Глава вторая
С тех пор прошло несколько месяцев. Наступила весна. Но Ен Тхя было не до ее прелестей. Он не замечал ни светлого, будто умытого неба, ни робкой, только что проклюнувшейся листвы на деревьях и кустах, отчего аллеи в парке Моранбон, через который он ходил в гимназию, покрылись легкой зеленой кисеей. Наоборот. Ему был неприятен пронизывающий, хоть уже теплый ветер. Ему казалось, что с только что вскрывшейся реки Тэдонган несло сыростью и ароматами захламленных берегов. Юноша вздрагивал от хруста кое-где еще оставшихся заструг льда. Ему было отчего пугаться.
Из Сендина от матери пришло тревожное письмо. Она писала, что отца, которому не было и пятидесяти, сначала уволили с работы, а теперь еще и арестовали. Дело в том, что тот и при японцах был лучшим сталеваром не только на своем заводе, но и во всем промышленном районе. Его часто награждали, ставили в пример. Пак Сен Чен был почетным членом какой-то общественной организации. И вот теперь все это повылазило наружу. Для завистников нет срока давности. Кто-то не поленился послать письма в ЦК компартии, комитет госбезопасности и во все другие нужные инстанции. Вот сталевара и арестовали как опасный прояпонский элемент. Вместе с ним попали за решетку еще несколько мастеров горячего дела. Для семьи Ен Тхя это было лишь началом неприятностей. Доброжелатели не поленились написать и в политотдел двадцать пятой Советской армии, расквартированной в Северной Корее. В письме высказывалось опасение, как, мол, младший брат японского прихвостня, чуть ли не шпиона, может работать в таком важном идеологическом учреждении, как Дом офицеров Советской армии, и не кем-нибудь, а художником. Ведь он мог что угодно пририсовать к портретам руководителей партии и правительства. В политотделе проявили бдительность и приказали полковнику Остапову уволить художника. Правда, здесь не додумались применить репрессивные меры по отношению к шестнадцатилетнему мальчишке – помощнику киномеханика. Зато в гимназии Ен Тхя ощутил на себе всю мощь карательной машины компартии. Его погнали с должности председателя классной ячейки Союза демократической молодежи Кореи. Это больно ударило по сердцу самолюбивого парня, тем более что он сам никак не мог взять в толк, за что начались гонения на их семью. Он не допускал мысли, что отец и дядя могут быть как-то замешаны в политических играх, а тем более, что они японские шпионы. Но то, как его снимали с председательства, немного научило юношу уму-разуму. На состоявшемся по этому случаю собрании демсомольцев первичной организации, то есть всех старших классов гимназии, его поставили у учительской кафедры, и каждый желающий мог высказать свое мнение о бывшем председателе ячейки. Желающих оказалось на удивление много. И каждый прихватил с собой такие ушаты грязи, что парень век бы не смог отмыться. Пользуясь возникающей в таких случаях вседозволенностью, на него валили и правду, и неправду, выискивая такие факты, которые и во сне не снились Ен Тхя. Оказалось, что целый ворох его несуществующих дядей и тетей бежали на юг за тридцать восьмую параллель, куда отец его отправлял секретнейшие государственные сведения. А один оратор настолько разошелся, что стал в открытую нецензурно выражаться в адрес проходимца Пака. Но того никто не остановил. Даже присутствующий на собрании секретарь партийной организации.
В тот вечер Ен Тхя вышел из школы оплеванным, измазанным в дерьме. Ему казалось, что от него действительно исходит смрад. И самое страшное было то, что в нем поколебалась вера в родных. Раз люди говорят, значит они что-то знают. Не могут же просто так. Он со страхом думал о возвращении домой, о встрече с дядей. Ему не хотелось жить. Он свернул на берег Тэдонгана и сел на камень. Эта река отличалась тем, что во время морского отлива вода уходила далеко к фарватеру, и чтобы дойти до глубины, приходилось долго чапать по илистому дну. Может это и спасло Ен Тхя. У него просто не оставалось сил, чтобы встать и дойти до воды. И он сидел так до утра. Не спал, не плакал. Не думал ни о чем. Он был живым трупом.
