Глава четырнадцатая
Юн Сек Вон лежал на койке в общежитии на Стромынке, где МГУ выделил для кинематографистов несколько комнат. Ему нездоровилось – знобило, и во рту было сухо, точно к небу прилип кусок целлофана, а язык смазали вонючим столярным клеем. Очень хотелось пить, но встать не хватало сил и некого попросить – все были на лекциях. Юн знал, где простудился, и поругивал себя за легкомыслие, но понимал, что повторись вчерашний случай, он вновь сделал бы то же самое. Они с Олей Константиновой – третьекурсницей филологического факультета МГУ, жившей в том же общежитии, что и он, отправились на Истринское водохранилище. Просто так, погулять. Эта мысль взбрела в их головы почти одновременно. Видимо, обоим хотелось туда, где поспокойней и не так много народу.
С девушкой Юн познакомился на одном из первых танцевальных вечеров в общежитии. Он, как и все остальные юхаксян, жался у стен, не решаясь пригласить кого-нибудь на танец. Сек Вона затащили сюда соседи по комнате, суля познакомить с шикарными девушками. Но как только зазвучала музыка, эти обещалкины растворились в воздухе, бросив его. Юноша ругался про себя, естественно, по-корейски, так как тогда еще не знал крепких русских слов, и уже хотел потихоньку выскользнуть в коридор, а оттуда к себе в комнату, как к нему подбежала небольшого ростика хорошенькая девушка и, чинно присев в реверансе, громко произнесла:
– Я приглашаю вас на танец. Отказываться не смейте. За это убивают на дуэли.
Юн мало что понял из ее слов. Но усек, что его хотят втянуть в авантюру и намерился бежать, но девушка крепко ухватила его за рукав рубашки, да так, что непрочная ткань затрещала, и на плече образовалась дыра.
– Вот дура, что я наделала! – воскликнула она, заливаясь краской. – Пойдемте, я быстро зашью, так что и видно не будет, пойдемте, пойдемте, – и она потянула его за руку так же настойчиво, как только что приглашала на танец.
Девчачья комната понравилась Юну – чистая, уютная. Не то, что их восьмикоечная казарма с едва заправленными койками и вечно заваленным немытыми чашками и какими-то объедками столом.
– Давай, снимай рубашку и садись где хочешь, – стала распоряжаться Оля. Немного порывшись в тумбочке, она извлекла коробочку, в которой были аккуратно сложены портняжные принадлежности – иголки, нитки, ножницы.
Смущаясь, Сек Вон снял рубашку и сел за стол, наблюдая, как маленькие, почти детские пальчики Оли быстро и сноровисто, стежок за стежком зашивают дырку.
– Вот так, – удовлетворенно произнесла девушка, рассматривая свою работу. –Теперь прогладим, и будет лучше прежнего.
В этот момент распахнулась дверь, и влетели две девушки, видимо, обитательницы комнаты.
– О-о! О-го! – вырвалось у них при виде парня в майке. – Ну, ты даешь, Олюшка! – и обе весело засмеялись.
Нисколько не смутившись, Оля сказала:
– Это я порвала нечаянно на нем рубашку и теперь заглаживаю вину, – при этом она включила в розетку утюг. – Знакомьтесь, девочки. Это… – и она звонко расхохоталась. – Да я и сама до сих пор не знаю его имени. Все получилось так быстро, что мы не успели и познакомиться. Скажи, пожалуйста, как тебя зовут? – обратилась она к Юну. – Меня – Оля. Оля Константинова. А ты?
– Юн Сек Вон. Фамилия Юн. Юн Сек Вон. Я – кореец. Жить там, – и указал пальцем в потолок. Наступила минутная пауза. Смущенный юноша решил, что надо прояснить сложившуюся ситуацию.
– Я не уметь танцы. Она меня дергать. Рубашка трах и сломался. Теперь она починяй. Вот…
Девушки покатились со смеху, чем еще больше смутили Юна.
– Ладно, вы тут чинитесь, а мы побежали. Только сменим обувку. Наши ухажеры пригласили прогуляться, а в лодочках далеко не уплывешь. Они быстренько переобулись и исчезли, многозначительно и нарочито громко покашливая на прощанье.
– Вот вертихвостки, – незлобиво проворочала Оля. – Теперь на всю общагу разнесут, что я была в комнате с полуголым парнем. Ну, да Бог с ними. Любят почесать языками.
– А ты корейский еда делать можешь? – внезапно спросил Сек Вон и сам удивился своему вопросу.
