Лаврентий Сон

Местожительством известного американского писателя, славного своими фантасмагориями и леденящими ужасами замков и подземелий, с угрожающей настырностью интересовался блуждающий по коридорам общежития студент-заочник, который вырвался из сибирской таежной глуши в Москву на какие-то установочные лекции. Первопрестольная ему не понравилась – она жила пустыми заботами и суетой вместо того, чтобы предаваться величайшему из удовольствий – поиску истины на дне двухсотграммового.

А «точный» адрес сообщил ему мой сокурсник Леша Студзинский, которому, еще в бытность его учебы в цирковом училище, подарил свой костюм и аксессуары клоуна не кто иной как солнечный чародей Карандаш! Леша, конечно, талант, и я уверен, что цирковое искусство потеряло в его лице великого артиста. Но есть надежда – Леша станет не менее удачливым сценаристом и создаст прекрасные фильмы. Про костюм Карандаша он сам проговорился однажды, и с тех пор мы частенько приставали к нему, покажи да покажи, надень клоунский костюм. Леша упирался, не хотел показывать. И всё же однажды согласился. Скрылся за своим шкафом, вышел – показался… Вы когда-нибудь видели вблизи клоуна в его костюме? Это очень грустная картина, да еще в исполнении нашего Леши. Глаза смеющиеся, но печальные, извиняющаяся улыбка и склоненный на бок клоунский колпак… Мы растерялись от необъяснимой тяжести, навалившейся на нас, притихли и сидим молча.

– Говорил же, не надо, – нарушил тишину Леша и скрылся за шкафом, чтобы скинуть с себя клоунский костюм  и облачиться  в  повседневный.

Словно сговорившись, мы дружно встали и направились в пивной ларёк городка Моссовета, это недалеко от нашего общежития. Взяли по кружке, выпили, успокоились. Лешу волнение покинуло не сразу.

– М-да, – протянул кто-то из нас. – Извини, Леша.

Итак, я сказал себе – баста, надо снять квартиру, переселиться в нее и приступить к работе над дипломным сценарием. Впрочем, искать квартиру самому не  надо, а  следует   обратиться   к   Жоре   Ниязову,   он обязательно поможет. И даже подскажет как заработать денег на оплату этой квартиры. По его совету я и поехал электричкой в Подмосковье, Вешняки, где одной организации понадобился дежурный электрик в ночное время, но пришлось отказаться, потому что после дежурства я не успевал на лекцию в свой институт, во ВГИК. Тогда Жора направил меня в госпиталь, что находился рядом с нашим общежитием. Требовался санитар и тоже в ночную смену. Главврач глянул на меня и по неровной походке определил, что ноги мои не в порядке.

– Но руки у меня крепкие! – стал я убеждать его. И в доказательство прошелся несколько метров на руках (в детстве тренировался).

– Ноги тоже должны быть крепкими, – сказал доктор. Это был приговор-отказ.

Тем временем Жора нашел мне квартиру, вернее, комнату в частном доме, сотворенном из темных срубов.

– На трамвае поедешь в сторону Преображенской площади, – объяснил он. – Выйдешь на остановке Лермонтовская, там есть такая улица, дом номер три, хозяйку звать Розалия Дмитриевна, она ищет квартиранта, лучше студента. Ты подходишь по всем параметрам. Будь здоров!

Жора, наш сокурсник, в юности занимался боксом, грудь колесом и вообще на здоровье никогда не жаловался и даже в лютые московские морозы ходил в грубовязанном свитере выцветшего бледно-красного цвета. В соответствии с политикой государства в области образования каждая союзная республика готовила национальные кадры для себя, направляя их учиться в Москву. Жора не туркмен, он полугрек-полуармянин, но приехал по направлению из Ашхабада, столицы Туркмении. На приемных экзаменах он заартачился, не желая сдавать иностранный язык, хотя в аттестате зрелости напротив «английского» значилась «тройка».

– Ничего подобного, английского я не знаю, – сказал Жора и был спокоен, потому что Туркменистану нужны были сценаристы, и институт должен принять его без экзамена по иностранному языку.

– Но вы обязаны его сдать! – настаивал институт.

– Я знаю греческий, дайте мне экзаменатора по греческому! – потребовал Жора и произнес какую-то абракадабру, означавшую, якобы, греческий язык.

Экзаменатора не нашли, пришлось принять Жору без иностранного.

Он удивительно прагматичный человек! Даже трудно представить – каким энергичным и деловым надо быть, чтобы студенту первого курса перевезти свою семью, состоявшую из двух малышей и жены, в Подмосковье, устроить жену  на  работу  в  психиатрическую  больницу, она была врачом, успеть после лекций закупить продукты и лететь на электричке домой, а ночью охранять важный государственный объект, за что получал зарплату, и  утром  уже  быть на занятиях в институте. И мы не помним, чтобы он когда-нибудь опаздывал. И так все годы учебы! При этом он никогда и никому не отказывал в практической помощи по бытовым вопросам, на худой конец  пусть даже толковым  советом, но  поможет.  Все  это  в  сочетании  с  добрым сердцем отнимало у него много сил и времени, столь необходимых для высоких, как нам казалось, творческих фантазий…

 

Глава вторая.

 

– Девочек не приводить.

– Хорошо…

Так закончился наш разговор с хозяйкой частного дома по Лермонтовской улице, в котором мне выделили одну комнату. Она была просторной, примерно четыре на четыре, но пространство ее скрадывалось прогнувшимся потолком и заметно вздымающимся посередине деревянным полом, да так, что, встав на него, можно было без усилий коснуться потолка. Справа от входа сложена печь, как потом выяснилось, ужасно капризная, и мне пришлось потратить немало времени, прежде чем научился ее растапливать. Два широченных окна, возле одного из них замечательный письменный стол с выгнутыми ножками и лакированными краями, обхватывающими тускло-зеленное сукно. Несомненно, стол был произведен искусным мастером в начале века и принадлежал какому-нибудь дворянскому семейству, и он, этот стол, перенес революционные катаклизмы и гражданскую войну, а теперь вот оказался в этой комнате. Две табуретки со следами высохшей краски никак не сочетались с «дворянским» столом.

В сенях темно. Но, присмотревшись, можно увидеть сбоку от входа дверцу, это была, как выяснилось потом, дверь в туалет. А в торце узкого коридора еще одна дверь, обшитая серым дермантином. Там жила семья Пушковых – дедушка с бабушкой, тоже квартиранты. Дом рубленный, добротный, и имел еще один подъезд, и там тоже проживали квартиранты.

Сама же хозяйка, Розалия Дмитриевна, жила на втором этаже другого дома, тоже рубленного и стоявшего посреди двора. Весь  нижний  этаж  заселен многочисленными квартирантами, и таким образом хозяйка имела, я думаю, немалый доход, сдавая в наем жилплощадь двух домов.

Тетя Розалия в молодости была балериной, а теперь служила страховым агентом. И это все, что мне стало известно с ее слов, но самое главное, что запомнилось  – ее просьба: девочек не приводить… Какие девочки? Предстоит многотрудная работа над дипломным сценарием! – выдал я «страховой полис». Похоже, что хозяйка поверила.

И в прекрасном настроении оттого, что никто не будет  докучать  меня несуразными вопросами из серии «где живет Эдгар По?», я с удовольствием плюхнулся на широченную тахту, расположенную за печкой, и был  готов к творческому подвигу! Но как потом оказалось, была еще одна проблема, о которой я и не подозревал – чем растапливать печь?

Вечером ко мне  едва слышно постучалась бабушка Пушкова, и мы познакомились. Ее звали бабушкой Верой. Она была уже на пенсии, но за небольшую заработную плату продолжала работать в каком-то цеху, где разделывали привезенных с области птиц – кур, индюшек и гусей. Муж ее, дед Павел, как почетный гражданин района получал в райиспокоме дополнительные талоны на дрова. Вот эти-то талоны бабушка Вера обещала мне дать, на них можно закупить четыре куба дров,  которых  хватит  на  всю  зиму, если топить умеренно. На разжигу можно использовать березовую кору, которой будет предостаточно с четырех-то кубов.

Оставшись один, я пустился в нелегкие математические расчеты. Стипендия на последнем курсе тридцать девять рублей, но я получаю повышенную, сорок пять, потому как общими усилиями нашего курса мне удалось получить дополнительные двадцать пять процентов, то есть, еще девять рублей. Почему общими усилиями – очень просто объяснить. Дело в том, что к стыду своему я был очень слаб по истории зарубежного изобразительного искусства и педагог без особых переживаний готова была поставить мне на экзаменах спасительное «удовл.», но каждый раз весь курс в возмущении «вставал на дыбы»:

– В чем дело, Паола Дмитриевна?! Он даже немецкий сдал на пятерку! Так что, извольте пятерку и только пятерку!

– Да вы что, ребята! На пятерку надо знать всё…

– Всё никто не знает! А тут особый случай – он у нас идет на повышенную, это ж надо понимать!..

