Член союза писателей Кыргызстана.
Лауреат «Президентской премии среди молодежи за заслуги в области литературы и журналистики», лауреат премии «Пушкиниада-1999».
Автор книг «Когда я жила на Земле»1997 г., «Рубежи»1999 г., «Камень»2001 г.
Публикации в книгах «Таинственный остров»2004 г., «Мадонны Турана»2009 г.
Обо мне или «Как я стала психологом»
Любовь, как и поэзия, требует таланта.
М. Пришвин
Еще в детстве я задавалась вопросом – что же такое по-настоящему счастливая любовь, где, в чьих семьях она живет? Или ее вообще нет, а ставшее постулатом убеждение – «великая любовь есть великое страдание» – все-таки истинно? Ведь вся мировая классика так или иначе замешана на этом. Как сказал выдающийся философ прошлого тысячелетия Инайят Хан: «Судьба любящего – это великое разочарование в глазах мира, но величайшее удовлетворение в глазах мудрецов».
И принцип этот был настолько гениально проиллюстрирован в литературе, музыке, кино, что мы с умилением проливали слезы. Но вот самой мне так литературно страдать, только потому, что это очень почетно, почему-то не хотелось. Черта с два! Мною овладела безумная идея сломать этот стереотип, так безошибочно действующий из века в век. Мне казалось, я обязательно найду способ. И я его нашла – я сама решила написать свое величайшее произведение о счастливой любви. У меня для этого было все – бумага, перо, свеча, всемирка и «ЖЗЛ», два несыгранных Грибоедовских вальса…
«Да нет же, я совсем не женился, – рассказывал мне как-то грузинский приятель, – просто однажды я обнаружил, что сижу на кухне и ем суп…»
Я вдруг обнаружила, что сижу в союзе писателей и важно слушаю очередного страдальца от искусства, а за плечами у меня уже приличное «наследие» о несбывшихся мечтах и несправедливости мира… Нина неизменно вдовела, Анна падала на рельсы, и так они затмевали собою весь белый свет, что ничего не оставалось мне, разве что перекраивать их судьбы.
И тут меня осенило: увы, я вовсе не владею вопросами счастья, с чего я решила, что могу написать об этом? Нельзя поделиться тем, чего не имеешь. К примеру, у Толстого это не вышло. Каждая его «счастливая семья» была счастлива одинаково – растрепанная Наташа, с испачканной пеленкой… Мария Болконская, хоть и математичка с внушительным образованием и вообще чудо женщина, но весь ее мир – это Николай, дети, хозяйство… И вовсе уже остается туманным, что их ждет через десять, двадцать, тридцать лет. Возможно, то же, что и самого Толстого. Только вот Толстыми они не станут.
У меня никогда не было перед глазами счастливой модели поведения, и на вопросы, какая она, эта счастливая семья, что за люди ее населяют, я ответить затруднялась. Поэтому, хоть и блестели над моей гаванью алые паруса, и сладко пели скрипки, и корабль готовился пуститься в счастливое плаванье – старый берег почему-то никуда не делся. То ли он пустился с нами, то ли мы не тронулись с места, но в моей семье состоялся все тот же, знакомый со времен Ветхого Завета, сюжет – сначала большая любовь, а потом большая драка. Причем в проигрыше остаются все.
Как известно, все ответы лежат на поверхности. Их только нужно увидеть.
В той же литературе есть и счастливые примеры: герои замечательной книги «Джейн Эйр», Пришвин и его Ляля, Достоевский и Анна Григорьевна… И когда я стала анализировать, что их делало счастливыми, я открыла для себя объемный образ человека, умеющего создавать качественные отношения. А также я поняла, что сообщать отношениям КАЧЕСТВО – исключительная способность женщины, что, конечно же, достигается огромной работой над собой, раскрытием в себе множества граней, создающих наше внутреннее счастье. Это и самодостаточность, стремление к самообразованию, умение творить свой непостижимый загадочный мир (Джейн Эйр), это и бесконечная вера в своего мужчину, в его высшую природу, особенно в трудные времена (ведь бросил же Федор Михайлович свои безумные игры), это и способность видеть и развивать в мужчине лучшее, быть для него источником вдохновения (Валерия Дмитриевна – последняя любовь Пришвина). И такой женщине всегда будет НУЖЕН мужчина, потому что именно с ним она сможет быть музой и вдохновительницей. И мужчине всегда будет нужна ТАКАЯ женщина, потому что именно с ней он станет творцом и созидателем.
Если любить – это талант, то и талантом этим наделен каждый. Более того, наша святая задача – открыть его в себе и развить до той высочайшей точки, когда быть несчастным среди этого мира с его дарами и богатствами просто невозможно.
Свое величайшее произведение о любви я все-таки написала.
И еще продолжаю писать, потому что это дело всей моей жизни.
