Глава первая
Пак Ен Тхя сидел на крыше круглой башни, по прихоти архитектора прилепившейся к углу большого светло-желтого и потому нарядного и радостного здания бывшего когда-то театром, а теперь отведенного под Дом офицеров Советской армии. Снизу, с земли, парня скрывал высокий парапет, и лишь голова его торчала, словно яблоко, забытое на столе. Да Ен Тхя и не беспокоился, что его могут заметить. Там, внизу, было не до него. Школьники шумели и веселились, кто как мог. Особенно резвились те, кто помладше. Они носились перед зданием по небольшой площади, будто смазанные скипидаром, запуская друг в друга сумками с учебниками. У многих белые рубашки вылезли из брюк и приобрели сероватый от пыли оттенок. Красные пионерские галстуки сбились в сторону. Но им было все нипочем. Они были в той единственной поре жизни, когда все главное происходит в данный момент. Старшие стояли группами, снисходительно-скептически посматривая на расшалившихся малышей. Несмотря на жару, некоторые из парней были в форме морских офицеров, но лишь без погон – темно-синие кители с белыми подворотничками и черные широченные клеши. А девушки… Ен Тхя все они казались красавицами, особенно, когда были в белых фартучках и в волосы вплетали белые банты. Но вот подходили автобусы или студебеккеры с крытыми кузовами, и ребята весело заполняли их. Машины еще не успевали тронуться с места, как школьники начинали петь.
Ен Тхя долго еще продолжал сидеть на крыше, с затаенной завистью поглядывая на опустевшую площадь. Многое парень дал бы за то, чтобы оказаться вместе с теми, кого ежедневно провожал в школу. Но те были из другого мира, недосягаемого, сделаны из другого теста.
Они были русские, а он – кореец. Они – дети солдат-победителей, а он… хоть и не побежденный, но еще при власти японцев привыкший, что пришельцы – всегда хозяева. Так говорили и старшие. Они были недовольны своим положением, но все равно смирялись. Отец – опытный сталевар, когда они все жили еще в городе Сендине, говаривал: «Даже если человек крепок, как сталь, те, кто сильнее, словно пламя, прожгут его и превратят в мягкую послушную массу. Делай из нее что хочешь – отливай болванки, раскатывай листы, а то и просто выкинь на свалку, если не поддается обработке. Брак то есть».
С отцом часто спорил его младший брат, дядя Ен Тхя, художник. Порой казалось, что они бросятся в драку, но пока все обходилось лишь криком, если можно так назвать громкий шепот (боялись, что соседи донесут японцам), и горящими глазами, как угли в круглых печках «хибачи». Кончилось тем, что брат от греха подальше уехал в Пхеньян, забрав с собой племянника Ен Тхя, чтобы и он не стал рабом, как старшие. После освобождения Кореи советской армией дядя устроился художником в Дом офицеров, а вскоре пристроил туда же и Ен Тхя, помощником киномеханика.
Как-то киномеханик, дядя Вася, как все звали пожилого старшину, еще в юности возившего кинопередвижку по своему району, спросил у дяди Ен Тхя:
– Слушай, давеча тут крутился пацан. Это что, твой брат?
– А что такое давеча? – в свою очередь задал вопрос художник, который еще не освоил всех тонкостей великого и могучего.
– Ах ты, нерусская морда, – добродушно рассмеялся старшина. – Давеча – это значит… ну, как тебе сказать, – и он нахмурил и без того морщинистый лоб. – Давеча, давеча, ну, это означает только что, а вернее – недавно, – обрадовался киномеханик, что нашел подходящее объяснение. – Так кто же тот оголец, братишка?
– Не, племянник. А что, ему нельзя сюда приходить? – настороженно спросил художник, в котором еще крепко жил страх перед начальством.
– Почему же нельзя? – удивился дядя Вася. – Пусть ходит. Только я хотел предложить: у него наверняка вечера свободны. Так пусть после школы приходит помогать мне. Пленку отвезет в экспортфильм, привезет новые ленты. Мне давно нужен смышленый пацан. А он у тебя, видать, шустрый. Зарплату ему положим. Пусть небольшую, да все тебе с семьей помощь. Ну, как?
Дядя Вася не ошибся в парне. Уже вскоре Жорка, как почему-то он назвал Ен Тхя киномеханик, стал полноправным хозяином кинобудки. Однажды, взбираясь в свой «скворечник», Ен Тхя вышел на крышу башни и увидел, как школьники отправляются на занятия. С тех пор он улучал момент поглядеть на свою несбыточную мечту. Среди русых голов порой мелькали и черноволосые, но и этот факт не вселял в сердце шестнадцатилетнего паренька никакой надежды.
Дядя Вася как-то застал своего помощника на наблюдательном пункте. Поглядев на расстроенный вид того, старшина спросил:
– Что, тоже хотел бы учиться в этой школе?
Ен Тхя кивнул.
