уехал от Сонечки… Она там… А я как-то очень уж хорошо отдыхаю тут с вами… И вдруг ее выпустят раньше на несколько дней, а меня не будет. Так что, если вы не очень рассердитесь на меня, я бы с Феликсом…
– Ты умница, Висенька! – Анюта подошла к нему и поцеловала в щеку. – Поезжай скорее домой и встречай Сонечку. Бедняжечка, она сейчас считает не то что часы – каждая минута у нее на счету. И вдруг вправду ее выпустят пораньше… И как это мы не подумали? Так что не сомневайся. Мы только безумно рады за тебя и Сонечку. Будьте счастливы, дорогие мои! – и Анюта отвернулась, скрывая навернувшиеся на глаза слезы.
Виссарион благодарно пожал ей руку и стал торопливо готовиться к высадке. Феликс пошел к капитану теплохода договариваться о формальностях. А Анна и Роман вышли на палубу.
В два часа пополудни, как и обещал радист, теплоход подходил к Комсомольску. Погода была пасмурной, и потому лестницы и бетонные парапеты казались серыми, а камень-монумент в честь комсомольцев-первооткрывателей города – черным, одиноким перстом, глядящим в покрытое тучами небо.
– Товарищ капитан, – обратилась чуть кокетливо Анна, чувствовавшая, что старый моряк явно симпатизирует ей, – а долго мы будем стоять в Комсомольске?
– Вообще-то по графику только час. Но в хозяйстве нашего механика небольшие неполадки. Ему придется съездить в док за запчастью, чтобы мы могли благополучно дойти до дому. Так что теплоход еще постоит.
Виссариону не терпелось тут же лететь в свой Владивосток, и он хотел было ехать прямо в аэропорт, но Феликс резонно рассудил, что не нужно пороть горячку.
– Заедем в горком партии, там все узнаем, и начнем действовать. Ведь наверняка билетов на Владивосток уже нет, и без помощи горкома нам ничего не сделать. Так что, давай, поедем в центр.
Не в пример первому впечатлению о Комсомольске, когда они плыли еще вниз по течению, на этот раз из-за плохой погоды и беспокойных мыслей город показался неприветливым и серым. Со стороны заводского района вместе с запахом гари ветер приносил частички сажи, которая липла к лицу и черной полоской обозначалась на сгибах белых воротников и рубашек.
Над головой по виадуку прогрохотал железнодорожный состав, заставляя идущих людей невольно вжимать головы в плечи.
Прохожий, которого остановили Феликс и Виссарион, объяснил, как пройти к горкому партии, но не успели они свернуть на нужную улицу, как перед ними выросла крепкая фигура человека, показавшегося обоим знакомым. В следующий момент они узнали его – это был механик с “Невельского”. В тот вечер, когда весь теплоход пил шампанское в честь дня рождения капитана, а потом все танцевали, Анюта как-то называла его. Не то Синицын, не то Синичкин. А звали его точно – Гаврила. Это они запомнили.
Механик, явно волнуясь, обратился к ним:
– Вы извините, но мне нужно поговорить с вами, – и он выразительно посмотрел на Феликса. – Вы, может быть, помните, я – механик с “Невельского”, фамилия моя Снегирев.
– Как же, помним, помним, – отнюдь не дружелюбно произнес Феликс, соображая, как избавиться от этого назойливого паренька, который буквально преследует его. – Но, понимаете, вам придется извинить нас. Мы очень спешим и …
– Да на наш разговор много времени не уйдет, – и по тому, как Снегирев стиснул зубы и сжал кулаки, можно было понять, что он отчего-то начинает свирепеть.
– Молодой человек, вы нам мешаете. С вами нам совершенно не о чем разговаривать, – вмешался Виссарион, ставя на тротуар свой чемоданчик, так как понял, что одними разговорами дело не кончится.
– Вы мне скажите одно, – не обращая внимания на Виссариона, продолжал говорить сквозь стиснутые зубы механик, обращаясь к Феликсу, – пятнадцать лет назад вы плавали на “Невельском”? Вы знали девушку, Светлану Теневу, которая бросилась за борт? – Снегирев не столько спрашивал, сколько каждым словом утверждал свою уверенность в том, что он говорит. – Так вот, доказать вашу вину в гибели девушки я не могу, но уверен в этом. И потому за погубленную тобой девушку Светлану получай! – Размахнувшись, механик попытался нанести Феликсу удар, от которого тому явно не поздоровилось бы. Но Виссарион успел парировать его, перехватив руку Снегирева.
– Ты что, собака, ошалел!? – оскалился на механика Виссарион, сжимая запястье того. Он был в два раза старше Снегирева, но достаточно крепок, чтобы дать отпор молодому обидчику. Да и прежняя выучка сказывалась.
А Феликс с запоздалой яростью, внезапно проснувшейся в нем, когда увидел, что противник нейтрализован, наскочил на Снегирева, замахиваясь кулаками.