Когда я вижу, как меняется моя жизнь (ведь я уже совсем не та женщина, какой была вначале пути, и мой внутренний рост набрал ту высоту, на которой рождаются полет и радость), когда я вижу, что моя женская сила позволяет творить мне пространство любви, ради которого хочется расти и совершать подвиги моему мужу, и в котором счастливы мои дети, я думаю: вот моя лучшая поэма!
Юлия Ли.2012 г.
Опубликовано на сайте: bogatstvo-otnosheniy.com
Стихи разных лет.
***
Выхожу на высокую гору.
Пан таится в прозрачной тени.
Златорунных каракулей взоры
драгоценны, нежны и темны.
Ах, глядит темноглазая паства!
Нету мочи дивиться над ней.
Я Царица высокого царства,
облаков и пшеничных полей.
Надо мной мое небо лазурно,
подо мной шелковиста трава.
Поведу лишь ладонью – и бурно
плодоносят в садах дерева.
Хочешь, яблоки с веток сорвутся,
и, свершая свой радостный труд,
золоченые ливни прольются
мановением царственных рук?
***
Той девочке, идущей по аллее
сквозь утреннюю паволоку снов,
сквозь дерева с повадкою оленьей,
сквозь ливень, растопивший соль столпов,
сквозь птичий рай, сорвавшийся, как «яти» –
с туманных строчек русского листа,
сквозь таинства, сомкнувшие объятья,
как крылья разведенного моста, –
ей все, ей все к лицу – крылатость рая
и тяжесть крыл, чтобы качать главой
и обмирать в восторге, повисая
над лужей, как на шаре цирковом…
Ей все к лицу – и волоокость еле
затеплившихся сумерек, и лес,
и в школьной геометрии качелей
безудержные дребезги небес,
и арки радуг, вставших, как тиары,
над нею, и зонта убогий кров,
когда она плывет по тротуару,
одаренная щедростью богов.
***
Моя душа игрива, как огонь,
легко повергший в плач ночные свечи.
И если ты пожатием отмечен –
то пламя бог вложил в мою ладонь.
А может, ты объятием с ума
сведен и не объял умом туманным, –
как прежде, мой ли взор фатаморганный
ласкает, иль звезда глядит сама?
И в свете утра оплывают свечи,
и искры опадают с глаз моих,
и руки льнут, как будто бы для них,
нет ничего милей, чем лечь на плечи…
***
Мне нравится нравиться, замысловатый покров
хламиды распяв на запястьях и стройность калеча,
изломанней вереска, колкой, что телу остро
в объятии, – так угловаты ключицы и плечи.
Мне нравится, если внимаешь упавшим вослед
закату – пролив любованье в их темную ленность –
ресницам,
печалясь, что сон мой, суля столько бед,
как облако, глух
и, шагая, невнятно колено
в кругу простыней.
Но по ту сторону забытья
завален листвою перрон, тяжелы саквояжи,
состав не ко времени, гулкий и мертвый, И я,
прощая Чужого, как птица, сижу на поклаже.
Когда же очнутся вагоны, и с ними Чужой
качнется,
и руки, прощаясь, взлетят, буду вправе
попятиться в сумрак, где воздух меж нами сожжен, –
так близко дыханье. Не бойся, я с ним не отправлюсь.
***
Я жить с тобой хочу в большом дому
с собаками, детьми и кошаками,
где ощупь взгляда пробует сквозь тьму
у частокола – дерево и камень.
Мы этот здоровенный булыган
с тобой вдвоем притащим с горной речки,
пусть он придется нам за дастархан,
к которому ничьи не пошлы речи.
Забудутся издатель и перо.
Погогольствуем над камином Весты.
А дальше – чисто вымести порог,
Не слыша медных труб своих, хоть тресни.
Чудачить непривычно и смешно
над печью (даром, что наследство Евы),
в неделю раз слоняться в кимоно,
чтоб ощущать себя восточной девой.
Как просто не лететь ко всем чертям,
а если пасть, то лишь на край постели.
В сложенье губ – опасная черта –
оглянешься и не отбросишь тени.
Но вот глазам… глазам, забывшим сон…
глазам косым, глазам рознолетящим,
забот не будет, как следить огонь
иль признавать погоду моросящей…
Ты будешь слушать ночью, чуть дыша,
когда захочешь тешить слух сторожкий,
как к бытию запросится душа
и изнутри упругой ткнется ножкой.
Все будет так: объятья, взгляды в пол-
зрачка, с губами сталкивая темя…
И за окном наш камень, частокол –
не призраки – отбрасывают тени.
***
И я бы Маргаритой быть могла.
Но, жаль, я не устраиваю судеб
мужчин. Я не устраиваю, судя
по цвету дум, по свету Ваших глаз,
сужающих диапазон моей
причинности в судьбе почти до точки,
по дленью жеста, как бы между прочим
успевшего объем моих речей
вместить в конечность дленья,
по скупой,
сухой на ощупь облачности
всуе
чела коснувшегося поцелуя
я не устраиваю Вас такой.