– А ты учи русский язык. Глядишь, и начальник ДОСА, наш полковник Остапов, замолвит за тебя словечко в политотделе армии. Может, и зачислят. Только надо хорошо знать наш язык.
Дядя Вася успокаивал так своего молодого помощника лишь по доброте душевной. Как многие слабохарактерные люди, он считал, что сладкая ложь лучше, чем горькая правда. Он и не посмел бы заговорить об этом со строгим полковником, тем более в политотделе, одна мысль, о котором у него вызывала дрожь.
А для Ен Тхя этот разговор оказался очень важным. Он, как одержимый, стал учить русский язык. Но ему не хватало разговорной практики. Не мог же он с утра до вечера докучать киномеханику своей болтовней. Но вскоре, как нельзя кстати, произошел случай, который помог в его лингвистических упражнениях.
У дяди Васи периодически случались запои. Теперь это было не так страшно, потому что Ен Тхя вполне сам справлялся с работой, и не было ни одного случая срыва киносеансов, что раньше случалось нередко. Живой любознательный юноша знал киноаппаратуру лучше своего наставника.
В один из таких запоев старшину внезапно вызвал полковник Остапов и велел немедленно отправляться на квартиру коменданта провинциальной комендатуры полковника Королькова. Тот завел у себя портативный кинопроектор «Украина». Сын его, Герман, устраивал просмотры узкопленочных фильмов, среди которых были и трофейные. Тогда здесь собирался чуть ли не все весь класс. Приходила и Ида Фоменко, которой Герман уделял особое внимание и потому часто устраивал киносеансы. Очередной был назначен на сегодня. Но как назло забарахлил проектор.
Дядя Вася с трудом вывалился из кабинета начальника и горестно прислонился к стене у двери. Дальше двигаться у него не было ни сил, ни желанья. «Все равно теперь отправят в гарнизон. Кончилась жизнь на вольных хлебах…» – с трудом ворочались в его голове безрадостные мысли.
В это время обеспокоенный долгим отсутствием шефа Ен Тхя спустился из своего «скворечника» и застал дядю Васю прислоненным к стене. Понимая, что у кабинета полковника не место для объяснений, парень потащил киномеханика на свой наблюдательный пост. Туда и добраться было проще, а главное – свежий ветерок мог облегчить существование страдающему человеку.
Выслушав перемежаемый жалобами на горькую судьбу сбивчивый рассказ старшины, Ен Тхя на минуту задумался и вдруг, радостно заулыбавшись, предложил:
– Я пойду к коменданту. Вы больной. Я буду ремонт. Я умею. Помнишь, давеча «Украина» починял?
– Давеча, давеча… заворчал как будто недовольно киномеханик, а сам подумал: «А может, и впрямь послать пацана? Он рукастый. Если какой пустяк – справится. А если что посерьезней, так и мне там бесполезно ковыряться. Авось, пронесет на этот раз».
Так и познакомился Ен Тхя с Германом Корольковым.
Поломка действительно оказалась пустяковой. Да это была вовсе даже не поломка. Просто надо было смазать маслом валики, и перестало тянуть петлю. Изображение выровнялось, а звук стал чистым.
Обрадованный Герман в знак благодарности решил угостить парня самодельным коктейлем. Он таинственно поманил пальцем гостя и сам первым скрылся за легкой раздвижной дверкой осиире (встроенный шкаф, куда корейцы на день убирают постель и где хранят одежду). Ничего не понимающий Ен Тхя вступил в душную темноту шкафа. Герман задвинул за ним дверку и расправил одеяло, которым завешивал для верности от света вход. Здесь не было обычной поперечной полки, и можно было стоять во весь рост. Герман использовал шкаф под фотолабораторию и для дегустации различных коктейлей.
– На, держи, – прошептал в темноте Герман. – Пей, только потихонечку. Крепкая получилась, зараза.
– Я не хочу, я… – но Ен Тхя не успел договорить, потому что Герман зажал ему рот, и вовремя. Совсем близко за бумажной стенкой раздался женский голос:
– Гарик, где ты?
– Я тут, мама, – неестественно громко завопил Герман. – Только не открывай! Мы тут проявляем.
– А кто это «мы»? Ты с кем?
– Да с моим корейским другом. Ты его не знаешь…
– Корейским… – в голосе матери прозвучали нотки недоверия. – Что-то у тебя никогда не было друзей-корейцев. Ну, ладно. Закончишь проявлять, зайди ко мне, поможешь поднять чемодан на шкаф, – и по татами, которыми были устланы полы, зашуршали удаляющиеся шаги.
Герман облегченно вздохнул и ткнул новоиспеченного корейского друга в бок: – Так пей же скорее. Из-за тебя чуть не попались.
Ен Тхя с перепугу хлебнул из железной кружки и в ужасе проглотил жидкость. Ему показалось, что она прожгла желудок и сейчас он умрет. Потом понял, что питье было липко-сладким.