И Оля, присевшая у тумбочки положить на место коробку, в недоумении приподнялась и уставилась на Юна. – Нет-нет, не умею, – произнесла она наконец. – А что, надо уметь? Вот ты меня и научишь. А что надо приготовить? Какие у вас блюда? Что на первое, второе?
– Первый? Второй? У нас такой нет. Есть суп, по-корейски кук и самый главный – рис каша – пап.
– Ты меня и научишь, как варить кук и пап.
Только сейчас, когда прошло три года с того вечера, Юн смог понять, почему у него вырвался такой глупый вопрос. Эта маленькая девушка с быстрыми руками сразу понравилась ему. И он тут же представил, как она хозяйничает на кухне в родительском доме. Потому и заговорил про кук и пап. И, видимо, эта мысль все это время жила в нем, но чем больше проходило времени и чем дольше они дружили с Олей, тем яростнее отгонял от себя образ маленькой хозяюшки на их кухне в сельском доме.
«Нет, это просто нечестно с его стороны везти эту девочку из Москвы в их глушь. Да и она сама никогда не согласится. Пока учусь здесь, будем дружить. Помогать друг другу. Впрочем, так получается, что она, эта маленькая хлопотунья, вечно помогает ему. А он… Да готов для нее на все, но не представлялось еще случая, чтобы он мог что-то сделать ради нее. Но она не должна знать, что он любит ее. Пусть трудно будет ему, только ему».
А вчера они поехали на водохранилище. Февральский день выдался ветреным и холодным. Они ходили по берегу замерзшего водоема и без конца о чем-то говорили и смеялись. Благо Юн уже довольно сносно болтал по-русски. Внезапно порыв ветра сорвал с головы девушки маленькую меховую шапочку. Та колесом покатилась под уклон и упала на лед. Сек Вон прыгнул с берега. Тонкий лед хрустнул и парень оказался по колено в воде. Шапочка была спасена, но какой ценой: герой свалился с температурой. Но Сек Вон был уверен, что даже если пришлось бы окунуться в ледяную воду, пошел бы на это. Он знал, как бережет маленькую шапочку Оля. Родители наскребли денег из своей мизерной зарплаты и сшили дочери обнову, которая чуть было не пропала в полынье.
Внезапно мирное течение приятных воспоминаний прервала обжигающая мысль. Сек Вон словно услышал рядом тягучий, нудный голос: «Родина посылает вас за границу учиться. Вы должны выкинуть из головы всякие там гулянья и ухаживанья. Конечно, вы молоды, но надо помнить всегда, что в вашем возрасте наш великий вождь товарищ Ким Ир Сен уже совершал подвиги во имя родины».
Юн даже приподнялся, огляделся, чтобы увидеть Ли Дя Рена – настолько явственно звучал голос парторга. Но рядом никого не было. Видимо, он задремал и ему приснился кошмар.
В дверь постучали. В комнату вошла Олечка.
– Ты что, Юник, заболел? – подбежала она к кровати. – Это я виновата. С этой моей дурацкой шапкой. Вымок в ледяной воде… Как бы пневмонии не было. У вас, конечно, нет градусника. Сейчас я принесу. И молока прихвачу. Горяченького попьешь – сразу полегчает. Только где бы взять еще меду, – девушка заметалась по комнате, сдвигая на край стола кружки с недопитым чаем и сворачивая газету с остатками хлеба и какими-то огрызками. – Ох, и грязюка тут у вас! Прямо свинарник настоящий. Ты полежи, Юник. Я сейчас, – и она выбежала из комнаты.
Сек Вон, кряхтя по-стариковски, поднялся и натянул на себя хлопчатобумажный спортивный костюм с вздувшимися пузырями на коленях и явно короткими после многочисленных стирок рукавами. Закружилась голова, и он плюхнулся на кровать, с трудом укрылся одеялом.
Минут через двадцать, показавшиеся Юну бесконечными, прибежала Оля. Она сложила на столе какие-то пакеты, зазвенела посудой и вскоре уже поила больного горячим молоком с медом и одновременно рассказывала: хорошо, что запаслась молоком еще с вечера, а мед нашла в тумбочке у подружки с Украины. Жмотина такая. Никогда не угостит соседок по комнате. А мед, привезенный из дому, наверное, ест по ночам, втихую. Сек Вон слушал этот щебет и млел от счастья, что Оленька рядом, ухаживает за ним и хлопочет. Его маленькая хозяюшка.
Когда, наконец, Юн был напоен и накормлен, Оля уютно пристроилась у него в ногах и, чтобы развлечь больного, стала читать вслух «Сказку о царе Салтане», громко, с выражением, четко выговаривая каждый слог.
– Для того чтобы научиться правильно и красиво говорить по-русски, – повторяла девушка уже не раз, – надо больше и чаще читать Александра Сергеевича Пушкина.