Аргумент был убийственный своей нелепостью, но Паола Дмитриевна сдавалась и, брезгливо морщась, ставила в мою зачетку «отл.». У нее были красивые руки! С плеча молочно-матовые, они завершались прелестными пальцами, на которых поблескивали разные украшения в виде колец и мельчайших цепочек. И когда Паола Дмитриевна протягивала руку к диаскопическому экрану с изображением рафаэлевских мадонн, мы зачаровано следили за силуэтом ее извивающихся рук  и ничего не понимали, о чем она говорит.

Итак, сорок пять рублей стипендия, из них двадцать за эту комнату и десять за четыре куба дров. Остаются пятнадцать рублей, которых при всем желании ни на что не хватит. Надо посоветоваться с Жорой Ниязовым. И Жора сказал мне: сходи и устройся почтальоном, там должна  быть  почта.  И  я  сходил.  И  устроился. С  шести  утра  до  семи успевал разносить почту, в восемь  тридцать  я  уже  на  занятиях  в

институте. И платили мне на почте ровно двадцать рублей, которые отдавал Розалии Дмитриевне за комнату. Работа была несложной, за час успевал обежать положенный мне квартал, закидывая в железные почтовые ящики письма, газеты и журналы. Лишь один пенсионер из квартиры восьмиэтажного дома «доставал» меня своими разговорами. Почтового ящика у него не было. Приходилось подниматься на третий этаж, звонить в дверь  и  ждать,  когда  он,  предусмотрительно  взглянув  в  щелочку,  снимет цепочку, вежливо поздоровается и справится насчет моего здоровья и кинематографических дел. Получал он «Вечернюю Москву» и журнал «Здоровье», но его распирало от обилия «научных» знаний, и он не мог не поделиться ими с кем-нибудь. Например, он обстоятельно объяснял мне, почему спутники летают и не падают на землю как все предметы, которые человек забрасывает в небо. Потому что, втолковывал он, существуют первая космическая скорость и вторая космическая скорость, с помощью которых можно  регулировать  соотношение  центростремительных  и  центробежных сил… Чтобы не опоздать на занятия после его «космических лекций» я несся в институт с сумасшедшей скоростью…

 

Глава третья.

 

– Тридцать седьмой год? Что именно вас интересует?

– Депортация корейцев из Дальнего Востока.

– Про это ровным счетом ничего не знаю. В тридцать седьмом я сидел в тюрьме. Как японский шпион!

Известный писатель, автор детективных повестей Роман Ким жил в многоэтажном доме возле метро «Октябрьская». Номер его домашнего телефона я узнал в редакции журнала «Октябрь», где он числился членом редколлегии и печатал свои захватывающие истории про советских разведчиков, действовавших в тридцатые годы в Японии, Китае и Африке. В молодости он закончил Токийский университет, стало быть, в Стране Восходящего Солнца  не знали про его корейское происхождение, ибо в этот университет традиционно принимали только японцев. По слухам, в своей профессиональной работе Роман Ким имел контакты с самим доктором Зорге.

Созвонившись, я поехал на метро, нашел указанный дом, поднялся на девятый этаж, самый верхний, и нажал на кнопку нужной квартиры. Дверь открыла девушка с бигудями на голове, которая озадачила меня тем, что никакого писателя не знает, а в этой квартире издревле живут совсем другие люди и далеко не писатели. Пришлось спуститься вниз и выйти во двор. И тут я заметил, что нахожусь в глубокой шахте, из четырех высотных домов, расположенных  квадратом.  Я  решил обойти все квартиры указанного номера на верхних этажах всех четырех домов. И лишь  на третий  раз  перед  широко  раскрытыми  дверями  показался улыбающийся статный кореец с удивительно белым лицом. Он был высок и красив. Крылья залысин по краям высокого лба венчались проступающей сединой негустых волос.

Поздоровавшись, я посетовал на то, что уважаемый писатель сообщил по телефону не тот номер дома и мне пришлось потревожить незнакомых жильцов соседних домов. Он не прореагировал на мои слова, и меня вдруг осенила догадка, что уважаемый писатель, бывший разведчик, указав мне неверный адрес, наблюдал за мной с высоты девятого этажа, ну-ка, как вывернется из этой ситуации студентик? Возможно, это профессиональная привычка, выглядевшая теперь как детская шалость. Продолжая улыбаться, он окликнул кого-то.

– Мария! Гость пришел. Пожалуйста, неси всё в кабинет.

Из кухни показалась пожилая русская женщина, сухо поздоровалась и снова ушла на кухню. Вскоре она принесла на огромном, блистающем холодными искрами металлическом подносе чайный прибор и много вкусных вещей в блюдечках – клюквенное варенье, узбекские курагу и изюм, земляные орехи и ватрушки с творогом в плетенной тарелочке. Все это венчалось двумя хрустальными рюмками и небольшим графинчиком, в котором темнел коньяк. Он наполнил рюмки, но я отказался от коньяка, постеснялся, да и вообще не научился пить крепкое.

– Это не беда, – сказал писатель и опустошил свою рюмку. – И какова же тема вашего дипломного сценария?

– Депортации корейцев из Дальнего востока в Среднюю Азию и Казахстан. Нет никакой информации. Помогите.

– Когда это было?

– В тридцать седьмом году.

– В тридцать седьмом? Милый вы мой! В тридцать седьмом я сидел в тюрьме. Как японский шпион. Ровным счетом ничего не знаю про эту историю, даже не интересовался.

Я был очень расстроен.

– Вам придется сменить тему дипломного сценария. Пишите о том, что знаете, кругом так много интересного происходит.

Я усмехнулся – какая жизнь, что интересного, обыкновенные студенческие дела, лекции, общежитие, экзамены…

– А почему бы вам не экранизировать одну из моих повестей, я разрешу.

– Экранизацию нельзя, нужен оригинальный сценарий.

– Жаль. Было бы захватывающее кино. Что вы читали из моих повестей?

Я честно признался, что читал только «Тетрадь, найденную в Сунчоне», это была его последняя работа.

– Ну и как она вам?

– Надо много знать, чтобы понять всё, о чем речь, но всё равно я читал с большим удовольствием.

– Вот видите! А какое было бы кино!.. Ну ладно, нельзя так нельзя. Угощайтесь!

Ватрушки были отменные и варенье клюквенное тоже. Я ел с большой охотой. Краешком глаза заметил, что он с улыбкой наблюдает за мной, попивая чай из позолоченной чашечки.

На прощание он подарил мне книгу «Тетрадь, найденная в Сунчоне», размашисто начеркав на титульной странице добрые пожелания. Буквы были очень толстые, так я впервые узнал, что такое фломастер.

И вообще многое в той встрече было впервые. Впервые я видел воочию живого писателя, да еще какого – бывшего советского разведчика, чьи первоначальные литературные опыты были замечены и поддержаны самим Горьким, впервые я увидел рабочий кабинет писателя… Но большего я ничего не  мог сообщить своим друзьям, которых я сильно разочаровал своим бледным рассказом о встрече с настоящим писателем. И впервые я столкнулся с проблемами профессионального сценариста, когда отказываешься от темы, которую лелеял не один год, в данном случае с тех пор, как прочитал большой научный труд историка-корееведа Ким Сын Хва «Очерки по истории советских корейцев», где тридцать седьмой год отмечен буквально одной фразой – «В 1937-ом году корейцы оказались в Средней Азии и Казахстане». Впрочем, я понимал, что в те годы о насильственной депортации малочисленных народов нельзя было ни говорить, ни писать.

Возвращаясь домой, теперь не в общежитие, а на Лермонтовскую, я пустился в лихорадочные поиски новой темы для дипломного сценария, но безуспешно. Нужен был материал, который убил бы наповал не только государственную экзаменационную комиссию, но и  редакционную  коллегию киностудии, допустим, «Мосфильма» или, на худой конец, киностудии имени Горького. Нет у меня такого материала… И зачем же я снял квартиру, какой сценарий буду писать, живя в ней? Пусто в голове, мерзко на душе… Ну ладно, не надо паниковать, что-нибудь да придумается.

 

Глава четвертая.

 

– Ты помнишь Лилю?

– Нет…

– Помоги ей родить ребенка. У тебя большой жизненный опыт.

Вернувшись домой, к удивлению своему я застал в своей комнате Асель Майлибаеву, второкурсницу киноведческого факультета. Она сидела на краешке тахты, сложив ладони на коленях. Еще с улицы я заметил, что в комнате почему-то включен свет. Больше часа Асель ждала меня в одиночестве и была сердита. Уже выкурила три сигареты «Шипки».

– Как ты нашла меня? – удивился я.

– Твой Жора Ниязов дал мне адрес.

– А комнату как открыла?

– Бабушка показала, где ключ спрятан.

– Сразу и показала?

– Да. И даже туалет в коридоре показала. А что?

– Хозяйка запретила приводить девушек. Бабушка в курсе.

– Почему нельзя?

– А ты не догадываешься?

– Но я же не для этого припёрлась, – хохотнула Асель.

– А-га, скажи ей – сразу поверит… А что случилось, в чем дело?

– Сейчас расскажу. Давай сначала покушаем. – Придвинула к себе целлофановый пакетик, извлекла оттуда обрубок колбасы, кулек конфет и кирпичик серого хлеба. – Поставь чайник.