И, скрыв глаза, не говорю Вам – «ты»,
целованным челом прозрев, как Шива,
и, схвачена, хоть все ж многоречива,
кольцом непроходимой немоты,
приблизив губы, не касаюсь…
рук
не задеваю краешком одежды
и рукавов обветренных…
И прежде,
чем поцелуй на ледяном ветру
не состоится, ухожу долой.
Беда, что Вы всегда не в поле света,
что так непоправима безответность, –
моя лишь. Разве Вы тому виной…
***
Который миг пошел разлуке? –
скажите бородатый скальд.
Ах, если бы лицо и руки
ко мне воспрянули сквозь даль!
Дом пуст. Ловлю в немом полете
сна (сохраня бессоность так,
что Вы, проснувшись, не поймете,
кто Вас хранил во мглистых снах)
Ваш взгляд, Ваш жест…
Улыбка… бедность
улыбки… тьма в проемах глаз…
И мысль – чем глубже эти бездны –
тем более она о Вас,
пока гляжу. Лохматы тени,
упав на крыши. Снег полог.
День сер. Бардачны настроенья.
О Вас молитва, слышит Бог…
Любови Тепловой
Платье гордости мне наденьте,
Серьги скорби нынче подвесьте…
Любовь Теплова
Дай Бог Вам зиму пережить,
в стенах бытийствуя, как в схиме.
Вы говорили, счастье мнимо
и преходяще, как дожди.
И терпким плещущий бокал
с рукою спорил терпеливой,
как обещанье с перспективой,
что в ней до времени пока.
Вы говорили, что смешны, –
и в смехе длилась норма бури.
В ней лишь бокал слепой лазурью
открещивался от вины.
Какая в Вас таилась мгла?
Вы только исподволь глядели –
а так волхвуют у стола
вблизи нетронутой постели,
в личинах прозревая соль,
пока тревожно и бездонно
сухие руки в плен ладоней
смыкают тесное лицо…
Да, так без адреса в эфир
молчат обещанной балладой,
плывя в кольце настольной лампы
как в лодке, через мглу и ширь.
***
Цвели цветы в начале февраля –
оконных ниш нечаянная радость.
Дыша по-детски, ласково картавя,
черно взбухала нежная земля.
Казалось, до кости обнажена
зима. Дивился над ее бедою
июнь в туманном облачке окна,
через стекло граничащий с зимою.
Он в нищете не узревал личин,
царя так слепо в зимней круговерти,
он разумел в преддверии – предсмертье,
во влаге небеса не уличив.
А впрочем… странно?
Разве что слегка.
Цветения наука филигранна.
Ведь не ручьи – стеклянная огранка,
не недра – а всего лишь дно горшка.
Вот снова май. Ребячьи голоса
в тени листвы, как ангелы, бесплотны.
И так беспечно, так бесповоротно
цветы в горшках хозяйка сносит в сад,
смуглея тонким очерком плеча.
Там, в духоте угрюмых созиданий,
уже чужим, неведомым стараньям
она вручит своих оконных чад.
Осиротев, окно утратит суть,
разверзнув к саду ставни, словно руки.
Так разуметь посмертие в разлуке…
А впрочем… странно?
Разве что чуть-чуть.
Старые фотографии
1. Школьная фотография
Но знал ли ты, что вовсе не случаен,
когда тебя отметила судьба?
Бросая кокон, гибели не чает
любовь-игрушка, дщерь пустых забав.
Пусть вечно заражен печалью чистой
отроковицы взгляд из-за плеча…
Не знаешь ты, любимый мой мальчишка,
по чью любовь грядет сия печаль,
не знаешь ты, зачем тебе я стану,
как грезе – грань предельная – дана…
Но все глядишь улыбчиво и странно
из тесной рамки в мир, как из окна,
и не трепещешь, ужасаясь паче,
свечи моей, что в тягостный приют,
дрожа крылом горячим, жгуче плача,
поманит душу бедную твою.
2. Отец
За все грядущие туманы
прости, ребенок дерзкий мой.
Ах, как улыбчиво и пьяно
рискует мальчик головой,
всем телом свесившись с обрыва.
Под знаком чьих угрюмых воль
твои невидимые крылья –
мое спасение и боль?
Зачем был полыхнувший магний?
Чтоб, оттолкнув навек отвес,
летел и никогда не канул
прощенный дочерью отец,
полетом искупая драму
полуборьбы, полуигры?
Гляжу вослед, гляжу упрямо
в твой вечно длящийся обрыв,
но все молчу и цепенею,
как будто мне прощенья нет.
А может я еще успею
простить себя тебе вослед,
вослед обиды и прощанья,
как ты, рискуя головой,
как будто все еще не чая,
что я гряду, ребенок твой.
