Глава двенадцатая
Поезд тащился по разбитым путям, сотрясаясь на стыках. Останавливались, как кто-то горько сострил, как собаки, у каждого столба. А порой состав загоняли в тупик на сутки и более. Груз ведь не скоропортящийся, а то, что это были люди, никого не трогало. Приказано закончить переселение корейцев до нового года, так что можно не торопиться – впереди еще целых три месяца с хвостиком. Успеется. А то, что завершался сентябрь, и впереди была зима, то до этого тоже никому не было дела. Пусть еще скажут спасибо… Японские шпионы, япона мать!
Настроение было гнетущее. Семьи отделялись простынями, натянутыми поперек нар. Но и такой зыбкой границы было достаточно, чтобы женщины не ругались друг с другом. Все были в равных ужасающих условиях, и это сглаживало острые углы во взаимоотношениях.
Хмурые, ушедшие в себя мужчины сидели у раздвинутых настежь дверей товарняка и молча курили. На остановках они, как по команде, хватали чайники или ведра и мчались на станцию за водой. Никто не объявлял, естественно, сколько будет стоять поезд, и даже машинист ленился давать предупредительный гудок отправления. Поэтому часто кто-нибудь да отставал и после догонял на других поездах.
Но самым страшным было другое. Почти на каждой станции за кем-нибудь приходили энкавэдэшники, и арестованный исчезал навсегда. Люди, страшась, недоумевали, чем вызвана такая тактика постепенного изымания? Еще там, в Хабаровске, Владивостоке в НКВД уже знали, кого хотят арестовать. Почему же снимают с поезда в пути? А объяснение лежало на поверхности. Жизнь показала, что всплеск подвигов бывает в экстремальных условиях. Но чаще и больше вскипают, всплывая, низменные инстинкты людей. А в стране, где предательство и подлость были возведены в закон и даже всячески поощрялись как среди взрослых, так и у детей, доносы и наушничество стали явлением повседневным.
В составах с переселенцами стучали не только вагонные колеса…
А поезда тащились по разбитым путям, и вдоль железнодорожных насыпей вырастало все больше безымянных холмиков. Болезни и голод косили людей. И, в первую очередь, гибли дети…
Но дети – всегда дети. Они забирались на верхние нары и смотрели в зарешеченные окна под крышей вагонов. Кричали, смеялись и махали стоящим у полотна людям. Как-то на одном из полустанков ребятишки из вагона, в котором ехал Виссарион, сбросили из окна стоящим на платформе русским детям яркую коробку из-под конфет.
– Это вам подарок, – кричали корейчата.
Два мальчика и три девочки подобрали коробку, о чем-то посовещались, куда-то сбегали и стали кидать в окошко початки вареной кукурузы. Весть о том, какие эшелоны двигаются по транссибу, летела далеко впереди поездов, и колхозники, рабочие, так называемая трудовая интеллигенция в лучшем случае отводили глаза или исподлобья со страхом поглядывали на “японских шпионов”, а обычно зло матерились и плевались.
Однажды для переселенцев выпала случайная радость. Ночью уже все спали, когда поезд остановился, и кто-то невидимый, пробегая, прокричал:
– Кто хочет в баню, выходи!
И что тут началось! Словно злой человек сунул в муравейник палку и стал ворошить ею. Отовсюду слышался плач разбуженных детей. Женщины в кромешной темноте вагонов искали чистое белье, мыло, полотенца. Мужчины нервно курили, поторапливая жен. Потом все бежали на привокзальную площадь, где притулилось почерневшее от сырости здание бани, построенное, наверное, еще во времена покорения Ермаком Сибири. Баня была маленькая. Подгоняемые криками ожидающих своей очереди, люди спешили, времени дали на все часа три, но каждый старался выкроить хоть минуту лишнюю, чтобы насладиться мытьем: когда еще представится такое.
Виссарион, как и другие мужчины, помылся в числе первых и теперь сидел на корточках перед баней, слушая неторопливые разговоры старших о невеселых перспективах. Парень дивился: откуда такое берется у стариков (для него и сорокалетние были стариками)? Чего они возмущаются, что корейцев выселили с насиженных мест?! Значит, заслужили. Нечего было шпионить в пользу японской разведки. А то, что на каждой станции из вагонов уводили мужиков – это тоже закономерно. НКВД просто так не берет. Все происходящее он воспринимал как данность. Идет классовая борьба, и таковы ее суровые правила.
Два года назад в клубе села Благословенного шло общее комсомольское собрание. Сначала с отчетом выступил секретарь сельского комитета комсомола Анатолий Токмаков, а после прений и принятия резолюции перешли ко второму вопросу. Начались выборы нового секретаря. Парторга сельской партячейки вполне устраивал старый комсорг. Токмаков был спокойным и исполнительным, четко собирал взносы, организовывал и проводил субботники. Что еще надо? И он предполагал, что в нужный момент выступит и предложит кандидатуру Анатолия на новый секретарский срок. Его-то ослушаться комсомолята не посмеют. Но вот слово взял Виссарион Мен. Он некоторое время стоял на трибуне, обводя зал недобрым взглядом.