Газовой плиты, разумеется, нет, но имелся кипятильник, который я приобрел по мудрому совету все того же Жоры Ниязова. Сели за стол. После первых глотков горячего чая Асель вдруг возмутилась:

– Как это ты не помнишь Лилю? Она из Алма-Аты. Про тебя рассказывала, как ты летом читал лекции для абитуриентов.

– Какая она из себя?

– Светленькая такая. Лиля Рубинович. Французский знает и рисует хорошо.

Вспомнил…

На летних каникулах по просьбе руководства сценарной мастерской киностудии «Казахфильм» я вел занятия по подготовке абитуриентов во ВГИК. Вряд ли мои «лекции» приносили ком-либо пользу, так как ничего умного и нового я не мог сообщить, это были обыкновенные беседы про какие-то азы кинодраматургии, но в большей степени разговоры шли про студенческую жизнь вгиковцев, про пока что  безвестных  «гениев»  и  «оригиналов»  из  среды  актеров  и  режиссеров. Правда, бывало, я задавал слушателям курсов задания: немые и звуковые этюды в виде коротеньких рассказов. Все очень старались. И лишь одна из них – её-то и звали Лиля Рубинович – никогда ничего не писала и каждый раз вместо литературных этюдов подавала мне какие-то рисунки, изображающие кричащих в предутреннюю зорьку петухов на плетенной ограде, хвостатых обезьян  да  рыбок  в  аквариуме.  А  однажды  передала  мне  через  сидящих впереди слушателей рисунок с изображением головы, вернее, затылка. И надпись внизу – «человек без задних мыслей». Я не знаю, какой у меня затылок, но мне почему-то  показалось, что именно он, мой затылок, изображен на рисунке. Конечно, она  наблюдала за мной. Я зачеркнул слово «задних», а в конце вывел вопросительный знак. И по рядам вернул ей рисунок. Девушка прочитала мою редакцию, опустила голову и неслышно затряслась в смехе. Она была смущена своей шуткой, встала прошла мимо меня и, сказав «что вы?», ушла…

– Вспомнил? – торжествующе вопросила Асель. – А говоришь «не помню»… Так вот, Лиля хочет родить ребенка. Ты самый старший из нас, ты должен ей помочь, мы так решили.

– Как это, родить ребенка?.. И кто это «мы», и почему я?

– Мы – вгиковцы-казахстанцы. У тебя большой жизненный опыт, другие не смогут, у них не получится.

– Но я не хочу ребенка, зачем мне ребенок!?

– Тебе он не нужен, а Лилька нужен. Мы тоже отговаривали ее, но она и слушать не захотела.

– Дура она что ли!?

– Ты это сам у нее спроси. Если повернется язык.

– Повернется! Где она, в Алма-Ате? Я что, должен туда лететь? Она ненормальная!

– Лиля здесь, в Москве.

– В Москве? Что она делает здесь?

– Говорю же, ребенка хочет родить.

– Почему именно в Москве? Разве мало других городов?

– Налей мне еще чаю… – Асель протянула свой стакан. – Я сказала Лильке, что ты снял квартиру, она так обрадовалась…

– Обрадовалась?

– Еще как!

– Ну, вы даете, девчонки!

– Так что, давай, соглашайся, а то Лилька нервничает, время идет.

– А куда мне спешить!

– Тебе-то что, а ей нельзя тянуть.

– Сколько ей лет, что так приспичило?

– Скоро восемнадцать стукнет.

– Вот как стукнет, так пусть и приходит.

– Ты только подумай, какой ребенок родится! У Лильки мать русская, Елена Алексеевна, отец, Михаил Борисович, еврей. А тут еще  третья  кровь. Метисы всегда получаются красивыми и умными, представляешь, какого ребенка Лилька родит?

– Как это родит? Мы еще не виделись даже…

Асель растерянно поставила стакан на край стола, стакан упал и разбился.

– Ты что, совсем того? – удивленно вопросила она.– Зачем видеться-то?

– На расстоянии не получится. Даже с моим богатым жизненным опытом.

Асель перестала собирать осколки стекла в бумажный кулек, села на тахту и расхохоталась.

– Ну, ты вообще! – заговорила она, не прерывая смеха. – Ты думал, что она от тебя хочет ребенка?.. Еще чего! У нее уже есть ребенок, через три месяца появится на свет!.. Ты хотел стать отцом ребенка?

– Ничего я не хотел.

– У ребенка уже есть отец, нашелся один подлец, зачем второй?

– Ты можешь объяснить толком, в чем дело? – закричал я.

– Лиля хочет родить ребенка, понимаешь?

– Ну!

– Она хочет родить ребенка, а негде. А у тебя вот комната, и живешь ты один, понял?

Не сразу, но я стал соображать в чем дело. И восстал.

– Она хочет родить ребенка здесь, у меня? Я против!.. Ты же знаешь, я снял квартиру, чтобы писать диплом, в общаге невозможно работать, слишком шумно и вообще…

– Ну и пиши себе на здоровье!

– А ребенок будет пищать и кричать.

– Ребенок не будет шуметь, он поймет, что нельзя мешать. И вообще, сам бог тебе помог снять такую симпатичную комнату, мне нравится. Лильке тоже понравится

– Бог тут не причем, Жора Ниязов помог. Пойми, мне нужно работать над сценарием, я не могу, не выношу, когда дети плачут, так что извини…

– Я тебя понимаю… Но и ты должен понять Лильку, у нее скоро появится малышка, а ты «не могу, не хочу». Тебе не стыдно?

– Нисколечко.

– Потом будет стыдно! Когда малышка вырастет и спросит тебя, почему ты не разрешил ему родится в твоей комнате.

– Не болтай глупости… А кто его отец? – успокоившись, спросил я.

– Ты его не знаешь.

– А почему он не позаботится?

– У тебя еще куча вопросов будет, пока не встретишься с Лилей…    Та-ак, завтра я не могу. Мы пойдем с тобой к Лиле послезавтра и обо всем  договоримся, идет? – умиротворенно проговорила Асель.

– А послезавтра я не могу! У меня встреча с Мастером, я должен поехать к Катерине Николаевне в Переделкино, ты же знаешь, у сценаристов индивидуальные занятия с Мастерами.

– Поменяйся с Жорой Ниязовым, пусть он поедет, а потом ты вместо него, – быстренько сообразила Асель.

– Послушай, что за дела? Почему вы всё решаете за меня?

– Ничего подобного. Вот ты выбрал тему дипломного сценария, разве мы против? Но у тебя что-то не клеится. А мы помочь не можем.

– Откуда ты знаешь, что не клеится?

– Все так говорят. Да и на лице твоем всегда всё написано… Сказать тебе, о чем ты сейчас думаешь?

– Ну-ка?

– Ты хочешь, чтобы я до утра осталась у тебя, а потом вместе в институт пошли бы, угадала?

– Нет, я хозяйке обещал…

– Я бы осталась, но меня ждет мой пры-ынц! Да и Лилька не так поймет.

– Сдалась тебе эта Лилька!

– Не говори так. Лилька моя самая лучшая подружка. В школе она всегда была старшей пионервожатой, комсомольским лидером, по телевизору выступала, понял?

– Понял!

– Не кричи. Проводи меня до трамвая, уже поздно, я боюсь. Значит, послезавтра ты не можешь?

–  Послезавтра к Мастеру еду.

– Тогда завтра! У Светки Бакиевой день рождения, пусть без меня посидят. Кстати, она приглашает тебя.

– Но мы же к Лиле идем…

– Давно бы так!

Я обречено вздохнул и проводил ее на трамвайную остановку.

Поднявшись в вагон, Асель улыбнулась, послала воздушный поцелуй и помахала мне ручкой.

 

Глава пятая.

– Чего она  так долго, уже час прошел?

– Она прячется

– В туалете? От кого?

Студенты МГУ жили в невероятно комфортных условиях. Любой вгиковец мог бы позавидовать: секция общая, но каждому по комнате и общая на двоих туалетная комната с душевой. Вот бы мне такие условия, закрылся бы в своей комнатенке и сочинял бы, сочинял свой «шедевр» не хуже Феллини…

В высотном здании общежития МГУ нас с Аселей встретила девушка невысокого роста, плотненькая, порывистая в движениях, беспокойная. Казалось, что она танцует некий темпераментный танец, вроде твиста. Она была предупреждена о нашем визите. Поздоровавшись, смерила меня внимательным взглядом, улыбнулась как ребенок, и приложила указательный палец к своим крохотным и пухлым губам, мол, не шумите: она ждала  какую-то комиссию. И комиссия вскоре пришла – в составе двух членов студенческого комитета в сопровождении дежурного по этажу, тоже студента. Проверив, наши студенческие билеты, старший из них вежливо напомнил:

– Вы в курсе? После одиннадцати гости должны уйти, у нас такое положение. Еще час в вашем распоряжении. Пожалуйста.