Сек Вон с обожанием смотрел на «маленькую хозяюшку» и хотел, чтобы все это продолжалось бесконечно.
Вдруг Оля прервала чтение и строго взглянула на юношу, отчего бровки ее переломились домиком, а взгляд стал хитрющим.
– Послушай, когда же в конце концов ты научишь меня варить пап и кук, – спросила она так, будто бы они только что говорили об этом.
– А разве я обещал? А потом, зачем тебе это? – совершенно обескураженный неожиданным поворотом дела спросил в свою очередь Сек Вон.
– Как это зачем? – девушка даже ударила кулачком о книгу. – Ты же сам говорил: на следующий день после свадьбы молодая жена должна приготовить обед родителям мужа, чтобы те оценили ее как хозяйку. Ведь так по корейскому обычаю? А что я продемонстрирую твоим родителям, если до сих пор не научилась варить пап и кук? И в этом виноват ты.
Сек Вон онемел от растерянности и лишь после долгой паузы, заикаясь, произнес:
– А разве ты будешь моей женой?
– Ну, ты ваще, Юник. Все знают об этом, а только ты не знаешь. – Оленька даже задохнулась от негодования. – Да все считают, что мы давно уже муж и жена, только скрываем это. Пора, по-моему, оправдать пожелание трудящихся. Вот выздоровеешь, мы пойдем с тобой в ЗАГС и подадим заявление, а потом и свадьбу сыграем. Комсомольскую. Можно прямо здесь, в общаге. Как, помнишь, в прошлом году Валюшка и Гена с четвертого курса?
– Нет, так нельзя, – наконец после долгого молчания, во время которого девушка с возрастающим удивлением смотрела на него, выговорил Сек Вон. – Понимаешь, Оля, я не могу брать тебя в Корею. Там очень плохо… Нет, там очень хорошо, но тебе плохо. Нет водопровод, батареи, – он указал на гармошку под окном, от которой шло уютное тепло. – Там нет хлеб, только пап, но мало. Там наша кухня «пуок» совсем низкая, как яма. Тебя там не видно. Надо носить уголь и делать брикет. Тебе там плохо, Оленька, – он впервые назвал ее так ласково. Юну тоже плохо, раз тебе плохо.
– Дурачок, – вдруг развеселилась девушка. – Мы там будем вместе, и нам будет хорошо. Без водопровода, без батарей центрального отопления, в этой яме «пуок» с углем. Ведь мы же любим друг друга, правда? – вдруг она посуровела. – Может, ты не любишь меня, а гулял просто так, от нечего делать? А ну, признавайся, – вскочив с места, она затеребила Юна за уши и нос.
– Я т-тебя люб-лю, – отбившись от ее маленьких ручек и пытаясь поймать их, вскричал юноша. – Люблю очень сильно, как большой слон. Но только…
– А почему, как слон? – перестала теребить его девушка.
– А он такой сильный. Вот так сильно я тебя люблю.
Оленька покатилась со смеху. – Ну, умрешь с тобой! Как скажешь что, хоть стой, хоть падай.
– Падать не надо. Но мы в Корею вместе поехать нельзя.
– Почему это нельзя? – его серьезность передалась и ей. – Если мы любим, ничто не сможет помешать нам.
– Помешать может.
– Девушка изумленно уставилась на него.
– Кто или что может помешать?
– Послевоенное восстановление и строительство, – тихо произнес он, все больше понимая нелепость своих доводов. Нас сюда послали учиться. Наш вождь товарищ Ким Ир Сен сказал, что мы должны хорошие специалисты, надо восстанавливать страна. Нам нельзя гулять, жениться. Мы должны учиться. Только учиться. – Последние слова он сказал очень грустно и тихо, почти шепотом. А потом, ты – русская, я – кореец. Жениться с иностранцами нельзя. У нас такой закон есть.
– Что за чушь? – глаза Оленьки стали совсем печальными, но внезапно вновь вспыхнули от пришедшей мысли. – Тогда мы вот что сделаем. Ты не поедешь в свою Корею. Мы будем жить здесь. А после окончания учебы поедем к нам, в Свердловск. Ты там будешь работать на киностудии, создавать шедевры: вроде того фильма, ну, который с Сергеем Петровым, а я буду работать в школе, учить детей. И будем жить припеваючи… Согласен?!
– Нет, Оля, – одними губами произнес он. – Я должен ехать. Я не могу не ехать на родину. Там мой дом, мои папа и мама. Там наш вождь…
Оленька с минуту смотрела на него широко раскрытыми глазами, потом, зарыдав, выбежала из комнаты.