– Товарищи! – начал он и сразу взял быка за рога. – Здесь некоторые выдвигают кандидатуру бывшего секретаря Анатолия Токмакова, – Мен прищурился, будто выискивая тех, кто это сделал. – Так вот что я вам скажу. Как может быть комсоргом тот, кто потерял коммунистическую бдительность?! Кого держал при себе заместителем по оргвопросам Анатолий? Бэллу Якубовскую. А кто она такая? Как стало известно, дочь врага народа. Отца ее забрали в НКВД! А Анатолий не то, чтобы поставить вопрос об исключении Бэллы из комсомола, но даже не вывел ее из комитета. Нет у тебя, Токмаков, революционного чутья! И если твою кандидатуру будут ставить на голосование, я буду против. У меня все, – и Виссарион, топая сапогами, пошел на свое место.
В этот день собрание единогласно выбрало комсомольским секретарем Виссариона Мена.
С этого дня парня как подменили. Он ходил по селу с грозно сдвинутыми бровями, влезал во все дыры, не давая ни минуты покоя парторгу. Тот, хоть и подхваливал его при других, но, когда оставался один, тяжко вздыхал и поминал недобрым словом неуемную энергию нового комсорга.
Уже развиднелось, когда из бани вышли последние женщины, которые успели искупать детей, помыться сами, да еще привести в порядок оба отделения бани. Для них уже не оставалось горячей воды, но они были счастливы побаловать себя бегущими из крана чуть тепловатыми струйками.
Поезд вместо объявленных трех простоял шесть часов, но никто не пожаловался. Зачем было ночью поднимать панику. Главное – все успели помыться. Ну, и слава Богу.
Женщины выглядели посвежевшими и похорошевшими. Даже настроение у всех улучшилось. И мужчины стали смотреть на них не слишком сурово. Чистое тело звало к ласке и нежности.
Где-то около девяти утра паровоз внезапно хрипло загудел и резко дернул вагоны, словно надеялся, что часть из них отцепится от длинного состава. Находившиеся на насыпи бросились к своим вагонам – только бы не отстать.
И вот уже поезд весело бежал по бесконечным блестящим рельсам. А, может, он и тащился, как прежде, по разболтанным путям. Но после бани люди радостнее воспринимали мир. Хотя, по правде говоря, радоваться было нечему. Но движение вперед всегда бодрит, хоть и лежал путь этих людей в неизвестность.
Рельсы делали большую дугу, как бы возвращаясь назад, и, казалось, что вот-вот паровоз зайдет за последний вагон и начнет подталкивать его. Это походило на то, как разыгравшаяся собака пытается поймать свой хвост. Дети, да и некоторые взрослые, на минуту забыв о тяжкой доле, весело наблюдали за причудами железнодорожного полотна. К раздвинутой настежь двери подошла молодая женщина с младенцем на руках. В вагоне было нестерпимо душно, и ребенок беспрестанно хныкал. У дверного проема было свежее, и кто-то догадался протянуть поперек толстую веревку. Сильно качало и, чтобы не упасть, молодая мама присела на пол, прислонившись к ребру проема. Но малыш не унимался и, чтобы успокоить его, женщина расстегнула кофточку, вынула белую, набухшую от молока грудь и сунула розовый сосок в рот младенцу. Тот замолчал, смачно зачмокав маленьким ртом. Находившиеся поблизости мужчины отвели глаза от кормящей матери и разошлись по своим закуткам.
Но Виссарион не мог перебороть своего влечения к тому, что связано с обнаженным женским телом, или хотя бы частью его. Парня, словно магнитом, притянуло к дверям и он, делая вид, что любуется красотами проплывающего пейзажа, хотя перед ним мелькали бесконечные деревья сибирских лесов, от которых уже рябило в глазах, нет-нет, да и скашивал взгляд на вылупившуюся, как цыпленок из яйца, женскую грудь.
Внезапно поезд стал замедлять ход и остановился. Вагон, где ехал Виссарион, застыл прямо на небольшом мосту, под которым метрах в трех неслась река. Несмотря на изрядную глубину, сквозь прозрачную толщу воды были видны камни и какая-то растительность на дне. Виссариону даже показалось, что он видит несколько небольших рыбок, серебрящихся чешуйками на солнце.
Прошло уже минут пятнадцать, а поезд продолжал стоять. Люди стали с беспокойством выглядывать из вагонов в сторону паровоза, будто таким образом можно было что-либо выяснить. Разморенная духотой и, пользуясь тем, что ребенок, наевшись, затих, молодая мать задремала. И вдруг состав судорожно дернулся. Толчок был настолько сильным, что некоторые мужчины, стоявшие у дверей, попадали на пол. А младенец, словно из катапульты, вырвался из ослабевших объятий матери и полетел вниз, едва не задев за зубчатые, словно гигантская расческа, края шпал. Все завороженно смотрели, как живой сверток медленно, как в дурном сне, описав плавную дугу в воздухе, полетел вниз и шлепнулся о воду. И тут же в воздухе мелькнула какая-то тень. В этот момент раздался отчаянный крик матери, до сознания которой дошло случившееся. Этот вопль вывел из оцепенения стоявших рядом. И они увидели, как камнем, может быть, даже опережая плачущего малыша, в воду нырнул Виссарион. Его узнали по зеленым парусиновым штанам, которыми парень, кстати, весьма гордился, так как таких не было ни у кого во всем эшелоне. Эти штаны в каком-то роде и помогли парню. Увидев летящего младенца, Виссарион, толком не сообразив, прыгнул вниз солдатиком. Оказавшись в воде, плотная парусина штанов не сразу пропиталась влагой, а раздулась пузырями, удерживая обладателя штанов- поплавков на поверхности. Виссариона развернуло течением, и младенец, даже не успев погрузиться, попал в руки спасителя.