Пока он вертел в руках наши документы, двое других по-сусличьи быстро заглянули  в строенные шкафы секции, постучались в  соседнюю комнату, она была заперта, дежурный по этажу выбрал  в  связке ключей

нужный, открыл, она была пуста, заглянули в туалетную, но заходить не стали, и, слава богу, потому что за плотной серой клеенчатой ширмой пряталась, вся дрожа, Лиля. Её трясло больше от стыда, нежели от холода и страха. Уже два месяца, она жила здесь у подружки своего алма-атинского одноклассника Саши Авеличева. Подружку звали почти как Лилю, – Лялей. Все уже привыкли к ежевечернему обходу студенческих комнат. Проверку эту ввели после того, как у памятника поэту Маяковскому произошли  волнения, устроенные возбужденной молодежью, с большим энтузиазмом собиравшаяся на площади имени поэта-классика, где читали свои стихи молодые, «свободомыслящие» поэты – Вознесенский, Ахмадулина, Рождественский, Евтушенко, Панкратов… Проверка шла тотальная и заканчивалась в девять ноль-ноль вечера. Неизвестно, нашли «инакомыслящих» или нет, но обходы в студенческих общежитиях проводились систематически и добросовестно.

Комиссия ушла.

– Лилька, выходи! –  позвала Ляля, приоткрыв дверь в туалетную.

Лиля вышла и осторожно переступила порог комнаты. Асель бережно обняла ее и спросила, кивнув на меня:

– Узнаешь?

В ответ Лиля улыбнулась.

Я тоже узнал ее. И она мне сразу понравилась. Мадонна.

В прихожей Ляля звонила по телефону:

– Да, пришли… Не забудь, Сашка, пива взять, в буфете. Ждем. – Ляля вошла в комнату. – Сейчас Авеличев придет. Вы чего молчите, разговаривайте!

Асель засмеялась, прикрыв ладошкой рот.

– Я что-то не то сказала? – повернулась ко мне Ляля.

– Угомонись, Лялька, – сказала Асель. – О чем разговаривать?

– Как о чем? – удивилась Ляля и опять посмотрела на меня. – Как  жить, как ребенка нянчить будете. У вас нет детей?

– Ляля… – умоляюще проговорила Лиля. – Ну, чего ты…

– Нет?

– Нет…

– Будет! Представляете, появится малышка и вас будет уже трое! – воодушевлялась Ляля. – Квартира большая?

– Комната, – успела вставить Асель. – Нормальная комната. Только без удобств. Печку надо топить. Но в коридоре есть туалет.

– Шикарно! – воскликнула Ляля. – Это же самое главное!

Откидываясь назад, Асель смеялась.

– Ну, ты, Лялька, как всегда!..

Пришел Саша Авеличев – высокий, ноги длинные, руки тоже, на самом кончике носа уцепились  очки.  Быстренько  выставили  тумбочку перед кроватью, стулья напротив. Саша принес несколько бумажных кульков, в них пирожки, конфеты и два апельсинчика. И еще три бутылки пива «жигулевского».

– Витамины мамаше, – сказала Ляля и положила апельсины перед Лилей.

– Я тоже хочу пива, – попросила Лиля и протянула Саше свой стакан.

– Разве вам можно? – удивился я.

– Во! – вскрикнула Ляля. – Сразу видно, что опытный человек! Знает, что можно, что нельзя. Лилька, не пей!

– Я хочу пива, – повторила Лиля.

– Стаканчик, не больше, – уступила Ляля и обернулась ко мне. – Стаканчик можно? Можно! В деревнях, знаете, как пьют? У меня бабушка в деревне… – Она придвинула полный стакан Лиле.

От пива я отказался, у меня от него голова болит.

– Научитесь, – решительно сказала Ляля. – Лиля любит пиво.

Я взял наполненный стакан.

– За ваше здоровье! – сказала Ляля. – От вашего здоровья зависит здоровье малышки и Лильки. Вы кого хотите, мальчика или девочку?

– Ну, Лялька! – Асель зашлась в смехе.

Ляля выпила и поцеловала своего Сашу.

«Мадонна-то мадонна… Но куда мне ее укладывать? Тахта, хоть и широкая, но не вместе же спать… Надо будет в общаге попросить кровать, но даст ли комендант, Марья Ивановна? И постель тоже попросить… А на что жить? На почте дают двадцать рублей, это ровно столько, сколько стоит комната в месяц, на одну стипендию, пусть даже повышенную, сорок пять рублей, вдвоем, а потом еще и втроем, не проживем. Правда, сестра моя Надя и ее муж Борис каждый месяц присылают мне пятнадцать рублей, пожалуй, хватит, если экономить, на трамвае до института можно и зайцем проехать…»

– В общем, вы забираете Лилю, так? – слышу голос Ляли. – И когда?

Я не сразу нашелся, что ответить.

– Кровать надо достать… И вообще комнату привести в порядок. Скоро холода наступят, окна заклеить…

– Поможем! – ответила Ляля. – Когда позовете, все бросаем и приезжаем! Вот видишь, Лилька, а ты боялась!..

Ровно в одиннадцать пришел дежурный по этажу и вежливо попросил нас уйти. Мы попрощались.

Лиля пожала мне руку и смущенно потянулась ко мне. Я поцеловал ее в лоб.

– Берегите себя, – напоследок сказала Ляля.

В метро Асель «проинструктировала» меня.

– Знаешь что? В Алма-Ате никто не должен знать про Лильку. Особенно ее родители. Лилька написала им, что ходит на подготовительные   курсы   в   наш   институт,  она   же  провалилась   на киноведческий. Вернее, ее провалили, я так считаю. Письменно – отлично, а на устном провалили… Одним  словом, ни Елена Алексеевна, ни Михаил Борисович не должны знать, что Лиля собирается рожать, договорились?

– А зачем скрывать?

– Да ты не знаешь! Лилька такой паинькой была, примерной ученицей и вдруг на тебе, ребенок, ты что?!

– Они все равно узнают.

– Узнают! Когда ребенок родится и будет уже большой!

– А когда родится?

– Наверное, в конце января. Или в начале февраля, Лилька точно не знает. Она даже не знала, что беременна…

– Как так?

– Провалила вступительные экзамены и почувствовал себя плохо. Решила поехать сначала в Днепропетровск, там тетя живет, Михаила Борисовича сестра. Приехала и пожаловалась на боли в желудке. Она решила, что у нее рак. Пошла к врачу на прием. Тот посмотрел и сказал: э-э, милая, у тебя такой рак, который через полгода пройдет. Родится малышка и пройдет, представляешь? Вот так.

– А почему не вернулась домой, в Алма-Ату?

– Я же тебе говорю, у Лильки такие родители, умрут от инфаркта!

– И она решила рожать в Москве…

– Ну да! Тете и дяде ничего не сказала, дождалась сентября, вернулась в Москву и сразу к Сашке Авеличеву. Они одноклассники, вместе школу закончили в Алма-Ате. Он-то поступил в МГУ, а она провалилась в наш институт…

– И все это время она жила у Ляли?

– А теперь будет жить у тебя.

– Глупо все это…

– Ты согласился взять ее!

 

Глава шестая.

– Зачем тебе кровать, жениться собрался?

– Мне спать негде.

Марья Ивановна, комендант общежития, выдала мне второй комплект постельного белья. Не обошлось без обмана. Причем, обманул я ее самым бессовестным образом, сказав, что вчера была смена белья, но мне забыли выдать свежее – старое забрали, а чистое забыли выдать, пришлось спать на голом матрасе. Она посочувствовала и выдала – две простыни и наволочку. Насчет кровати с матрасом даже не заикнулся, не знал, чем объяснить потребность в них. Пришлось обо всем рассказать Толе Мацаеву.

Толя Мацаев – самый старший на нашем курсе, ему тридцать лет, и мы, не сговариваясь, окрестили его «дедом». Его судьба поразила нас своими зигзагами. Приехал он из провинции, из Новороссийска. После службы в армии поступил на исторический факультет Московского педагогического института имени Крупской и, уже учась на последнем, пятом курсе, вдруг решил бросить все и попутешествовать. Нанялся    матросом    на   рыболовецкий   траулер   и   стал   бороздить   воды  Северного  Ледовитого  океана.  Начитался  Виктора Конецкого и его самого потянуло к сочинительству. На четвертый год плавания он послал свои работы во ВГИК, прошел творческий конкурс, его допустили до вступительных экзаменов, которые он благополучно завалил. Но от идеи стать сценаристом  не отказался. Решил хорошенько подготовиться. Толе дали понять, что у него не хватает «общего культурного уровня». На собеседовании – есть такой экзамен – он  «поплыл»  не хуже, чем на волнах Северного Ледовитого, ничего он не знал о музыке, живописи, архитектуре, разве что был в курсе современной литературы, особенно, творчества Виктора Конецкого. Этого оказалось недостаточно. Решил обложиться книгами, походить по московским театрам, музеям и концертным залам. Надо было прописаться в Москве, и Толя подался служить в органы внутренних дел, в милицию. Там его приняли сразу, дали временную прописку. Все шло хорошо, даже по службе стал продвигаться, ему доверили командовать отделением. Но однажды произошли какие-то волнения рабочих на одном из московских заводов. Старший сержант Мацаев отказался выступить против них и всему отделению растолковал, что ни в коем случае нельзя идти против своих же, рабочих!.. Отделение не выступило, разразился жуткий скандал. Судить Толю не стали, но с треском выгнали с милицейской службы. Он не горевал, даже вздохнул с облегчением. В поисках жилья забрел как-то раз в школу, что находилась на соседней улице и познакомился с ядреной и забавной молодухой. Евгентия – он так ее звал – тоже  была провинциалкой, устроилась в школе уборщицей, и ей выделили каморку прямо в здании школы. Толя поселился у нее, а потом и женился. Даже ребенка родил. К тому времени он работал уже сторожем при школе. И продолжал сочинительство. В новом году опять подал свои рассказы на творческий конкурс, опять допустили до экзаменов, которые мог завалить с не меньшим успехом, чем в прошлый раз, если бы не Мастер, Катерина Виноградская, набиравшая курс. Ей очень понравились его рассказы и еще больше восхитила биография абитуриента Мацаева. Она ходила на все экзамены и незаметно подвигала педагогов ставить Толе хорошие отметки, хотя его «общий культурный уровень» упрямо топтался на прежнем месте. Зато богатый жизненный опыт, решила Мастер, и Толю приняли на первый курс сценарного факультета.