Словно от звука захлопнувшейся за Олечкой двери Юн потерял сознание. В горячечном бреду он видел как бы продолжение того, что произошло наяву. Бомбили американские самолеты. Они с Олей почему-то оказались в глубоком овраге с почти отвесными склонами, поросшими редким чахлым кустарником. Чтобы уцелеть, нужно было непременно вылезти отсюда. И вот они ползут, цепляясь за кустики и неровности. Он подталкивает Олю, подставляет ладони под ее ступни. И они ползут, ползут, срываясь на несколько метров вниз, чтобы потом сантиметр за сантиметром вновь подниматься вверх. Порой казалось, что не осталось сил, чтобы хоть разок подтянуться, сердце, колотившееся где-то у горла, готово было выскочить, прорвав грудь. Но он чувствовал: Оленьке еще труднее, и если он хоть на секунду остановится, то девушка покатится вниз, и ничто не спасет ее. И все полз и полз, теперь уже левой рукой обхватив за талию совершенно обессилевшую Олю. До спасительной вершины оставалось всего несколько вершков. Сек Вон уперся ногой о невидимый выступ и ухватился за, казалось бы, крепко сидящий в земле валун. Но тот неестественно легко сдвинулся с места и покатился вниз, увлекая за собой Юна и девушку. «Оля! Оленька!» – закричал Сек Вон и очнулся.
Он увидел темный силуэт, склонившийся над ним, и обеими руками обхватил за шею, горячо шепча спекшимися губами: «Оленька… Оленька… Ты жива! Жива! Я тебя никуда не отпущу! Ты поедешь со мной! Поедешь, да?»
– Куда это ты собрался со своей Оленькой? Да отпусти же ты меня! Всю рубашку вымочил слезами, – и Ким Вон Гын стал отряхиваться, что-то ворча себе под нос.
От его грубого голоса Сек Вон наконец полностью пришел в себя. Он уныло смотрел на друга, все еще переживая кошмарный сон и последовавшее за ним пробуждение.
– Так куда ты собрался с Олей? Почему она должна была умереть? – переспросил Вон Гын, подсаживаясь на койку, где еще недавно сидела Оленька.
– Да понимаешь, тут получилось такое, – сомневаясь, надо ли рассказывать другу о случившемся, медленно заговорил Юн. Но на душе было муторно и так нужно было с кем-нибудь поделиться, спросить совета, что он на все махнул рукой и, уже не думая о возможных последствиях, стал рассказывать.
Ким Вон Гын слушал внимательно, порой хмурясь, а порой улыбаясь, казалось, каким-то своим мыслям.
– Ну и сказал, что мы не можем быть вместе, потому что ей нельзя ехать со мной, а я не могу остаться здесь, – закончил печальное повествование Юн Сек Вон.
– Ну и дурак! – коротко резюмировал Вон Гын. – Где ты найдешь еще такую девушку? Ни среди наших кореянок, ни среди здешних. Она же… Она… В общем, она такой человек, какого встречаешь один раз в жизни. И наплевать на всякие там условности и законы. Надо сказать, друг, что тебе повезло, как никому другому. Знаешь, как редко бывает такая любовь?!
– А ты откуда знаешь, какая у нас любовь? – робко спросил Юн, смущаясь, что Ким так откровенно говорит о его чувствах.
– Да ты и в самом деле дурак, – удивился Вон Гын. Все же происходит у всех на виду. И глядя на вас, кто радуется, а кто и завидует. Я, например, завидую. Прямо скажу, будь я на твоем месте, сделал бы все, чтобы остаться навсегда с ней.
– И даже не вернулся бы на родину? – Юну страшно было услышать ответ друга, будто от этого зависела его судьба. Он боялся, что Ким ответит, что уехал бы, оставив Олю. Но еще страшнее, если скажет, что мог бы не вернуться на родину.
– Вон Гын почесал затылок. – Во-первых, у меня нет такой девушки, а во-вторых, разве у тебя так остро стоит вопрос? Еще же два года учебы здесь… Да и у нас ей жить будет не так плохо. Что это ты запугиваешь ее нашим пуок. Мы же будем жить в городе, скорее всего в Пхеньяне. Ведь в других городах нет киностудий. Не будешь же ты снимать фильмы в своей деревне. Так что не унывай раньше времени. Давай вставай и топай искать свою подружку. Дурак ты, дурак, такую девчонку можешь потерять. Эх, почему это она на тебя глаз положила? Вот я бы… – протянул он мечтательно. – Да я бы с ней остался здесь или поехал на Северный полюс, да куда она захочет!