Виссарион тут же лег на спину, высоко над собой подняв ребенка, и, работая ногами, поплыл по течению, которое вынесло его на мелководье. Вот когда пригодилось его умение плавать, а ведь навыки держаться на воде он получил, заплывая в женскую купальню. Воистину ничего не пропадает втуне! Так он плыл на спине до тех пор, пока ноги не коснулись каменистого дна. Тогда он прижал к себе орущий сверток и, встав сначала на колени, а потом и во весь рост, побрел к берегу, машинально напевая колыбельную, которую помнил с детства.
Всего этого не видели находившиеся в вагоне. Поезд, медленно набирая ход, уже катил вперед. Молодая мать хотела спрыгнуть, но ее удержали, и она забилась в истерике. Одному из мужчин удалось соскочить на насыпь. Он дождался, когда мимо проплывала концевая теплушка, пробежал несколько метров, уцепившись за поручни лесенки, вскочил на ступеньку.
– Ты чего?! – высунулся из приоткрывшейся двери теплушки кондуктор. – Тут не положено ехать переселенцам. Давай дуй отсюда! – И он даже подтолкнул мужчину к лесенке, хотя поезд уже шел довольно ходко.
– Слушай, там ребенок упал в речку из вагона. Надо остановить состав…
– Как в реку? – изумился кондуктор.
– Поезд дернулся, и мать не удержала малыша. Останови, пожалуйста, – взмолился мужчина.
– Та-к… – в раздумье застыл кондуктор. В нем боролись два чувства – жалость и страх за себя. Их строго наказывали за использование стоп-крана по пустякам.
Догадавшись в чем сомнения этого старикашки в железнодорожной форме, мужчина сказал:
– Да ты не сомневайся. Если тебя оштрафуют, мы соберем деньги и за тебя заплатим. Давай, скорее. Ведь ребенок погибнет. Да и парень один сиганул за малышом в воду.
– Парень, говоришь, – восхитился кондуктор. – Прыгнул в воду, говоришь? Ну, пошли. Сам будешь дергать и, если что, скажу, что я не разрешал.
Они бросились в теплушку, и старик указал на красный рычажок на стенке, на котором болталась пломба.
– Вот он, стоп-кран, дергай! – и сам даже зажмурился.
Поезд, будто в конвульсиях, дернулся и заскрипел застопоренными колесами о рельсы. Далеко впереди раздалось шипение паровоза, который будто удивился чьему-то нахальству.
Но так или иначе поезд остановился. И мимо теплушки пронеслось несколько человек. Мужчина, остановивший поезд, присоединился к ним.
Состав успел уйти уже довольно далеко, и люди некоторое время молча бежали к злополучному мосту. Но вдруг все заулыбались и сбавили бег. Задыхаясь, они начали смеяться, сначала тихо, а потом громко хохотать, лупя друг друга по спине и плечам. Навстречу бодро шагал Виссарион, бережно, как опытная нянька, прижимая к себе спящего младенца. Все окружили героя, и торжественное шествие направилось к стоящему вдали составу.
А навстречу уже бежала, протягивая руки, молодая мать.
На железнодорожной станции Иркутск-товарная скопились составы с переселенцами. Здесь творилось нечто невообразимое. Энкавэдэшники не выпускали никого с территории станции. Лишь нескольким мужчинам разрешили сходить под конвоем в близлежащие магазины. Они скупили там все, что имелось съедобного. Продукты привезли на трех подводах, но этого оказалось ничтожно мало для такой тьмы народа. Вокруг телег разыгралась душераздирающая драма, когда матери умирающих от голода детей прорвали оцепление мужчин и стали запихивать куда попало буханки хлеба, банки с консервами, кочаны капусты. По примеру одной из женщин они срывали с себя длинные юбки и кидали в них все, что попадало под руку.
Первые прибывшие эшелоны стояли уже почти месяц. За это время лишь дважды солдаты доставляли несколько фургонов с хлебом и пшеном. Мужчины отдирали от забора, огораживающего станцию, доски для костров, и вскоре на некоторых участках от изгороди остались лишь столбы и поперечные брусья. Но самое страшное творилось в дальнем глухом углу станционной территории. Там переселенцы выкопали широкую яму, на дно которой укладывали умерших от голода и болезней детей. Среди этого последнего прибежища было и немало взрослых, особенно пожилых. Закутанные в тряпье трупы присыпали тонким слоем земли, чтобы сверху накладывать новые штабеля. Над братской могилой постоянно, с рассвета до ночи, слышался неумолчный плач.
Во главе каждого эшелона энкавэдэшники поставили старшего. Это в основном были бывшие работники партийных комитетов, председатели колхозов или парторги хозяйств, то есть люди, привыкшие руководить и умеющие говорить. За последние двое суток на Иркутск-товарную прибыло еще три эшелона. Среди них был и тот, в котором ехал Виссарион. Вновь прибывшие с ужасом ходили между составами, уже обросшими веревками, на которых висело с грехом пополам постиранное белье, печками из Бог весть где добытого кирпича и даже уборными, похожими на избушки на курьих ножках, нависающими над обрывом. Старшие поездов-ветеранов уже махнули на все рукой и слушали с тусклым безразличием возмущение “новеньких”.