– Кончай, ты что? – оттолкнул его Виссарион. – Вот взбесились! Успокоился? – спросил он Снегирева. – Ну, так-то лучше, – и отпустил руку того. – Чего ты хочешь, что ты пристал к нему? – спросил Виссарион, когда механик отступил на шаг, потирая кисть.
– Милиция, следователь – все почему-то отступились от этого, – кивнул механик, косясь на Феликса, у которого тоже прошел пыл. – А так жалко Светланку. Он же виноват в ее смерти! Пусть признается в этом…
Виссарион долго смотрел в упор в глаза Снегирева, потом тихо сказал:
– Молодой человек, не вам судить кого бы то ни было, пока вы точно не знаете всех обстоятельств. Как он может быть виноват в гибели Светочки, когда он… ее отец…
Виссарион поднял с земли свой чемоданчик, обнял за плечи вдруг обмякшего Феликса и чуть ли не волоком потащил по улице.
А Снегирев, ошалевший от слов Виссариона, так и стоял на месте, пока друзья не скрылись за поворотом.
– Вот е-к-л-м-н! – покрутил он головой. – А я, дурак, лез в душу отцу. Хорошо еще, что не успел ничего сказать матери… Надо же! – и он долго еще что-то бормотал под нос, время от времени почесывая затылок.
В общем отделе горкома партии быстро все решили. До вылета самолета во Владивосток оставалось около двух часов, и Виссариона отправили на горкомовском газике в аэропорт. Друзья распрощались, поклявшись больше не терять друг друга, и Феликс, усадив Виссариона в машину и помахав ему на прощанье, вернулся в горком, и там заявил, что хотел бы денек погостить в городе, тем более, что прямого рейса в Москву не было, и нужно лететь в Хабаровск и только оттуда в Алма-Ату. Гостеприимные комсомольчане тотчас же дали команду, и Феликса поместили в горкомовской гостинице – двухэтажном доме на опушке тайги. Полнейшая тишина, первозданная красота природы, прекрасное обслуживание – все это настраивало на отдых и давало возможность забыть повседневные заботы и заниматься миросозерцанием.
Феликс принял душ, переоделся в спортивный костюм и вышел погулять в сад гостиницы – огороженный кусок тайги, но с аккуратными бетонированными дорожками, беседками и незаметными скамейками, разбросанными тут и там.
Он немного побродил, зашел в беседку и сел. Душа его была так же холодна, как и бетонная скамья. Он чувствовал себя страшно одиноким. Ему до боли в сердце захотелось сейчас услышать голоса друзей, оставшихся на теплоходе, Виссариона, который в этот момент, наверное, уже летит к своей Сонечке. Хотелось перекинуться хоть с кем-нибудь несколькими дружескими фразами. Но вокруг было пусто.
В столовой, куда его пригласили поужинать, было пусто. Приезжих не было, а местные партийные руководители в такое время года предпочитали южные курорты. Вяло поковырявшись в тарелках, хотя пища здесь была отменная, Феликс выпил лишь стакан крепкого чая и, поблагодарив миловидную официантку, вернулся в номер.
Читать не хотелось, хотя в шкафу было немало книг, в другое время, несомненно бы заинтересовавших его. Он полистал свежий номер “Огонька”, предусмотрительно оставленный на столе гостиной, и, откинувшись на спинку мягкого удобного кресла, глубоко задумался.
Перед ним возникла просторная каюта на “Невельском”, Роман, Виссарион, Анюта и он сам, сидящий в углу диванчика и рассказывающий о своей жизни. И не зря говорят, что со стороны виднее. Действительно, только сейчас он увидел, с каким интересом слушал его всегда спокойный и уравновешенный Роман, как нервничал и переживал Виссарион, когда речь шла о столкновении с красноармейцами и о том, как рисковали Виолетта и ее родители, скрывая Феликса. Он заново увидел Анюту, смотревшую на него влюбленными, как сорок лет назад, глазами. Как все лицо ее смеялось и плакало в зависимости от перипетий его жизни.
– Конечно, я не мог рассказать им всего, что произошло со мной, – произнес он вслух, чтобы хотя бы своим голосом разогнать гнетущую тишину, давящую на душу. – Мы же поклялись говорить только правду, а иначе – воямполка… – он усмехнулся, произнося это, по сути дурацкое слово, имевшее для них, четверых самалийцев, значение дамоклова меча, висевщего над каждым, пожелавшим соврать. – Если бы я начал что-нибудь плести про себя, сразу бы возникла эта “воямполка ”. Но сейчас, здесь, в этой гостинице, своей тишиной похожей на склеп, я могу быть откровенным перед собой. Так на чем я остановился, когда так кстати постучался радист?… – и Феликс улыбнулся. Но ничего веселого не было в этой улыбке. Лишь горечь и ирония.