Юн, изумленный от такого откровения друга, гордясь за Олину любовь и в то же время страшась слов, что можно не возвратиться на родину из-за такой любви, хотел было что-то ответить, но в это время из коридора донесся топот ног, будто неслось стадо мустангов, и какой-то невнятный, то ли радостный, то ли испуганный крик. Друзья переглянулись. Ким вскочил и бросился было к двери, но она распахнулась, и в комнату влетели Гриша Сердюк и Андрей Ковалев. Вид у обоих был какой-то восторженно-встрепанный, будто они получили отличную оценку на экзамене, к которому совсем не готовились.
– Ребята! – заорали они с порога. – Культ личности Сталина разоблачили!
– Что разоблачили? Что такое культ личности? И почему товарищ Сталин? – Юн и Ким ничего не понимали.
– Темные вы люди! Только что закончился двадцатый съезд партии. На нем Никита Сергеевич Хрущев выступил с закрытым письмом к коммунистам, в котором изложил страшные злоупотребления в результате культа личности Сталина, – обстоятельно, как им казалось, Сердюк и Ковалев стали разъяснять корейцам суть происшедшего. Но Ким и Юн не воспринимали все величие и весь трагизм событий. В их сознании не могло уместиться такое понятие, как культ личности вождя и особенно его разоблачение. Разве можно развенчивать божество и втаптывать его в грязь? Во-первых, оно недосягаемо для простых смертных, это божество. И потом, это не их ума дело. Обоим стало страшно. Они даже зябко поежились и оглянулись на окно, словно из него повеяло холодом или кто-то мог подслушать, какие кощунственные речи тут произносились.
– Я, пожалуй, пойду, – поднялся Ким Вон Гын. Надо в читалку, завтра семинар, а я еще не готовился. А ты поправляйся скорее. Пропускать занятия нельзя. Скоро же сессия, – и он, кивнув Гришке и Андрею, ушел.
Сердюк и Ковалев смотрели на него, как на ненормального. А когда за ним закрылась дверь, оба разом повернулись к Юну. Тот устало откинулся на подушку и тихо произнес:
– Я сильно больной. Голова болит. Температура высокая. Хочу спать, – и отвернулся к стене.
Странные ребята, эти корейцы, – пожал плечами Ковалев, – то ли они на самом деле ничего не понимают, то ли делают вид, потому что боятся.
– Черт с ними, Андрейка! Это их дело. Пошли, сейчас по радио, может, сообщат что-нибудь новое.
Я вижу, ты совсем здоров, – похлопал по плечу Юна Ким Вон Гын. – На тебе, как на собаке, быстро все заживает. Ладно, – не обижайся. Это я по-дружески. Да-а, вчера ты выглядел паршиво. И день выдался сумасшедшим. Сначала ты со своей Ольгой, потом этот… культ личности, – и он с опаской оглянулся. О главном так и не удалось поговорить.
«Что может быть главнее, чем наша с Оленькой проблема?», – подумал Сек Вон, но промолчал. Вопросу о культе личности Сталина никто из них не придавал особого значения. Просто произошел неприятный эпизод у соседей, но ничего, разберутся сами, только бы их не трогали. Это была своеобразная защитная скорлупа, потому что, разбей ее, может оказаться очень больно. Лучше зажмуриться и пройти мимо лежащего на пути человека, а то беды не оберешься и хлопот. Вдруг это мертвец и придется давать показания, а если, не дай Бог, больной, надо «скорую» вызывать и вообще… А еще их удивляло, как это окружающие студенты только об этом и говорят, да еще радуются, как большому празднику. Как это? О великом вожде говорят плохое, и все довольны. Правда, это студенты. По дороге в институт Юн услышал слова пожилого человека, наверное, старого большевика. Тот на весь вагон метро кричал: «Иосиф Виссарионович вам еще покажет! Мало он расстреливал таких, как вы! Все враги народа! Всех в ГПУ и к стенке! Позор! Его можно смыть только кровью ваших детей!» Что тут поднялось, когда тот сказал про кровь детей. Здесь он, конечно, загнул немножко. Но остальные тоже хороши. Культ личности, культ личности… Что это такое, Юн толком не знал, ему казалось, что и другие не совсем разобрались. Вот пройдет время, одумаются. Да разве можно так говорить про вождя?! Нет, они такого себе не позволят. И Сек Вон даже с превосходством оглядел серую толпу. Они, как стадо баранов. Не знают, что без мудрого вожака пропадут тут же. Мелькнула мысль, что тогда и вожак должен быть бараном, но он со страхом отогнал эту крамолу.