Тринадцать старших собрались в вагоне, в котором ехал бывший секретарь Посьетского райкома партии Семен Афанасьевич Чен. В мирной жизни, как говорили переселенцы, будто сейчас шла война, Чен занимал самый высокий пост из дальневосточных корейцев – второй секретарь Посьетского райкома партии! И потому он безоговорочно был признан верховным руководителем. Вагон, в котором проходило совещание, стоял на соседних путях дверь в дверь с вагоном Виссариона. И парень видел, как, рассевшись кружком на полу, о чем-то горячо говорили мужчины. До него доносилась корейская речь, перемежающаяся русскими словами. Потом он увидел, как парторг села Благословенного дядя Вася Сек вылез из вагона и направился в его сторону. Виссарион никак не мог предположить, что вскоре окажется в самой гуще событий и станет ее центральной фигурой, и потому без особого интереса наблюдал, как дядя Вася неторопливо приближается к нему.
– Послушай, – обратился негромко парторг, подойдя вплотную к юноше. – Нужна твоя помощь. Ты у нас парень грамотный и надежный, расторопности тебе не занимать, так что во всех отношениях подходишь. Пошли. Наша партячейка доверяет тебе большое и важное дело. От тебя требуется не болтать и делать так, как скажут старшие. Пошли! – и для убедительности дядя Вася дернул парня за рукав. Не понимая, что от него хотят, Виссарион пошел следом за парторгом и вскоре, взобравшись в вагон напротив, оказался среди уважаемых людей.
– Вот и наш герой, спасший недавно ребенка, – представил его парторг. Это комсорг села Благословенного Виссарион Мен. Он парень грамотный и надежный. Да один его недавний подвиг чего стоит, – и он не без гордости похлопал юношу по плечу.
Виссарион смущенно молчал.
– Молодой человек, – обратился к нему Семен Афанасьевич, – вы – комсомолец и даже комсорг, так что объяснять вам важность происходящего незачем. Вы проехали весь путь, по которому проехали мы. Вы видели все ужасы и безобразия, творящиеся здесь. Но это происходит из-за подлецов, которые не хотят добросовестно выполнять порученное им дело государственной важности. А наш вождь и учитель Иосиф Виссарионович Сталин, конечно, не предполагает даже, что исполнители его воли могут творить такое. Поэтому мы решили поставить в известность товарища Сталина и послать ему телеграмму. Текст уже составлен, правда, на корейском языке. Ты поможешь перевести на русский и отправишь телеграмму в Москву, в Кремль. Почему мы выбрали тебя? Потому что ты парень грамотный и надежный, недавно вот совершил подвиг, за который в мирное время тебя бы наградили. Кроме того, надо обойти охрану и добраться до почты в городе. Думаю, твоего согласия спрашивать не будем. Считай, что это партийное поручение. Ты же в партию думаешь вступать? Правильно. Так что это зачтется. Когда все закончится успешно, я лично дам тебе рекомендацию в партию. Вот тебе ручка и бумага – пиши.
Виссарион не совсем понимал, что должно кончиться успешно – их бесконечное путешествие или отправка телеграммы. Его подспудно волновала другая, еще не вполне выкристаллизовавшаяся мысль. Он никак не мог до конца ухватить ее смысла, но она мешала сосредоточиться. Наконец, тряхнув головой, Виссарион стал писать. А между тем бывший секретарь райкома говорил бывшему парторгу:
– Ваши молодые самалийцы молодцы! Смотри, как хорошо знают русский язык. Не знаю, может быть, потому что наши дети сначала учились в корейских школах или оттого, что дома говорят на смешанном языке, но почему-то вот так, как ваши, мало кто говорит и пишет. Если слушаешь Виссариона с закрытыми глазами, кажется, что это говорит русский парень.
– Да ведь он же наполовину русский, – засмеялся кто-то.
– Ну и что! – почему-то рассердился Чен. – Помести чагубя1 в другие условия, хотя бы в какое-нибудь наше приморское село, и будет говорить с корейским акцентом… Вы, – обратился он вновь к дяде Васе, – должны сохранить ту атмосферу, в которой растет ваша молодежь. Нужно, чтобы молодые корейцы в совершенстве владели русским языком. Только тогда у них будет дорога в будущее…
Он говорил так, будто был уверен, что они вернутся в свои дальневосточные города и села и вновь обретут навсегда потерянную мирную жизнь.
– Ну, кажется все, – облегченно выдохнул Виссарион.
– А ну-ка, прочитай, только с выражением, как воспримет нашу просьбу великий Сталин.
Вися откашлялся и стал читать.
“Москва. Кремль. Иосифу Виссарионовичу Сталину.
Дорогой отец! Великий Сталин! Пишут тебе корейцы, жившие на Дальнем Востоке. Если в государственных интересах решили нас переселить, пусть будет так. Но просим тебя, сделай, чтобы мы все оказались в одном месте. Мы создадим новые колхозы и совхозы, будем сеять хлеб, выращивать рис, будем создавать школы, учить детей, будем служить Великому Советскому Союзу”. Мен читал выразительно, волнуясь, будто бы его на самом деле слышит великий вождь. И юноша думал, когда бабушка молилась Богу, она к нему обращалась тоже на “ты”. Наверное, трудно или даже невозможно говорить “вы” тому, кому беззаветно веришь.