Герман между тем с гордостью говорил:
– Хороша, да? Это мы с Женькой придумали. Очень просто. Берешь спирт и насыпаешь в него побольше сахару. Чем больше, тем лучше. Зато пьешь и не замечаешь крепости. Даже девчонки пьют. Зато потом… – и он довольно загоготал.
А что было потом Ен Тхя помнил плохо. Все вокруг плыло и качалось, как в душном летнем мареве. Отчетливо запомнил он лишь настороженно-внимательный взгляд часового, мимо которого Герман тащил своего гостя, стараясь, чтобы у того не так явно подкашивались ноги.
Уже вечером, когда Ен Тхя проснулся дома с грохочущей головой и наждачной сухостью во рту, он с состраданием подумал о дяде Васе, которому так часто приходится испытывать подобные муки.
Зато с этого дня Ен Тхя стал вхож в дом Корольковых. Через некоторое время Герман сам зашел в кинобудку и попросил Жорку (с легкой руки дяди Васи русские тоже звали его так) зайти, чтобы посмотреть забарахливший патефон. Здесь дело оказалось хуже, чем с кинопроектором. Лопнула пружина, и Ен Тхя ничем не мог помочь.
Когда он стал прощаться, расстроенный Герман, безнадежно уставившись на злополучный теперь никому не нужный патефон, остановил парня:
– Ты что, торопишься? Посиди. Скоро придут ребята и девочки. Познакомлю. Ты не беспокойся. Батя проверил тебя и твоих родственников. Все в порядке. Шпионов и диверсантов нет. Так что приходи, когда вздумается.
Ен Тхя неприятно поразило, что его и родных проверяли на вшивость. Заметив, как изменился в лице новый знакомый, Герман с жаром заговорил:
– А как же? Всех, кто приходит в наш дом, обязательно проверяют. Во-первых, наш батя комендант провинции. Это тебе не фунт изюма. А потом – гляди, – и указал на окно, – вот это двор Ким Ир Сена. Да-да, самого Ким Ир Сена, – повторил он, заметив, какое ошеломляющее впечатление произвело на парня это сообщение. – Будь ты диверсантом, это самое удобное место, чтобы подстеречь вождя или кого из его семьи и – пиф-паф… Чуешь?!
Ен Тхя не совсем все понял из сказанного. Например, какая связь между комендантом провинции и изюмом. Но то, что о нем могли подумать, что может в вождя пиф-паф, повергло юношу в тихую панику. И возмущение. Как могли заподозрить его в таком кощунстве? Да он и помыслить не смел о чем-либо подобном. Поднять руку на вождя! Да чтоб язык прилип к гортани у этого… Ен Тхя не смог придумать ничего подходящего, чтобы обозвать Германа. Ему почему-то вспомнились слова из песни о Ким Ир Сене, которую они, школьники, пели по утрам на линейке, да и на всех пионерских сборах и собраниях демсомольцев: «Кровь на горах, кровью полна речная волна…» И он даже содрогнулся.
А Герман, не понимая состояния парня, уже вошел в раж. Ему хотелось выложить все, что связано с высокопоставленным соседом.
– Поди сюда, – позвал он Ен Тхя, подходя к распахнутому окну. – Только встань так, чтобы часовые твою рожу не увидели, а то шуму не оберешься. Ты видел, как пялился кореец-часовой, когда я тащил тебя? Впрочем, тогда тебе было не до того, – рассмеялся он. -–Вон, видишь, посреди двора фонтан? Так вот, в нем в прошлом году утонул семилетний Шурка. Старший сын Ким Ир Сена. Ты понял? Перегнулся зачем-то через борт и бултых… Столько шуму было! Все носятся, как угорелые. Но что самое страшное – ни одного крика. Все в полнейшей тишине, как в кино, когда отключают звук…
– Герман говорил, не заботясь, понимает ли его Жорка. Он был весь в воспоминаниях той страшной трагедии. А Ен Тхя, уловивший смысл рассказа, с ужасом, словно завороженный, смотрел на серый овал фонтана, который выглядел особенно удручающе, потому что не работал.
Между тем появились первые одноклассники Германа, не знавшие о поломке патефона и надеявшиеся потанцевать. Они беспечно смеялись, болтали. Девушки с любопытством посматривали на симпатичного корейца, а одна из них даже стала выговаривать Герману, что не представляет незнакомца. Но Ен Тхя в тот момент было не до них. Потрясенный услышанным и увиденным, он находился в прострации, и до него не доходил смысл происходящего вокруг. В конце концов, так ни с кем и не заговорив, не попрощавшись, он вышел из дома Корольковых. Лишь около ворот, когда проходил мимо часового, испуганно шарахнулся: ему показалось, что солдат с винтовкой сейчас его арестует. Ведь он узнал то, что никто из непосвященных не должен был знать.