Он вспомнил, как в Николаевске, когда пассажиры теплохода стояли полукругом перед памятником Геннадию Невельскому, ему удалось незаметно юркнуть в боковую аллею и быстрым шагом выйти в город. Спросив у встречной женщины, как пройти на переговорный пункт, он за несколько минут добрался туда и заказал срочный разговор с Хабаровском, с заведующим орготделом Ворониным, с которым сдружился еще в Москве, когда оба учились на курсах в Высшей партийной школе. Уже через каких-нибудь пять минут в кабине зазвонил телефон, и Феликс услышал знакомый голос:
– Але, орготдел Хабаровского крайкома партии. Кого вам?
– Тебя-тебя, Анатолий Петрович! – обрадовался, что застал того на месте, Феликс.
– Феликс?! – Воронин тоже узнал его. – А телефонистка сказала, что из какого-то Николаевска. А, оказывается, это ты из солнечной Алма-Аты… Как ты? Что-нибудь стряслось или просто вспомнил старого друга?
– Да, нет, Толя, телефонистка не ошиблась. Я, действительно, звоню из Николаевска-на-Амуре.
– А как тебя туда занесло? – поразился Воронин.
– Слушай, это долго объяснять, а времени в обрез. Думаю, что скоро встретимся. Буду лететь через Хабаровск, тогда все расскажу. А сейчас скажи, ты сможешь послать на борт теплохода “Геннадий Невельской” радиограмму на мое имя?
– Ха! Ты же знаешь, что для партийного комитета, особенно на своей земле, ничего недоступного нет.
– Вот и отлично! – обрадовался снова Феликс. – Будь добр, немедленно пошли радиограмму примерно такого содержания: – и продиктовал текст. – В общем, ты в таких делах сам дока, нарисуй что-нибудь такое, чтобы выглядело посерьезнее.
– А что там, шерше ля фам? – замурлыкал Воронин, – как тогда в Москве? Ах ты, старый лис. Не угомонишься никак? Ну, ладно. Чего не сделаешь для друга. Жди грозной радиограммы. И не забудь, когда будешь в Хабаровске, звякни из аэропорта. Прискачу. Там в депутатской комнате есть дивный коньяк. Выпьем рюмашку-другую-третью. Тогда все и расскажешь…
Феликс выскочил из кабины, поблагодарил девушку, скучающе сидящую за стеклянным барьером, и побежал на теплоход.
В этот момент он радовался, как ловко сумел обвести друзей. Но сейчас при воспоминании об этом только досадливо махнул рукой, будто отгонял назойливую муху.
Феликс поднялся с кресла и прошелся несколько раз по большой гостиной. Ноги его утопали в пушистом ковре, устилавшем пол. Сознание Феликса машинально фиксировало всю роскошь обстановки, но сейчас было не до того.
Чтобы как-то разрядить давящую тяжесть на сердце, он подошел к холодильнику и открыл дверцу. В ярком свете, льющемся изнутри, в дверке заманчиво засверкали бутылки с разными этикетками и содержанием, начиная от “Столичной” водки и кончая пивом. Феликс достал бутылку коньяка, отчего–то тоже поставленного охлаждаться. “Холодный коньяк – это как осеннее солнце, застывшее в луже воды”, – вспомнились ему чьи-то слова, которые понравились и сразу запали в душу. Он взял из серванта высокий тонкий бокал, на донышке которого темнело коричневое пятно, а по краю остались следы губной помады. Феликса всего передернуло от отвращения, он пошел в ванную и долго с мылом мыл под краном бокал. Вернувшись в гостиную, наполнил чуть меньше половины хрустального сосуда янтарным напитком и проглотил залпом, не ощутив при этом даже жжения крепости. Пожевав шоколадную конфету, снова принялся ходить по мягкому ковру. Спиртное не помогло. Наоборот, еще более четко память выхватывала из прошлого такие детали, которые вовсе не хотелось вспоминать. Как, оказывается, трудно быть до конца откровенным перед собой. Гораздо сложнее, чем перед другими. Самое секретное и даже сокровенное приходится выдавать под пытками или давлением обстоятельств. Но когда ты остаешься наедине с собой, никто тебя не пытает и не вынуждает. Только ты и память. Только ты и совесть. Тут уж или не пытайся играть в честность, или будь откровенным до конца. Все равно, что играть с собой в шахматы: как ни крути – будешь подыгрывать себе.
“Так на чем я там, в каюте, остановился?” Вновь сев в кресло, Феликс даже зажмурился – так ярко представилась ему воссозданная в памяти картина, будто друзья – вот они, откроешь глаза и натолкнешься на внимательный взгляд Романа, увидишь Виссариона, полного нетерпения из-за затянувшейся паузы, и почувствуешь близкое тепло Анюты, тепло ее сердца, устремленного к нему. “Будь честен хоть раз в жизни”, – почудилось ему, и он услышал голос совести.
Феликс погрузился в свои мысли.