И он читал дальше текст телеграммы, которая была составлена как можно короче, чтобы не утомлять великого вождя.
“Мы ни на что не жалуемся. Надеемся на твою неиссякаемую мудрость. Если ты сочтешь нужным прислушаться к нашей просьбе, сделай так, чтобы мы без лишних страданий могли вернуться к нашим домам на Дальнем Востоке и быстро восстановить заброшенные хозяйства. Это благодаря твоим заботам стали богатейшими Сучанский совхоз, Спасские соевые хозяйства, Ханкайский район, Посьетский регион, дающие рекордные урожаи. Мы быстро все восстановим. Уважь нашу просьбу. А мы приложим все силы, чтобы оправдать твои отеческие заботу и доверие…” – Далее шли подписи всех тринадцати коммунистов.
Ставивший подпись последним, несмело усмехнувшись, сказал, – Тринадцать… Несчастливое число… Может, и наш комсорг подпишется? Будет четырнадцатым.
Но дядя Вася так посмотрел на шутника, что тот, стушевавшись, поспешил ретироваться за спины других.
– Ну, давай, комсомол! Наш паровоз, вперед лети! – напутствовал Виссариона Семен Афанасьевич Чен. – Деньгами мы тебя снабдили, часовые не очень внимательны, так что ты сумеешь проскочить. Долго не копайся. Помни, мы с нетерпением ждем тебя. Иосиф Виссарионович узнает правду и примет меры…
Юноша быстро добрался до забора, отделяющего товарную станцию от внешнего мира, выждал, когда часовые с трехлинейками наперевес скроются за углом, юркнул в дыру, перебежал через дорогу и направился к центру города.
Виссарион шагал весело, насвистывая песню про паровоз, которую напомнил ему старик Чен, и вдруг остановился, как вкопанный. Тревожащая его мысль внезапно раскрылась, словно заслонявший ее туман разом рассеялся под порывом ветра. “А в НКВД не знают про эту телеграмму? Ведь не кому-нибудь, а самому товарищу Сталину… Надо отнести туда и показать. Может быть, они смогут переслать даже быстрее, чем почта”. Решив, что это правильно, он поспешил на трамвайную остановку.
Беря билет, парень спросил у кондукторши, как найти НКВД? Та шарахнулась, как от чумного, даже не взяв плату за проезд. Тогда какой-то военный, слышавший вопрос странного юноши, объяснил, где тому сойти.
Подойдя к массивной двери старинного здания, где до революции размещалось какое-то присутствие, а теперь занимаемого управлением НКВД, Виссарион оробел. Где-то в глубине души даже пожалел, что потащился сюда, но тут же справедливо возмутился: он выполнял свой комсомольский долг. Виссарион хотел было потянуть на себя блестящую латунную ручку, как его окликнули:
– Парень, ты куда направился?
И тут только он заметил в нише часового. – Да я – вот хотел… Мне нужно… – растерянно забормотал Виссарион, не зная, как объяснить цель своего прихода.
– Иди-ка вон туда, – указал часовой на небольшую дверь в нескольких метрах от главного входа. Юноше показалось, что человек с ружьем выругался, посылая его, черт знает куда. Но он покорно направился к незаметной двери и очутился в небольшом помещении, где, кроме стола и двух стульев, ничего не было. У стола сидел военный ненамного старше Виссариона. С деловитым видом он указал на свободный стул и воззрился на посетителя. С минуту помолчал, положил перед Виссарионом чистый лист бумаги, чуть придвинул чернильный прибор и коротко бросил:
– Пиши.
– А что писать? – удивился Мен. – Я хотел…
– Все хочут, – прервал его военный. – Пиши фамилию, имя, отчество, год и место рождения, а потом излагай суть дела, зачем пришел.
Было видно, энкавэдэшнику обрыдло десятки раз на день повторять одно и то же. И Виссарион почувствовал себя лишним со своей телеграммой. Разве этим людям, занятым важнейшим государственным делом – вылавливать врагов народа – сейчас до их проблем? Вот до чего додумались – слать телеграмму великому вождю. У товарища Сталина и без них столько забот… Виссариону стало стыдно за себя, за тех тринадцать старших товарищей, не понимающих политического момента. Он с завистью смотрел на одетого в красивую военную форму молодого энкавэдэшника с выражением безразличия на усталом лице. Многое отдал бы Мен за то, чтобы быть на его месте и вот так, привычно, без напряжения выполнять важное дело.
– Ты чего сидишь и не пишешь? – вывел Виссариона из раздумья голос дежурного, поставленного принимать сообщения и доносы от граждан. Такие “приемные” были организованы по всей стране и оказались весьма эффективными.
– Да н-нет, я, пожалуй, пойду, – подхватился Виссарион. – У меня тут ничего особенного, пустяки. Наши хотят телеграмму послать в Москву, а я подумал…
– Телеграмму в Москву? – насторожился энкавэдэшнк. – С жалобой?
– Да не жалоба это, а так, просто просьба к товарищу Сталину…
– И она у тебя при себе, телеграмма эта? Давай ее сюда, – и парень в военной форме резко выкинул руку вперед, будто хотел ударить посетителя.