А Ким Вон Гын между тем продолжил:
– Представляешь, вчера я отправился в наше посольство и увидел, как из него выходит… Кто бы ты думал? Пак Ен Тхя. Ну, думаю, мало ли зачем парню понадобилось сходить в посольство, но после мне Кен За, ну, знаешь, маленькая такая девушка, секретарша консула, такого порассказала, закачаешься. Между прочим, это касается в основном тебя.
– Меня?! – изумился Юн. – Почему меня? И почему это Кен За так разоткровенничалась с тобой? – хитро посмотрел он на друга. – И что за дела у тебя вдруг в посольстве?
– Понимаешь, – нисколько не смущаясь, стал объяснять Вон Гын, – твоя Оля все не дает мне покоя. Еще в самом начале она мне здорово приглянулась, но раз она выбрала тебя, значит все. Друг – это святое. А эта Кен За такая же маленькая и хорошенькая, как и Оля. Ну, в общем, мы стали встречаться. Уже давно. Наверное, поженимся. Она, правда, трепуха. Впрочем, как и все женщины. Ты знаешь, что им ни скажешь, особенно если предупредишь, чтобы никому не говорила, она поклянется, что будет молчать, и тут же, если под боком мать, растреплется ей, перескажет все и любовнику. Этим и пользуются многие шпионы. Только вот мужу женщины говорят меньше всего. Наверное, боятся невзначай проговориться о своих похождениях, – и он весело рассмеялся. – А что Кен За рассказала, послушай, весьма любопытно. Во-первых, каким образом ей удалось подслушать разговор о тебе. Этот Пак сначала пришел к консулу, к нашему куратору Тен Юн Ги. Но тот приболел, попал в больницу. В это время в приемную вошел посол и повел Пака к себе. Кен За тут же зачем-то понадобилось пойти к секретарше посла, но той не оказалось на месте. А дверь в кабинет Ли Сон Ча оказалась неплотно прикрытой. И все было хорошо слышно. Так вот, этот Пак, собачий сын, рассказал послу, что мы с тобой не имели права учиться за границей, так как у тебя отец при японцах был сельским старостой, а у меня дядя работал в муниципалитете. Представляешь, какая сволочь! Доносчик недорезанный! Он, оказывается, все доложил в свое время парторгу курсов в Ыйдю. Тот обещал принять меря, но не успел. Помер. Вот почему мы здесь и до сих пор учимся. И еще. Этот собачий сын Пак давно уже целится на твое место председателя партийной ячейки. Покоя не находит. Посол обещал принять меры в отношении нас с тобой и сделать его председателем. Только просил немного повременить. Почему? Дальше Кен За не смогла услышать, потому что пришла эта выдра, секретарша посла, и плотно притворила дверь. Вот так, дорогой сын сельского старосты. Такой подлец оказался среди нас. Да, по-видимому, не он один. Замечал я тут кое за кем, к счастью, не из наших вгиковцев, как они норовят подслушать, о чем мы говорим, расспрашивают, будто невзначай, где мы проводим время, что делаем, о чем думаем даже. Шпионы поганые!
Юн пал духом. Он вспомнил, как после заседания партийного бюро в институте Пак Ен Тхя подошел к нему в вестибюле и пригрозил, что так дела не оставит. Вот и вылез теперь с доносом. Что же делать? Сек Вону казалось, что сейчас он вернется в общежитие, а там уже его ждут. Может быть, кто-то из посольства в сопровождении работников государственной безопасности. Их много понаехало из Кореи, чтобы следить за согражданами.
Юн резко остановился. Вон Гын с удивлением посмотрел на него и по выражению побледневшего лица понял, что происходит с тем.
– Не бойся, друг. Не пропадем. Время еще есть. Послу нужно все обдумать, связаться с кем надо. Он же так и сказал Паку – повременить. Что-нибудь придумаем. Зря что ли нас три года учили, столько денежек выкинули? Скорее всего, дома нам хода не будет. Не разрешат работать самостоятельно. Ведь мы с тобой, получается, вроде как враги народа. Может, пока оставят в покое, просто будут бдительнее следить с помощью таких выродков, как Пак. А куда мы денемся?! Уехать никуда не сможем. Спрятаться – тоже. Хороший подарочек нам приготовили, ничего не скажешь.
Юн молча продолжал идти, как ему казалось, в ловушку. В голове у него не было мыслей. Одна обреченность.
– Тетя Клава, нас никто не спрашивал? – поинтересовался Ким Вон Гын у толстой, громадного роста вахтерши, сидевшей на проходной общежития. Корейские студенты пользовались благосклонностью обслуживающего персонала. Они всегда были вежливы, не нарушали распорядок, не пьянствовали и не буйствовали. Слыли аккуратными и чистоплотными. Да ведь в гостях себя по-другому не поведешь. Во всяком случае, тетя Клава благоволила к чернявеньким, и потому отвечала, в ее понимании, довольно любезно.