Ен Тхя провалялся сначала в больнице, а потом дома до конца осени и почти всю зиму. Осунулся, подрос и очень повзрослел. Это был уже не зеленый беззаботный юноша, а молодой человек с таким взглядом, будто в него вселился мудрец, проживший долгую жизнь. Ему не хотелось выходить из дому, но врач сказал, что без свежего воздуха он погибнет. Он стал гулять в глухом углу парка, и сегодня впервые вышел в город. Нужда заставила. Еще в то безоблачное время он взял у Германа Королькова несколько книг, почитать. Надо было их вернуть. Герман, наверное, потерял его. «А может, он знает? Ведь полковник Корольков – комендант провинции, должен знать все». От этой мысли Ен Тхя даже остановился посреди тротуара, и прохожие, обходя странного молодого человека, с удивлением оглядывались. «Как я появлюсь перед Германом? А вдруг там будет еще кто-нибудь?» Он довольно быстро сдружился и с одноклассниками Германа. Ребята рассказывали смешные истории и нередко предлагали выпить новый коктейль или просто принесенную водку. А девушки учили его русскому языку, чему он особенно радовался. Ен Тхя понимал, что в русскую школу он не попадет, но обязательно будет учиться в каком-либо московском вузе. В каком – ему все равно. Но непременно в Москве. И он впитывал, как губка, то, чему его учили, а также те словечки и прибаутки, смысл которых не совсем был ясен. Ему однажды очень понравилась одна фраза и, запомнив ее, он не преминул использовать ее в разговоре с дядей Васей. Ему показалось, что тот что-то сделал не так, и он преспокойно заявил: «В рот вам килограмм печенья пополам с навозом…». То, что произошло дальше, вспоминать не хотелось.
Ен Тхя со страхом думал, что в конце концов ему все равно придется идти в свою гимназию. В другую нельзя из-за местожительства. Да и какая разница! Позорный хвост будет повсюду волочиться за ним, и каждый захочет пнуть его. Ударить и побольнее по заклейменному – одно удовольствие. И безопасно, и приятно. И в своих глазах растешь: какой ты сильный и безгрешный.
Юноша, робея, подошел к часовому у ворот Корольковых. Когда он чуть ли не ежедневно приходил сюда, его уже узнавали и беспрепятственно пропускали. Но с последнего раза прошло столько времени! Ен Тхя боялся, что его могут отвести в комендатуру, тогда и впрямь будет совсем худо. Скажут, что он «пандон» – предатель, и ареста не миновать. Но, к счастью, часовой узнал его и хмуро отвел глаза.
Герман был дома. Он обрадовался приходу Жорки и стал выговаривать, что долго не приходил. Но когда узнал, что тот болел, похлопал ободряюще по спине и отбросил принесенные гостем книги куда-то на стеллаж.
Герман занимался серьезным делом – чистил пистолет парабеллум. На подоконнике были разложены шомпола, склянки с маслом и какой-то мутной жидкостью. Валялось промасленное тряпье.
– Гля, какая игрушка, – повертел он в руках пистолет, поблескивающий вороненой сталью. – Это батя из Германии вывез. Полулегально, – подмигнул он заговорщически. – Впрочем, тогда все вывозили трофейное оружие. Кто после посдавал, а я еле уговорил полковника оставить мне. Хочешь подержать? Это такая приятная штучка… – и он протянул Ен Тхя оружие. Тот даже задрожал от волнения. Ему никогда не приходилось держать в руках такую грозную игрушку. Приятная тяжесть чуть оттягивала руку, ладонь ощущала рубчатую рукоятку. Юноша направил ствол на стену, как бы прицеливаясь.
– Перестань, – остановил его Герман. – Разве не знаешь, что и незаряженное ружье один раз в жизни стреляет?
Корольков положил парабеллум на подоконник, быстро разобрал и стал протирать маслом.
Ен Тхя выглянул в окно – в глаза ему бросился темный овал фонтана.
Герман, ты сказал, что в фонтане утонул Шурка, – слова с трудом вылезали из него, сказывался длительный перерыв в общении с русскими. – Почему Шурка? Он ведь сын Ким Ир Сена… Кореец…
– Кореец не кореец, а все равно Шурка. А младший у них Юрка. Но он еще совсем малец. Родились же они в России. На Дальнем Востоке, в Вятском. – Герман продул снятый ствол и стал толкать в него ежик шомпола.
– Что ты?! – возмутился Ен Тхя. – Ким Ир Сен родился в Мангендя, а сыновья – на Пяктусане. Это гора такая. Высокая. Поднимешься – вся Корея видна. Это мы учили в гимназии.
– Эх ты, темный ты кореец. Учили в гимназии, – усмехнулся Герман, – да в вашей гимназии многое что могут наплести. А вот я доподлинно знаю, что все они родились в Вятском. А в сорок шестом за вашим Ким Ир Сеном туда ездили два батиных майора. Они и привезли его в Пхеньян и передали то ли в штаб генерала Романенко, то ли Баласанова. Тут я точно не знаю. Знаю только, что кому-то из наших разведуправлений. Да с ними еще ездил ваш кореец, переводчик. Даже имя помню – Григорий Ким. Еще смеялись наши – Ким Кима привез, но так и остался переводчиком, а того сделали вождем.