Этот жест перепугал и озадачил Мена. Он вдруг понял, что телеграмма весьма заинтересовала дежурного, и ее нельзя отдавать кому ни попадя. С ростом значения находящейся у него бумаги снижался авторитет рядового работника комиссариата.
– Мне бы кого из начальников, – вдруг осмелел Виссарион.
Парень в форме зло посмотрел на строптивого посетителя и поспешно вышел из помещения. Через минуту в приемную вошел солдат с винтовкой и встал у выхода.
Прошло некоторое время, открылась внутренняя дверь и давешний парень в форме, стремительно войдя в дежурку, позвал:
– Пошли за мной. Да не копайся ты! Нас ждут, – и, подталкивая Виссариона, повел по бесконечному сумрачному коридору, а потом вверх по лестнице на третий этаж.
По размерам кабинета, куда они вошли, можно было понять, что он принадлежит начальнику высокого ранга. Приведший Виссариона парень в форме подтолкнул Мена вперед, а сам застыл у двери.
– Ты можешь идти, – послышался голос из-за стола, и тут Виссарион заметил военного, сидящего в пол-оборота к двери. – А вы проходите сюда, – указал на место перед столом, – и отвечайте. Какую телеграмму, кто и куда хочет послать?
Черные прилизанные волосы, длинные, ниже уха, бачки, тонкие усики и колючий взгляд небольших глаз – все это произвело на Мена не самое лучшее впечатление. “Белогвардеец какой-то, подумал он. – И как таких держат в органах? ”
– Ну?! Чего ты молчишь? Отвечай! Где телеграмма?! – Длинное худое лицо говорящего несколько раз дернулось от нервного тика.
Это дерганье щеки отчего-то перепугало Мена, и он торопливо вытащил сложенный лист бумаги. Из кармана выпали и врученные ему деньги. Виссарион положил телеграмму на стол, а сам присел, чтобы собрать разлетевшиеся смятые ассигнации.
– Стоять! Руки вверх! – вдруг раздался истошный крик.
Вконец перепуганный Мен вскочил на ноги и, ничего не понимая, неловко пошатнулся. Это и спасло его. Прогремел выстрел, и пуля, как показалось юноше, просвистела в миллиметре от его головы. В коридоре раздался топот, дверь с треском распахнулась, и в кабинет вбежали несколько энкавэдэшников, сжимая в руках маузеры. А хозяин кабинета стоял бледный, с непрерывно дергающейся щекой, направив наган на Виссариона.
К юноше подскочили и скрутили руки. Кто-то уже замахнулся, чтобы как следует проучить, еще не зная за что.
– Оставьте его, – дернул щекой “белогвардеец”, – произошла ошибочка. Спасибо, товарищи! Можете быть свободными.
После того, как все вышли, “белогвардеец” взял лист с текстом телеграммы и, подозрительно поглядывая на парня, который до сих пор не мог прийти в себя, стал читать.
– Та-ак, интере-есно… – произнес “белогвардеец”. – А почему ты пришел к нам, а не на почту?
– Я… я подумал, что так правильнее будет. – Мен все еще внутренне содрогался от пережитого испуга.
– Правильно подумали, – вдруг подобрел “белогвардеец”. – Вы мыслите по-государственному. А как ваша фамилия, как вас зовут? – и Виссариону показалось, что он при этом даже улыбнулся.
“Белогвардеец” нажал невидимую кнопку под столом, и тотчас же на пороге выросла фигура адъютанта.
– Отведи-ка молодого человека, – и почти ласково обратился к Виссариону: – Пройдите и немного отдохните. Я подойду, и мы побеседуем, там и познакомимся как следует. Идите. А ты – вновь посмотрел он на адъютанта, – немедленно ко мне всех начальников отделов и подотделов.
– Слушаюсь! – отчеканил адъютант и, кивнув юноше, мол, следуй за мной, повел по коридору, в конце которого открыл ключом дверь. В комнате, куда они вошли, вдоль стен стояли деревянный диван и несколько стульев. На столе лежали журнал “Огонек” и газеты. Окна были забраны металлической решеткой. Последнее обстоятельство неприятно поразило Мена. Но его успокаивало то, что командир, как он, наконец, стал называть “белогвардейца”, пообещал сразу же отправить телеграмму по своим каналам. – Так будет быстрее и надежней, – сказал тот.
– Посидите здесь, – и неразговорчивый адъютант вышел. Когда за ним защелкнулся замок, на сердце парня вновь стало неспокойно. Переборов тревогу, он подошел к окну, но ничего не увидел, кроме высокой кирпичной стены, которая, казалось, пялилась на него каждым неровным швом с вылезшим и застывшим раствором.
Ожидание оказалось долгим. Виссарион с интересом прочитал газеты, хотя и недельной давности – в пути переселенцы были оторваны от всего мира. А номера “Огонька” он читал еще в Благословенном.
День уже клонился к вечеру, когда вновь щелкнул замок, и появившийся адъютант проводил Виссариона к командиру.
Настроение у того было лучше, чем при первой встрече. Спросив, очухался ли Виссарион после внезапного выстрела, даже по-своему пошутил:
– Ничего, выстрелы в упор закаляют волю красных бойцов, – при этом его тоненькие усики дрогнули, видимо, обозначая улыбку. – А, кстати, – внезапно спросил командир, – ты не хотел бы служить в нашем комиссариате? Нам преданные и толковые люди нужны.