– Сербский писатель-юморист Бронислав Нушич сказал: с женитьбой кончается автобиография человека и начинается история, – сказал Толя, когда я поделился с ним своими неожиданными проблемами.

– Причем тут женитьба, я не собираюсь жениться.

– Кто его знает…

– Толя, надо кровать достать.

– Поехали к тебе.

Мое новое жилье ему понравилось. Особенно большой письменный стол с зеленным сукном и гнутыми ножками.

– Середина девятнадцатого века.

Окинул хозяйским взглядом стены, потолок, окна.

– Два окна… Для одной комнаты многовато… Она, конечно, будет спать здесь, – предположил Толя и кивнул на тахту. – А ты где?

– Надо кровать достать и поставить ее сюда. – Я подошел к противоположной стене. – Головой в угол.

– Верно, – согласился Толя. – Окна надо заклеить, дует. Малышу нужна постоянная температура. Печка топится?

– Соседи дали на первый случай дрова. И талоны дали, четыре куба на сезон хватит.

– Хорошие соседи.

– Где кровать достать?

– Поищем.

И мы пошли по дворам. Я плелся за Толей без всякой надежды – кто нам даст целую кровать, вот, мол, берите, нам она ни к чему, ждали вас… Удивительней всего было то, что в одном из дворов мы нашли такую кровать. Правда без спинок, широченная панцирная сетка.

– Полуторная, – определил Толя. – На кирпичи поставим.

Сетка была ржавая и завалена хламом из тряпья и погнутых кастрюль, в которых застыла известь. На крыльце появился мужчина в одной рубашке навыпуск и, слегка покачиваясь, наблюдал за нами.

– Послушайте, – обратился к нему Толя, – это ваша сетка? Может, мы заберем ее? Вам она не нужна…

Мужчина подумал и потеребил пальцами – платить надо…

– Да брось ты, старик, – отмахнулся Толя и стал освобождать сетку от тряпья. – Не видишь, мы студенты?

К моему удивлению хозяин не предпринял никаких возражающих действий и продолжал наблюдать за нами.

Наконец мы высвободили сетку, попытались поднять ее с двух концов. Она была тяжелая.

– Опусти, – сказал Толя, ставя свой конец на землю. – Чугунная, что ли… Послушай, мужик, ты бы помог, видишь, человеку тяжело? Тут недалеко…

Мужчина постоял немного, потом ушел в дом.

– Да пошли, справлюсь. – Я снова поднял свой конец.

И мы пошли со двора. Но тут появился тот самый мужик, уже в овчине, угрюмо оттеснив меня, перехватил сетку красными ладонями-клешнями, и процессия двинулась к нашему двору.

С трудом затащили сетку через темные сени в мою комнату и опустили на пол. Сели на табуретки передохнуть. Мне пришлось сесть на тахту, поскольку табуреток было всего две.

– Спасибо вам, – поблагодарил молчаливого хозяина сетки Толя. – Было бы чем, отметили, но не получится, студенты мы.

Молчун неспешно извлек из кармана овчинной полушубки початую бутылку «московской» и поставил на сукно середины девятнадцатого века. Толя, ничуть не удивившись, кивком головы одобрил благородный жест гостя. Я быстренько  выставил  все, что было  в  настенном буфете – хлеб, сахар, банку осеннего салата, вилки, граненные стаканы. С печной плиты – сковородку с трубчатыми макаронами.

Толя разлил по стаканам. Выпили. Закусили.

Толя протянул руку:

– Толя. А его Лаврентием зовут. – сказал Толя, кивнув в мою сторону. Я тянулся к банке с салатом, поднимаясь каждый раз с тахты.

– Вольдемар, – представился мужчина и с прискорбием сообщил: – У Розалии есть табуретки, но не даст.

– А зачем еще? – успокоил его Толя.

На что Вольдемар заметил:

– Раз студенты, будут друзья.

И всё, больше он не проронил ни слова.

Покончили с «московской». Вольдемар встал и ушел. Даже не попрощался.

Нас разморило и развезло, и мы некоторое время сидели молча. Потом Толя начал допрос.

– Пересядь сюда и ответь.

Я пересел на освободившийся табурет.

– Скажи мне, на что жить собираетесь? У нее есть деньги?

– У кого?

– У Лили твоей.

Я пожал плечами, потому что действительно не знал.

– Лиля… – протянул Толя. – А как фамилия?

– Рубинович.

– Еврейка, что ли?

– Мать русская, Елена Алексеевна, отец еврей, Михаил Борисович.

– А говорил, что не знаешь их.

– Я их не видел, не знаком.

– Не темни, старик, не надо… А если у нее нет денег? Родители помогут?

– Они не знают и не должны знать… Пока Лиля не родит.

– Не понял.

– Она боится.

– Чего боится?

– Чего, чего… Чего ты пристал?

– Я пристал?

– Ты пристал…

– Секундочку! Вопрос следующий – почему я пристал?

– Ты пьян, Толя…

– Ответ неверный, я абсолютно трезв… Вот он пьян! – воскликнул Толя, оборачиваясь к двери.

Молча вошел Вольдемар с двумя табуретками. Поставил их и внимательно оглядел стол – бутылка была пуста и новой не было. Двинулся к выходу.

– А матрас? – набычившись, вопросил Толя.

Вольдемар застыл у порога, пытаясь осознать заданный вопрос. Осознав, вышел вон.

Глава седьмая.

– В лесу дом срублю, там и жить буду.

– В лесу? Один?

– А женюся!  Детишки пойдут, пусть бегают…

Однажды Мацаев пригласил ко мне Колю Булавкина, который задержался в Москве после сдачи экзаменов за четвертый курс заочного обучения. А поступал он вместе с нами на очное отделение, а после второго курса все же перешел на заочное. Коля не стал интересоваться, зачем и для чего мы едем  ко  мне. И  вообще  он старался поменьше разговаривать, потому что сильно заикался. И всегда мучительно переносил экзаменационные сессии, когда обязательно надо было отвечать на вопросы. Взяв билет, Коля надолго задумывался, краснел. Педагогам было невыносимо видеть его муки и, услышав наконец несколько слов, произнесенных Николаем, тут же ставили «удовл.» и с радостью отпускали его.

Ко мне поехали заклеивать окна в комнате – «малышам всегда нужна постоянная температура», двадцать-двадцать два градуса выше нуля, в среднем…

Толя выпросил у жены кулек муки, чтобы развести клейстер. Евгентия удивилась  такой  просьбе,  но Толя  сказал,  что  долго  объяснять,  нужна мука и всё тут… Мне же он наказал купить в аптеке ваты, чтобы заделывать щели между рамами.

Печь я растопил еще утром, перед тем как разносить почту, так что в комнате было тепло. Это было очень кстати, потому что разогреться  другим, более популярным способом у нас не было денег.