– Да кому вы нужны, паршивцы эдакие?! Вот только тебе, Юн, письмецо из Кореи. Родители, небось, пишут, а ты, проходимец, отвечаешь лишь в год по чайной ложке.
В другое время Сек Вон, обидевшись, стал бы доказывать, что он аккуратно отправляет родителям письма, да и не только, но и посылочки – лекарства, например, или изредка какую-нибудь одежду, купленную на сэкономленные от стипендии деньги. Порой он и другие студенты с операторского подрабатывали – ходили по детским садам и фотографировали ребятишек. Родители в этих случаях не скупились и платили за снимки по рублю за штуку. Но в данный момент Сек Вону было не до споров и объяснений. Поблагодарив за письмо, он отправился в свою комнату.
С замиранием сердца Юн открывал дверь в полной уверенности, что там полно чужих, но, заглянув в щель, облегченно вздохнул, вошел и быстро повернул ключ в замке. Лишь после этого почему-то на цыпочках подошел к своей койке и упал ничком, зарывшись головой в подушку. Сек Вон не помнил, сколько пролежал в такой позе, но когда поднял голову, за окном было уже темно. Он встал и потянулся. По застывшему телу быстрей побежала кровь, и в голове заработали мысли. Юноша подумал об Олечке, о том, что нужно найти ее сию же минуту и сказать, что вчера был не прав, что без нее никуда не поедет, скажет ей, что напишет самому товарищу Ким Ир Сену, и великий вождь обязательно разрешит им быть вместе, он же такой мудрый и добрый! С этой мыслью Юн выскочил из комнаты и побежал на третий этаж, где жили девчата. Перед Олиной дверью он пригладил волосы и, постучавшись, вошел. В комнате была только Алла. Она подняла голову от учебника и удивленно уставилась на вошедшего.
– Где Оля? Можно ее видеть?
– Нет, не можно, – хмурясь, ответила Алла.
– Почему не можно? – удивился Сек Вон.
– Потому что она уехала.
– Куда уехала? Почему не сказала?
– А вот этого я не знаю. Это ваше с ней дело, – и Алла демонстративно уставилась в учебник, давая понять, что он мешает.
Но Юн не уходил. Он был в полной растерянности. Куда уехала Олечка среди учебного года? Вчера же об этом и речи не было. И тут до него стал доходить смысл слов Аллы, и становилось понятным, почему она, обычно такая приветливая, сегодня чуть ли не груба с ним.
– Я знаю, она уехала, потому что я…
– Я уже сказала – это ваше дело и не впутывайте меня в ваши проблемы. Знаете что, Юн, завтра у меня семинар и мне некогда выяснять, почему да отчего. До свидания! – и вновь стала сосредоточенно читать и даже зашевелила губами.
Но Сек Вон впервые, может быть, проявил характер. Он с грохотом взял стул и сел.
– Ты скажи, куда поехала Оля? – от волнения он перешел на «ты», и в голосе зазвучала непреклонная решимость.
Алла удивленно посмотрела на него, о чем-то задумалась, потом сказала:
– Черт с вами. Скажу, хотя и обещала ничего не говорить. Оля уехала домой, на Урал, в Свердловск. Ты, дурень этакий, наговорил ей с три короба. Она так ревела вчера. Весь вечер. Вот бы никогда не стала так убиваться из-за таких, как вы, то есть ты. А сегодня Оля сбегала в деканат, взяла билет и айда вперед. Теперь понятно? Все! Гуд бай!
– Нет, не все. Давай мне адрес Оли в Свердловске, я тоже поеду туда.
– Ты-ы поедешь? – изумилась Алла. Немного подумала и, вырвав из записной книжки листок, протянула Юну. – На, бери и езжай к своей милой. Хоть ты не стоишь и мизинчика на маленькой ручке этой девочки. Езжай, и Бог тебе судья!
Сек Вон схватил листок с адресом и побежал к себе. Он вытащил из-под кровати спортивную сумку, в которой носил фотоаппаратуру для съемок, и стал кидать в нее вещи. Затем вытащил из тайника заначку и подсчитал наличность. Получалось немного, но на билет, наверное, хватит. Критически осмотрев свое побитое ветром пальтишко, он подумал, что может замерзнуть в нем на Урале: Оленька рассказывала, какие там морозы, но, махнув рукой, натянул его на себя и, нахлобучив шапку, между прочим, подарок все той же Оли, вышел из комнаты. Но не успел завернуть за угол бесконечного коридора, как нос к носу столкнулся с Пак Ен Тхя.