Виссарион ошалел от такого предложения. Он даже не мог ничего сказать и только улыбался во весь рот.
– Вижу, что хотел бы, – удовлетворенно кивнул командир.
– Но вы же меня совсем не знаете и сразу… – наконец смог вымолвить
парень, потускнев от мысли, что как же его, корейского переселенца, одного из подозреваемых в шпионаже, и вдруг в органы НКВД.
– Это тебе кажется, что не знаем, и командир многозначительно крякнул. – О тебе хорошего мнения бывший секретарь Посьетского райкома партии Семен Афанасьевич Чен. Прекрасно отзывается о комсорге села Благословенное Виссарионе Лаврентьевиче Мене и парторг села, как ты его называешь, дядя Вася.
– Так вы всех знаете, и дядю Васю тоже? – обрадовался Виссарион. – Где они сейчас? Они знают, что телеграмма послана?
– Они все знают и благодарят тебя. Я с ними разговаривал, и о тебе кое-что разузнал. Например, что твои родители скончались в прошлом году, и ты остался один на белом свете. – Он немного помолчал для приличия. – Знаю о твоем подвиге, что спас ребенка.
– Да ну, – отмахнулся юноша.
– А ты руками не размахивай, – строго проговорил командир. Этот поступок отлично характеризует тебя. И нам такие люди нужны.
В кабинете на некоторое время воцарилось молчание. Командир о чем-то задумался. Затем удовлетворенно хмыкнул, видимо, что-то придумав, и снова заговорил:
– Давай познакомимся поближе, потому что я буду рекомендовать тебя в школу войск особого назначения. А это, сам понимаешь, большая ответственность.
Виссарион с готовностью кивнул.
– Так вот, я сначала о себе. Меня зовут Николаем Максимовичем. Николай Максимович Горбунов. Я – заместитель начальника Иркутского управления НКВД и хочу, чтобы ты служил в наших органах. Но сначала тебе надо подучиться. Однако…
– А в школе есть такое … ну, такая часть что ли, где бы учили на энкавэдэшников? – нетерпеливо перебил Горбунова парень.
Николай Максимович насупил брови.
– Никогда не называй так бойцов комиссариата внутренних дел. Но ты перебил меня. В твоей биографии есть одно большое “но”, которое может помешать поступить в нашу школу.
– Какое еще “но”? – запальчиво воскликнул Мен, забыв, где находится и с кем разговаривает. Он уже видел себя в красивой военной форме, как тот парень в дежурке, а тут такое разочарование – что-то может помешать осуществиться его только что родившейся мечте.
– Понимаешь, – медленно, как бы обдумывая каждое слово, дернул щекой Горбунов, – твоя же фамилия Мен… А с такой фамилией, сам понимаешь…
– Так что же делать?! – отчаялся юноша.
Николай Максимович наблюдал за Виссарионом, как следит мальчик за мухой, у которой только что оборвал крылышки.
– Выход есть…
– Какой? – весь подался вперед Виссарион.
– У тебя же мать русская. Ее фамилия…
– Кудряшова, – догадываясь, о чем пойдет речь, встрепенулся Виссарион.
– Так почему бы тебе не взять фамилию матери? И будешь ты Виссарионом Лаврентьевичем Кудряшовым. Красиво и … типично. Может, мать ненароком с кем согрешила, а? – и он затрясся, что должно было означать смех над своей шуткой.
Виссарион же был настолько увлечен мыслью о школе войск особого назначения и будущей службе в органах, что не обратил внимания на слова Горбунова. И, не задумываясь, выпалил:
– Я согласен! Буду Кудряшовым. Да и какая разница – носить фамилию отца или матери? – Сказал и сам почувствовал фальшь в тоне и словах и, как бы оправдываясь, добавил: – ведь берет жена фамилию мужа… Чтобы переменить тему разговора, Виссарион спросил: – А где сейчас дядя Вася и остальные? Мне бы сходить попрощаться с ними. Ведь надолго же расстаемся…
– Да они, наверное, уже уехали. Мы организовали отправку эшелонов. Действительно, безобразие столько мариновать переселенцев. Часть поездов направили в Казахстан, а часть – в Среднюю Азию. Так что выучишься – поедешь и найдешь родных-знакомых.
– Родных у меня нет, друзей разбросало…
– Ну и лады, – постарался закруглить разговор Николай Максимович. Сейчас дадим бумагу, и отправишься прямо в школу. Там тебя примут и устроят. Ведь не часто наше ведомство направляет на учебу свои кадры, – самодовольно произнес Горбунов и нажал на невидимую кнопку под столом.
Не случайно Николай Максимович Горбунов старался поскорее уйти от разговора о дяде Васе и остальных, доверивших Виссариону отправить телеграмму. Даже ему было несколько не по себе вот так изворачиваться и врать прямо в глаза этому парню. Вообще-то этот ублюдок был ему до… одного места. Но, как назло, буквально вчера из Центра был звонок. Ему предложили набрать несколько человек подходящего контингента для обучения и последующего использования в разведке. В лице Виссариона Мена-Кудряшова Горбунов увидел подходящий кадр. Лучше и не придумаешь. И перевоспитывать не надо. Готовенький – бери голыми руками. А дядя Вася и остальные… В то время, когда он беседовал в своем кабинете с парнем, тринадцать активистов, подписавших телеграмму, уже находились в подвале этого же здания.