Работали молча. Сначала  Толя  запихивал  в  щели  вату.  Затем  велел Булавкину нарезать из газеты полосы, смазывать их клейстером и аккуратно подавать ему, держа намокшие полосы за концы. Работали они слаженно, без суеты. Я же колдовал у печки, отваривая макароны…

Мы очень уважали Колю Булавкина. Хотя мало общались и вообще старались не заговаривать с ним, чтобы не смущать его, чтобы он от этого смущения не краснел. Удивительнее всего было то, что он при своем молчании сумел поступить в институт. Это была загадкой для всех нас, пока не догадались, что и тут приложила руку мастер, Катерина Николаевна. Ей очень понравился его литературный этюд, который он написал при поступлении. В этом убедились при чтении его рассказов, которые он писал на летних каникулах. Сам он был из Костромы. Летом он поднимался на велосипеде к верховью реки Костромы, сооружал плот и, погрузив на него велосипед, спускался вниз по течению. Путешествие это длилось больше месяца, с остановками в деревнях, что разбросаны по берегам таежной реки. И он бесхитростно описывал житье-бытье жителей этих деревень. Своенравный быт с забавами вроде тех, как молодцы одной деревни шли «стенка на стенку» на молодцев других… Рассказы были полны жизни, юмора и жути, мы смеялись от души. Коля обижался. Однажды вечером он зашел в мою комнату и,  волнуясь,  спросил  –  почему  это  над   ним   смеются?   Что   смешного   в его рассказах? он написал правду, мы так живем… На курсе были ребята, великолепно читавшие вслух работы Булавкина. Толя Мацаев, Леша Студзинский и Женя Шульгин. Каждый оспаривал и добивался права читать их на занятиях по мастерству кинодраматурга… Язык у Булавкина был чист и прост. Мы считали Булавкина «почвенником». Но совершенно безграмотным в смысле знаний разных литературных стилей. Меня больше всего поразило его признание, что первая книга, которую он прочитал в своей жизни – это был роман казахского писателя в переводе на русский язык «Абай».

– А вторая? – ахнул я.

– «Путь Абая». Тоже Ауэзов написал, – ни чуть не заикаясь, ответил Коля. – Хороший писатель. Понятно пишет.

– А других писателей читал?

– Других там не было.

После десятилетки Коля три года работал на лесоповале. Вместе с зеками, которые две эти книги зачитывали до дыр. Строго соблюдая очередность и торопя один другого. Не успел, все равно отдай! Коля успел.

Можете себе представить его возмущение по поводу произведений «разных там еврипидов, софоклов и гомеров», которых он вынужден был читать, штудируя зарубежную литературу.

– На хрена эти гекзаметры! – сильно заикаясь, сердился Булавкин. – Неужели нельзя было написать человеческим языком!?

Из современников он читал только Владимира Солоухина. Другие его не интересовали. Материально он жил трудно. Родителей не было, с ними он расстался с еще в младенчестве, поэтому воспитывался у бабушки. Она и теперь помогала ему. После каникул он возвращался в Москву в теплом свитере и носках, связанных бабушкой. И с полной корзиной яиц, бабушка держала в подворье кур. Ей же он вез несколько батонов белого хлеба, назывались они московскими, в деревне они ценились и были знаком «столичности» самого Булавкина. Эти московские батоны чуть не подвели его еще в самом начале столичной жизни. По результатам приемных экзаменов на сценарный факультет были зачислены девять человек, осталось еще одно место, на которое претендовали двое, набравших одинаковое количество баллов – Булавкин и я. Коля ничуть не сомневался, что он будет зачислен, и с раннего утра исчез в поисках этих самых батонов. Идет заседание мандатной комиссии, вызывают Булавкина, а его нет! Тогда позвали меня, и я, немало смутив председателя мандатной комиссии, самого ректора, был зачислен последним. А смутился ректор от моего наглого заявления в ответ на его вопрос: на творческий конкурс вы подали еще и стихи, вы что-нибудь кумекаете в поэзии? Мне пришлось выдержать нелегкую паузу и напомнить о том, что, «велик и могуч русский язык» и я догадываюсь, о чем речь – да, я «кумекаю», и перечислил классиков русской поэзии, не забыв и про современников, Евтушенко, Ахмадуллину, Вознесенского, Римму Казакову и т.д. Члены комиссии заулыбались. Ректор тоже  хохотнул,  затем  покраснел  и буквально спрятался под столом, якобы ища нужную папку, столь необходимую    в    данный    момент.   Меня   зачислили,   ректор   объявил   о завершении зачисления, поблагодарил комиссию, она выполнила  многотрудную задачу… Я вышел, и мне секретарша дала большущую анкету, которую следовало  заполнить, что было свидетельством того, что я  уже  студент первого курса. Члены комиссии разошлись. И тут в приемной ректора появляется Коля Булавкин.

– Ты где пропадаешь? – накидываюсь на него. – Вместо тебя меня зачислили!..

Коля показывает мне три белых батона и бутылку шампанского. Все это он нес, нежно обняв.

– Это я домой. Там у нас этого нет.

– Комиссия уже разошлась!

– А что надо-то?

– Давай все это мне и заходи к нему! – показываю на дверь ректорского кабинета.

– А кто там? – испугался Булавкин.

– Ректор, председатель комиссии! Зайди и объясни, что ты нечаянно опоздал, и вместо тебя приняли другого…

Секретарша, расстроенная и перепуганная, смотрела, как Коля исчезает за массивной дверью.

Я заполнил обширную анкету и в ожидании Булавкина обхватил руками свою голову. С полчаса его не было. Мы с секретаршей в недоумении переглядываемся – о чем можно так долго разговаривать?

Наконец, дверь едва приоткрывается, слышится раскатистый хохот ректора, выходит Булавкин и, отчаянно заикаясь, просит секретаршу выдать и ему «эт-т-то  п-п-полотенце».

– Какое полотенце? – не поняла она.

Сдерживая удушливый смех, вышел из своего кабинета ректор и бросил секретарше:

– Дайте ему анкету, он зачислен! – и исчез.

– Во-во! – обрадовался Булавкин. – А-а-анкету.

От волнения он не смог заполнить «полотенце», мне же ничего не стоило. По дороге домой я поинтересовался:

– О чем ты так долго разговаривал с ним, целых полчаса?

– О том, о сем… Как там, на лесоповале, интересовался. Про зеков ему рассказал. Спросил, комсомолец я али нет? Я сказал, что я секретарь комсомольской организации, в районную газету взносы таранил. Спросил, много ли народу в комсомольской организации? Я один, говорю ему, а он смеется, зубы в пляс…

В начале второго курса Коля окончательно решил бросить институт, не совсем, а так, на  заочное  перевестись. Я настаивал, чтобы он  выбросил эту глупую мысль из головы – закончи хотя бы два курса, расстанешься с общими  предметами, политэкономия, философия, история  КПСС  и  так далее, а там, пожалуйста, переходи на заочное, будут экзамены только по специальностям.

– Немецкого не будет?

– Не будет! – заверил я.

Немецкий язык наводил на Булавкина ужас. Из школьной программы он усвоил только «Ich bin Bulavkin!», и то написать эту крепко засевшую в его мозгу фразу мог только в русской транскрипции – «Их бин Булавкин!». И на экзамены по немецкому мы ходили вдвоем. Он заходил сдавать и я вместе с ним. И каждый раз педагог пыталась выпроводить меня, возмущаясь:

– Вы-то зачем, вы уже сдали!

– Вы же знаете, у Булавкина дефект речи, заикается. Он все знает и может ответить на все вопросы. Только ясно сказать не может, и вы не поймете…

– А причем тут вы?

– Я буду переводить, что он говорит.

Булавкин брал билет, удивлялся и краснел, совершенно не понимая, что там написано, а педагог захлопывала его зачетку:

– Sie sind frei, Herr Bulavkin! –  и вручала ему зачетку.

– Что? – заикаясь, переспрашивал Булавкин.

– Вы свободны. И вы тоже!

Радуясь заветному «удовл.» в зачетке, мы выходили из аудитории под приветственные возгласы однокурсников, которым еще предстояло продемонстрировать перед экзаменатором свои сомнительные знания германского языка…

…Стало душно в комнате. Работу закончили и я выкладывал на стол «разнообразные» блюда.

– А это? – спросил Булавкин, характерно щелкнув по своему кадыку.

Мы с Толей улыбнулись и развели руками.

– Покажи где дают, – сказал Булавкин и накинул на себя плащ.

Толя охотно проводил его до магазина. Вернулись с «московской». Удивительное дело – выпив, Булавкин переставал заикаться. Толя спросил его:

– Где сейчас работаешь?

– Да так, работаю. На хлеб хватает.

– Не годится, – по-отечески произнес Толя. –  Ты член партии?

– Нет.

– Это большое упущение. Вступай и у тебя будет нормальная работа.

– А что надо-то?

– Для начала перестань заикаться, – серьезно заметил Толя.

– Так я не заикаюсь, когда во! – Булавкин опять щелкнул по кадыку.

– Ну и всё! Будешь пьяным коммунистом, так сказать – сочетать приятное с полезным!..

После окончания института Коля Булавкин срубил себе дом в подмосковном лесу, женился на москвичке, родил дочь…

Глава восьмая.

– Витаминов много в грейпфруте.

– А в квашенной капусте?

– Есть, но в грейпфруте больше…

– Взвесьте нам килограмм квашенной капусты!

Походив по дворам, мне удалось найти красные жжённые кирпичи и подложить их под панцирную сетку, по три на каждом углу. Соседка, бабушка Вера, предложила старый матрас и даже байковое одеяло. Таким образом я устроил себе приличную лежанку. Утром, перед почтой, растопил печь –  довольно-таки быстро, наловчился.

Сижу на лекциях и мало что соображаю. Предстоящее переселение Лили вставало в воображении в разных вариантах, но ни один из них не отмечался подробностями,  и  в  конце  концов  они  утомили меня  до раздражения. Толя Мацаев спросил, отчего я такой хмурый, и вообще как обстоят мои дела с беременной дамой, может, помощь какая нужна?