– Это куда мы собрались в такую позднь? – Ен Тхя и со своими корейцами старался говорить по-русски, щеголяя знанием языка и зачастую коверкая слова и выражения.
От неожиданности Юн даже споткнулся на ровном месте и выронил толстую сумку. В тот же момент она отлетела в сторону, отбитая ногами пробегавших мимо студентов, и из нее посыпались вещи – одежда, зубная щетка, мыльница, бритвенный прибор.
– Да никак ты в дальнюю дорогу собрался? – переходя на корейский и с удивлением разглядывая вывалившееся содержимое сумки, раздумчиво произнес Ен Тхя, и внезапная догадка вспыхнула в его мозгу. – Так ты решил бежать, как я понимаю. Значит, товарищ посол уже принимает меры, и ты захотел скрыться. Похвально, похвально. Ловко придумал. А куда же ты хотел бежать с иностранным паспортом, без разрешения ОВИРа? Тебя тут же арестовали бы за чертой Москвы. Что ж, вышло хорошо. Ты сам себя разоблачил. Возвращайся в свою комнату и сиди там. Смотри, не вздумай снова бежать.
– А ты кто такой, чтобы тут распоряжаться?! – взорвался Юн.- Если ты шпион и доносчик, так думаешь, что тебе все дозволено? А ну, прочь с дороги, а не то получишь за все! – и Сек Вон угрожающе сжимая кулаки, двинулся на противника. Значит, захотел быть председателем партячейки? Не выйдет. Тебя наши никогда не изберут. Таким подлецам, как ты, знаешь, где место? Сейчас узнаешь… – и замахнулся, но его остановил грозный голос тети Клавы:
– Эт-то еще что за новости! И вы туда же! Вот поганцы-драчуны. А ну, марш по своим комнатам, а не то за шиворот оттащу. И она неприступной стеной встала между дерущимися.
На следующее утро уже все общежитие знало о «кровопролитной» драке между корейскими студентами – тетя Клава постаралась. От нечего делать она всем рассказывала о происшествии, причем с постоянным добавлением несуществующих подробностей. И не со зла, а просто так. Именно от нечего делать.
Было воскресенье, и потому в общежитии толкалась масса народу. От этого слухи о побоище распространялись со скоростью телеграфа.
Ким Вон Гын застал Юна еще лежащим в постели. Во вчерашнем монологе Пака он уловил одно рациональное зерно. Действительно, он впопыхах не подумал, что им, иностранцам, ограничено передвижение по стране, да и не мешало испросить разрешение на отлучку в деканате и посольстве. Если б уехал просто так, получился б грандиозный скандал. Но что делать с Олечкой?! Как поступить? В письме, а тем более телеграмме далеко не все скажешь. Нет, перед Олечкой он должен появиться сам, живым. Но кто его отпустит? Особенно после вчерашней стычки с этим змеенышем Паком. Сегодня с утра уже трое русских парней прибегали к нему и спрашивали, не нужна ли помощь? Если что…
-– Послушай, друг, что-то ты вчера такое натворил, что вся общага гудит, – произнес как всегда в своей спокойной манере Ким Вон Гын, придвигая стул поближе к койке. – Пак Ен Тхя требует немедленного собрания партячейки. Он уже чувствует себя председателем. И, по-видимому, виноват ты сам. Что ты наговорил ему? Да открой же ты глаза, не притворяйся, что спишь!
Сек Вон нехотя открыл глаза, немного полежал молча, собираясь с мыслями, и начал рассказывать слово за слово, начиная с того, как Алла, соседка Оли по комнате, сказала, что та уехала в Свердловск.
– Так-так… И ты вывалил этому Паку все сразу, тем самым с головой выдавая Кен Зу, что она подслушала разговор с послом. Хотя… Впрочем, откуда им знать, что Кен За в это время была в чужой приемной. Скорее всего, этот собачий сын Пак подумал, что тебе сделал выговор сам посол. Ведь так получается?
– Да, вроде бы, – согласился Юн.
Тогда мы так и повернем разговор на сегодняшнем собрании. И не лезь в бутылку. Оставайся спокойным. В споре выигрывает тот, у кого остается холодной голова. А теперь вставай. Надо успеть позавтракать, и пойдем на нашу говорильню. Да, бой предстоит жестокий. Тем более, что Пак требует рассмотреть вопрос о нашем отношении к разоблачению культа личности Сталина. Тут надо держать ухо востро. Одно лишнее слово и – конец всему. И учебе, и свободе, а может, и жизни. Давай, пошли.