Отправив Виссариона с текстом телеграммы на почту, тринадцать бывших парторгов, председателей колхозов во главе с бывшим секретарем райкома партии сели на корточки в кружок и стали ждать. Закурили. Терпкий дымок махорки, подгоняемый легким ветерком, забрался в вагон. Оттуда послышался кашель ребятишек. В открытой двери показались женщины. Они спрыгнули на землю, спустили сонных детей, помогли сойти молодой матери с младенцем, которого спас Мен. Отойдя в сторону, стали о чем-то тихо переговариваться.
А мужчины молчали. У всех на душе было неспокойно. Не все полностью верили в положительный исход затеи. Ведь не сразу вручат товарищу Сталину их телеграмму. Прежде ее прочтет не один десяток людей, и кто знает, как они отреагируют на послание каких-то корейских переселенцев. Вот если бы почтальон вручил лично Иосифу Виссарионовичу… Но такого не бывает.
Прошел час-другой. Женщины уже успели согреть на печке, сложенной из камней, похлебку из воды с соевой заправкой и пшеном и накормить детей. Мужчинам тоже хотелось есть, но они решили дождаться своего посланца, чтобы быть уверенными, что телеграмма ушла. Как будто это могло что-то изменить.
Внезапно один из них, случайно взглянув под вагон, заметил странное движение. Несколько десятков ног в армейких обмотках быстро бежали вдоль поезда. Временами мелькали приклады винтовок. В следующий момент другие увидели, как между составами в их сторону бегут красноармейцы с винтовками наперевес.
Все вскочили, хотели уже броситься врассыпную, но Семен Афанасьвич Чен остановил их.
– Не трусьте! Куда вы бежите?! Ведь мы не совершили никакого преступления, не сделали ничего нечестного. Оставайтесь на месте.
Мужчины остановились и, сбившись в кучу, настороженно смотрели на приближающихся красноармейцев. Внезапно из дверного зева одного из вагонов выскочили двое мужчин и бросились бежать. А один из них попытался юркнуть под вагон. И тут полоснули выстрелы – один… второй… третий. Оба беглеца повалились на землю. Раздался женский вопль. Это кричала жена одного из убитых. И тотчас же плач подхватили другие женщины во всех эшелонах. Крик и рыдания волнами перекатывались от вагона к вагону, от поезда к поезду.
Тринадцать активистов были окружены красноармейцами. Подгоняемые прикладами, направились к выходу с товарной станции. У ворот их погрузили в “воронок” и привезли во двор управления НКВД.
В подвале к ним вошел военный с командирскими петлицами. Он медленно обошел всех, вглядываясь в лицо каждого. И при этом хищно щерился, отчего его тонкие усики топорщились и нервно подергивалась щека.
– Та-ак, – протянул командир, закончив “смотрины”. – Дядю Васю и Семена Афанасьевича Чена по одному ко мне, – и вышел в соседнее помещение, оборудованное для допросов.
Дядя Вася и Семен Афанасьевич переглянулись. “Так вот кто нас продал”, – пронеслось одновременно в их головах.
Первым на допрос привели дядю Васю. Он спокойно вошел и встал посреди комнаты.
– Значит, решили телеграфировать в Москву… Что ж, придумано неплохо, но… глупо. Неужели вы не знали, что ваше послание никогда не дошло бы по адресу!? Если бы даже не ваш парень, то все равно дальше Иркутска телеграмма не ушла бы… Кстати, расскажите-ка мне подробнее о вашем посыльном, о Виссарионе Мене…
– Да что говорить об этом гаденыше! – вдруг вскричал дядя Вася, распаляясь. – Я его, как сына… Он же остался сиротой. Родители были достойными людьми. Сделал его комсоргом, а он – подлый предатель… А, собственно говоря, за что вы нас арестовали? Разве написать нашему великому вождю и учителю – это преступление? Мы будем жаловаться в ЦК и самому товарищу Сталину. Вы еще ответите за это и за убийство двух наших товарищей. Они же просто испугались красноармейцев, а вы их застрелили.
– На товарной станции сегодня расстреляны не два, а восемнадцать корейцев. За попытку организовать бунт. А вы, граждане, арестованы за националистическую пропаганду и антисоветские выступления. Со статьей пятьдесят восьмой знакомы? Так вам предъявляются обвинения по всем ее частям. А это в лучшем случае – десять лет без права переписки. Вот так…
Этот командир говорил так откровенно и спокойно, что бывший парторг внезапно понял – никто из них не выйдет из подвала. По крайней мере, он, дядя Вася. Чего уж наговорил о нем этот змееныш, но энкавэдэшник уже определил его судьбу. И Семена Афанасьевича тоже. Не зря же решил побеседовать лишь с ними. И все из-за этого гада!
– Я вижу, у вас уже готовы и обвинительное заключение, и приговор. Так что я тут с вами болтаю? Только время трачу зря.
– Времени теперь у тебя будет предостаточно, контра. А когда нужно будет, заговоришь и расскажешь все, как надо. У нас тут есть такие мастера развязывать языки, что у них и немые начинают трещать, как сороки.
Когда в камеру на допрос заводили Семена Афанасьевича, он столкнулся с дядей Васей, по потухшему взгляду которого понял, что их ждет.