– Сегодня переедет, – сказал я.

– Переживаешь, значит… Хочешь, вместе поедем за ней?

– Не надо. У нее есть друзья, они обещали привезти ее.

– Не надо так не надо.

– Вообще-то, Толя, поедем ко мне? Встретим Лилю, отметим.

– Отметить-то можно, было бы на что. Булавкин уехал.

– Я зарплату получил. На почте.

– Смотри, снег пошел…

Мы стояли подле высоченных окон в холле третьего этажа. На улице действительно повалил бесшумными хлопьями снег, и это было по меньшей мере странно – небо молочное, лучи закатного солнца пробивались сквозь струящиеся зигзаги неожиданного снегопада, минутой раньше ничто не предвещало его.

…Печь начала остывать, пришлось подбросить еще пару сосновых поленьев.

Выпили еще, и бутылка «Ркацители» опорожнилась наполовину.

– А пива-то зачем взял? – спросил Толя.

– Она пиво любит… Ты уже выбрал тему? – поитересовался я.

– Да что ее выбирать… Для диплома, может, и годится, только вряд ли кто заинтересуется.

Толя безуспешно скрывал от нас, что он уже закончил дипломный сценарий и даже носил в редколлегию «Мосфильма», но там отнеслись к его работе с прохладцем, сказав несколько одобрительных слов насчет «живости языка и характеров героев», но, мол, все это уже было не только в литературе и так далее…

– А Катя чему нас учит? – возмущался Толя. – Чтобы характеры были! Включи свет.

– И чтобы язык был что надо, – сочувствую ему, щелкнув выключателем.

В общении между собой мы называли своего Мастера, Катерину Николаевну, «Катей». Она была категорически против того, чтобы мы свои первые работы показывали кому-либо из редакторов киностудий, потому что, считала она, слишком ранние взаимоотношения с кинопроизводством могут сломать еще неокрепший «собственный голос» начинающего автора, нанося ему тем самым непоправимый вред.

– Вообще-то, – заключил Толя, – никакие мы не таланты. Вот Вика – это да, это талант! А ведь она уже со второго курса на «Мосфильме»!

У Катерины Николаевны на курсе была единственная заочница,  Виктория Токарева. Она уже была известным автором не только сценариев, привлекших внимание маститых кинорежиссеров, но и оригинальнейших рассказов, которые печатали толстые московские журналы. И мы открыто восхищались и завидовали ей.

– Вчера, после закрытого просмотра, – продолжал Толя, – Вика попросила проводить ее до дома. Выходим из метро, я и говорю ей: ну, что тебе стоит изменить  сценарий,  если  редактор  просит? Нет, говорит,  не  буду,  дождусь, пока редакторы сами изменятся! Во, девка, а?.. Да если б мне сказали, я бы «не отходя от кассы» всё изменил  бы  к чертям собачьим! А она – нет… И как пишет здорово! Да, брось, говорит она, вот Володин и  Искандер, это настоящие писатели, а я пишу, пока  остальные мужики это плохо делают… Наливай!

И тут донеслось до нашего неверного слуха глухое топанье в сенях. Широко отворилась дверь и в комнату вошла, хихикая, Асель, вся запорошенная снегом. За ней Авеличев Саша с чемоданом, Лиля и еще трое парней. Комната мигом заполнилась множеством фигур, по стенам поплыли тени.

– Не ждали? – впрыгнула в комнату Ляля и звонко заговорила.– Они пируют без нас, безобразие какое! Лилька, ты должна навести порядок! Здравствуйте!..

Лиля смущенно улыбалась. Толя подошел к ней и с подчеркнутой галантностью взял у нее серое пальтишко, бросил на мою кровать, а ее самою подвел к тахте и бережно усадил.

Ребята побросали свою верхнюю одежду на мою широченную кровать, выложили на стол всю провизию, что принесли с собой, расселись на табуретках, кому не хватило место, пристроились возле Лили, откупорили бутылки вина, и начался «пир во время чумы»… Жарко стало в комнате, зря я натопил, ребята тут же пораскрывали форточки, этого оказалось недостаточно. Тогда они с шумом выбежали во двор и в свете окон стали играть в снежки, вскрикивая и хохоча, несколько снежков попало в открытую форточку и тающиеся комья снега лужицей расплылись на полу. Асель в испуге обняла Лилю, словно прикрывая ее от случайного снежка, Лиля зябко ежилась, поглядывая то на меня, то на Толю Мацаева, будто прося извинения за буйство и бесшабашность ее друзей.

– М-да – сказал Толя. На прощание он пожал Лиле руку и попросил меня проводить его до трамвая.

В угаре разудалой битвы лилины друзья не заметили нас. Прикрываясь руками от трассирующих снежков, мы миновали двор и подошли к трамвайной остановке.

– Она у тебя вот-вот родит! – ужаснулся Толя. – Завтра же пойди в больницу и поставь ее на учет.

– Какой еще учет? – не понял я.

– Медицинский. Вдруг на сохранение надо.

– А это еще что такое?

– Поставь на учет, там объяснят. Ей надо хорошо питаться, особенно витамины, фруктов побольше. – И Толя уехал.

«Переселение» завершилось благополучно. Одно лишь беспокоило меня – что скажет тетя Розалия и как я объясню ей создавшуюся ситуацию? И тут пришла в голову спасительная идея – надо все объяснить соседке, бабушке Вере Пушковой, и попросить ее, чтобы она растолковала хозяйке – у Лили безвыходное положение, родится малышка, а там видно будет, пусть тетя Розалия потерпит, ребенок не будет шуметь и так далее…

Проснулся я утром раньше обычного. То ли с непривычки спать на новом месте, то ли от какого-то смутного беспокойства, но скорее всего от прохлады, веявшей с заснеженных окон.

– Доброе утро, Лиля!

– Здравствуйте, – улыбнулась она.

– Как спалось? Не замерзла?

– Нет, что вы… Даже жарко было.

– Так, – говорю я как можно бодрее, – разрешаю тебе отвернуться, мне надо вставать.

Лиля, оказывается, всю ночь не смыкала глаз. Понятное дело, столько событий и столько впереди неизвестного, непонятного и тревожного. Я не стал расспрашивать ее ни о чем, да и что тут мудреного, подойдет время, отвезу в роддом, там она родит малышку, девочку, мальчика, все равно, лишь бы скорее все это произошло, а там, глядишь, весна наступит, теплынь, Лиля сообщит родителям о том, что они теперь бабушка и дедушка, они  приедут за ней и заберут, только бы выдержать эти месяцы. Сегодня, пожалуй, я не пойду в институт, надо выполнить наказ Толи, поставить ее на учет в больнице, закупить продукты и как можно больше, чтобы не бегать каждый день, макароны, картошку, лук, масло растительное, сахар и соль есть. А пока надо растопить печь, быстренько сходить на почту, рассовать по ящикам газеты и журналы, потом с Лилей позавтракаем, со вчерашнего пиршества осталось кое-что из консервов, с витаминами неважно, но это дело поправимое…

Все у нас складывалось в этот день удачно. Пешком мы добрались до поликлиники на Преображенской площади. Я остался в приемной, Лиля же скрылась за дверью гинекологического кабинета. И что-то долго не возвращалась. Потом открылась дверь и медсестра позвала меня.

Врач внимательно поглядела на меня, справилась, где я учусь, вздохнула отчего-то и сказала:

– В общем так. Каждые три дня вы являетесь ко мне. Если что будет беспокоить вашу жену, немедленно звоните, карточка в регистратуре. Вы поняли меня?

Мы с Лилей дружно закивали, что тут непонятного.

Потом Лиля мне рассказала, что была с заминка в кабинете у врача, потому что она нигде не прописана, и невозможно поставить на учет, не положено. А как же Лиле быть? Она взмолилась, чуть  не  заплакала,  сказала,  что  муж  студент, а родители далеко, к тому же они не знают и пока не должны знать, у них сердце слабое, помогите…

– Пришлось соврать, что вы мой муж. – И опять осветилось ее лицо тихой улыбкой. – Только бабушке Вере рассказала все как есть.

– А когда это ты успела?

– Вы ушли на почту, она зашла ко мне, и мы познакомились.

– Знаешь что, Лиля, хватит выкать. Тем более, что мы с тобой уже вроде муж и жена, договорились?

– Хорошо. Только купите мне пива. Возле нашего дома, я заметила, в киоске пиво подогревают на электроплитке, – сказала Лиля.

– Неужели так хочется пива? – удивился я.

– Никогда не пила, а так хочется!

– Потому что ты в положении. А когда в положении, всегда чего-нибудь да хочется, – изрек я «мудрость». – Но сначала зайдем вот в этот гастроном и купим все, что нам надо, идем?

– Идем!