Ен Тхя стоял посреди комнаты с разинутым от возмущения ртом. Откуда взялось это Вятское? Какие еще майоры везли великого вождя, да еще с переводчиком? Как их учили, Ким Ир Сен во главе партизанских отрядов в августе сорок пятого прошел победным маршем от границ Китая и освободил север Кореи от японских оккупантов. И какой еще переводчик нужен был Ким Ир Сену, когда он владеет в совершенстве, как и все что делает, многими иностранными языками? А тем более русским. Ведь это он, великий полководец, учил советских солдат воевать, и если бы не его партизаны, ни о какой войне с Японией и речи не могло быть! Юноше хотелось подойти и ударить Германа, но его сдерживало понимание, что нельзя бить хозяина дома, оказавшего гостеприимство.
А Корольков не замечал состояния Ен Тхя. Он собрал пистолет и смачно защелкнул в нем полную обойму.
– Вот так, – удовлетворенно произнес он, передергивая машинально затвор. Затем прицелился куда-то за окно и… спустил курок.
Раздался оглушительный выстрел, от которого зазвенело в ушах. Оба на какое-то время оглохли и онемели. Лишь смотрели друг на друга, хлопая глазами. Первым пришел в себя Герман. Он отскочил от окна, за которым послышался топот многочисленных ног, сдержанные крики военных команд, клацанье винтовочных затворов. Герман схватил со стола газету и стал разгонять повисший дымок от выстрела и запах пороха. Он был бледен. Руки тряслись. Парабеллум сначала кинул под подушку на тахту, потом вытащил оттуда и стал лихорадочно оглядываться, куда бы спрятать понадежнее. Наконец рванул дверку стенного шкафа, где помещалась его фотолаборатория, на мгновение скрылся в ней и когда появился, в руках уже ничего не было.
– А я? Куда я спрятать?! – пришел в себя Ен Тхя. Он зачем-то пригнулся, хотя стоял далеко от окна, и стал пятиться к коридору.
– Стой! Куда ты?! – схватил его за руку Герман. – Сейчас никуда нельзя. Сразу поймают. Будем сидеть здесь, будто играли в шахматы, – и, бросив на тахту доску, стал бестолково расставлять фигуры. Мы ничего не знаем, понял?! Сидели и играли, а тут выстрел, где-то за окном. Подумали, что солдаты стреляют, упражняются, понял?! – и Герман больно стиснул плечо Ен Тхя.
Они сидели над шахматной доской, чутко прислушиваясь к тому, что происходит за окном. На улице вскоре все стихло, но воцарившаяся тишина была какой-то зловещей, не предвещавшей ничего хорошего. Дома, кроме них, никого не было, и никто, к счастью, не приходил.
– Ты знаешь, – от возбуждения, которое и через полчаса еще не прошло, голос Германа дрожал, – я же никак не думал, что он выстрелит, – и кивнул в сторону стенного шкафа. Не заметил даже, что взвел курок. Еще прицелился в голубя на крыше. Хорошо еще не в мальчишку, что бегал по двору. Кажется, это был Юрка… – и он нервно засмеялся. До него еще не дошло, какая могла бы произойти трагедия.
А Ен Тхя сжался в комок. Он-то сообразил, к каким чудовищным последствиям мог привести выстрел, прицелься Герман в мальчика. У вождя погиб бы второй сын, и все в том же дворе. Ужас перед возможным горем отца заполнил все существо парня. Он почувствовал ненависть к Королькову. Ен Тхя хотел тут же встать и уйти, но его остановила мысль: « куда я сейчас могу пойти? Часовой сразу остановит и арестует. И меня, сына предателя, обвинят в покушении и расстреляют…»
Словно прочитав его мысли, Герман внезапно сказал: «Вот что, брат, не вздумай никуда ходить сейчас. Когда к вечеру сменится часовой, который видел, как ты входишь к нам, тогда и пойдешь. А сейчас, чтобы нас не заподозрили, мы напьемся моего коктейля и уснем. Будто все это время спали, так как перепились. Это и для моих родителей надо. Если кто спросит, что делал сын в такое-то время, скажут, напился и спал. Не очень-то приятно, конечно, что сынок употребляет, но все же лучше, чем окажется стрелком по сыночку Самого. Верно? И он вновь нервно засмеялся.
А Ен Тхя хотелось тут же высунуться из окна и закричать военным, снующим по двору, чтобы они бежали сюда и хватали Королькова. Но он не успел ничего сделать, потому что Герман уже сунул ему в руку стакан и заставил пить противную приторно-сладкую жидкость, отдававшую спиртом. После второго стакана, который влил в него Герман, Ен Тхя упал на тахту и уснул пьяным сном.