Делая закупки, я лихорадочно подсчитывал в уме, сколько же денег останется, дождусь ли сестринского перевода из Алма-Аты, чтобы вовремя расплатиться за комнату, еще дрова надо купить, снег выпал раньше положенного, а в комнате должна быть постоянная температура. Из мясного нам больше всего приглянулись котлеты московские, десять копеек штука, как никак в них есть что-то мясное. Из фруктов  порекомендовали грейпфрут, рекордсмен по содержанию витаминов. Но мы купили квашенную капусту, в ней тоже есть витамины. По дороге Лиля выпила стакан пива. Я же отказался, у меня от него голова болит, и это очень кстати, к чему лишние расходы? Жадиной стал до противного, но ничего не поделаешь…

Вечером, когда мы сели ужинать, меня вызвала в сени бабушка Вера и сообщила, что хозяйка, тетя Розалия, хочет видеть меня. Идилия семейного ужина разрушилась, и я немало расстроился. Пришлось идти. Тетя Розалия встретила меня настороженным взглядом. Пригласила сесть на диван.

– Что это вчера у вас было? – спросила она, пододвигая ко мне стакан чаю и позолоченную розетку с клубничным вареньем.

К чаю я не притронулся и на полчаса пустился в объяснение – что случилось с Лилей и что ожидается впереди. Огромнейшая просьба, ради Бога, позвольте ей пожить у меня, а ребенок родится, так Лиля, я думаю, сообщит родителям и все разрешится само собой…

– Глупости, – сказала тетя Розалия. – Вы сами немедленно должны сообщить ее родителям.

– Я не знаю адреса. И Лиля не хочет, чтобы родители знали.

– Причем тут «хочет, не хочет»? Вы представляете, какую ответственность берете на себя? А вдруг с вашим ребенком что-нибудь случится, что станете делать? Это у вас первый ребенок?

– Да не мой ребенок, говорю же вам!  Мы просто из одного города,  она мне как сестренка.

– Теперь это так называется? – ухмыльнулась тетя Розалия.

– Честное слово!

– Да будет вам… Живите. Только не шуметь, – строго повторила она.

Глава девятая.

– Самые дешевые котлеты в мире это «московские»!

– И самые вкусные!

Странное чувство охватило меня однажды, когда вернулся домой после занятий в институте. Находясь в плену суетливых размышлений о возможных путях сбора  материала  для  дипломного сценария,  я,  как  заведенный,  почти автоматически, растопил остывшую печь, отварил макароны, пожарил «московские» котлеты, заправил квашенку луком и растительным маслом, нарезал хлеб, приготовил ужин. Но уже который день всё это проделывала Лиля сама, и я садился к накрытому столу, ничуть не удивляясь, а только радуясь тому, что больше времени остается для чтения толстых литературных журналов из институтской библиотеки, в которых лихорадочно выискивал документальные очерки о Дальневосточном крае. И даже не заметил, что высокий прямоугольник печи до потолка разрисован пастелью, а рисунок изображал подсолнухи в огороде и плетенную изгородь, на который взлетел орущий петух, возвещая о восходе утреннего солнца. Разноцветное известковое крошево осыпалось и Лиля, оказывается, время от времени восстанавливала рисунок.

– Почему петух?

– А просто так… – улыбнулась Лиля.

– А кто тебя научил рисовать?

– Никто. С детства рисую.

Чувство, которое охватило меня, было нечто похожее на стыд – почему же я до сих пор не поинтересовался ее жизнью, что и как все случилось, почему она не позовет своего любимого человека, отца будущего ребенка, кто он, где он, знает ли он в каком она положении?  Было неудобно расспрашивать Лилю про все про это, но ведь можно было найти какие-то щадящие слова, незаметно выказать сочувствие, принять на себя хотя бы часть ее мучительных переживаний, а они скорее всего были нелегкими, если учесть, что ей всего-то семнадцать с хвостиком лет…

– Тебе надо было в художественное училище поступать.

– Может быть… Он меня с толку сбил, – сказала Лиля.

Ну вот, подумал я, в самый раз спросить:

– А кто… он?

Лиля вдруг негромко засмеялась.

– Я все думала, когда же ты спросишь про него… Ты его знаешь, он киношник. Режиссер.

– Я его знаю? – удивился я.

– Его звать Ж.Б.

– Ж.Б.?

– Да… – вздохнула Лиля.

Ж.Б. я видел на нашей киностудии, но знаком с ним не был. Знал, что он закончил этот же киноинститут у большого мастера советского кино, и слыл очень перспективным режиссером. Видел его дипломный фильм, в котором меня поразил один из военных эпизодов. Шел танковый бой, кругом взрывы снарядов, свист трассирующих пуль, танкисты повыскакивали из люков горящих машин и ринулись в рукопашную, а один солдат с огромным кубом сливочного масло бросился бежать с поля боя, но раненный упал, зарывшись лицом в податливую мякоть своего трофея…

– А он знает, что с тобой, где ты?

– Нет, – спокойно ответила Лиля. – Ему не надо знать. Переживать станет.

– Ты не права.

– Он женат и дети есть, – остановила меня Лиля. – Всё кончилось.

На лице у Лили застыла мягкая улыбка, невидящим взглядом она уставилась в темнеющее окно. И только теперь я понял, почему не вел с ней «душещипательные» разговоры – тому причиной было мое невольное стеснение. Да, я стеснялся ее. Она была еще ребенком, но с крепким настроем и верой в хорошее, готовая вынести любые невзгоды, казалось, она понимает, что все это временно, что всё пройдет, лишь бы родился ребенок, мальчик или девочка всё равно, но только бы родился, а он родится и роды свершатся благополучно. Лиля была для меня будто с другой планеты, она получила доброе воспитание, родители внушили ей некую избранность и готовность перенести несчастье, беду, высокий покровительственный дух и сила таились в ее привычной улыбке, боже мой, как она хороша, умна, мила, уютна!.. Что-то материнское было у нее ко мне, случайному человеку, в грубом пространстве которого она оказалась в силу обстоятельств, я это чувствовал, потому и стеснялся, а она мудро и ласково улыбалась…

И тут я обнаружил, что ем отнюдь не «московские» котлеты, которые давно уже поднадоели, а совсем другое и очень вкусное.

– Лиля, откуда у нас куриные крылышки?

– Баба Вера Пушкова, принесла. Угостила.

– Вот здорово! Тебе, наверное, осточертели котлеты?

– Мне нет, а тебе? – засмеялась Лиля.

В тот вечер мы еще долго разговаривали о вкусной и здоровой пище.

Глава десятая.

– Виктор Альбертович Игнатиус, русский писатель и драматург. По паспорту значится – немец…

– Он с Дальнего Востока? Знает про корейцев?

– Какая разница?..

В аудиторию заглянула Зоя Константиновна, секретарша деканата, и, извинившись перед педагогом по эстетике, вызвала меня в коридор.

– Вас к телефону.

– Кто?

– Откуда мне знать. Говорит, очень нужно.

Войдя в деканат, беру трубку.

– Да…

– Здравствуйте, – послышался мужской голос в трубке. – Я Карпович Ярослав Васильевич. Мне про вас рассказал писатель Роман Ким и попросил помочь вам. К сожалению, по вашей теме я ничего не могу рассказать, но вы мне очень нужны. Очень… Если вы не против, хорошо бы нам встретиться.

Я согласился. Он продиктовал свой адрес, но потом передумал и мы договорились встретиться у выхода станции метро «Пушкинская» и пройти несколько кварталов пешком к человеку, с которым Ярослав Васильевич должен был встретиться. Я отпросился с лекции. Вид у меня, очевидно, был очень серьезный и растерянный, поэтому  педагог по эстетике, отпустил меня без лишних расспросов.

Ярослав Васильевич был одет тепло – пыжиковая шапка, дубленка, на ногах добротные унты, которые обычно носят летчики.

– Видите ли, – сказал он мне по дороге, – я бывший сотрудник КГБ, сейчас на пенсии, майор в отставке. Человек, к которому мы идем, писатель. Он выступил со статьей в газете и упомянул мою фамилию, якобы в тридцать седьмом я допрашивал его. Но такого быть не может!.. Я хочу встретиться и сказать ему об этом.

«Но причем тут я?» – мелькнуло у меня в голове.

– Вы, наверное, думаете, причем тут вы?

– Да.

– Дело в том, что бывшие гулаговцы ведут себя, как бы вам сказать… непредсказуемо… Хорошо, если только словесные оскорбления, могут быть и другие действия. А один так не выдержал, с сердцем стало худо и помер. Прямо на глазах моего коллеги… Вы человек посторонний, будете сдерживающим началом… Почему-то мне показалось, что могу довериться вам. Вы не против?

– Хорошо, – согласился я без особого энтузиазма.

Дверь нам открыла пожилая, крепкого телосложения женщина с туго скрученной чалмой волос на голове. Ярослав Васильевич представился и напомнил, что есть договоренность о встрече.

– Веселицкая, – назвалась женщина, – Нина Владиславовна. Проходите.

И исчезла в конце темнеющего коридора.

Мы еле нащупали вешалку, разделись.

Появился щупленький старичок с едва видимым пушком белых волос на макушке. Поздоровался и пригласил нас следовать за ним.

Сумрак коридора растаял и мы оказались в тесной комнатке, где почему-то горела настольная лампа на журнальном столике, а окна зашторены тяжелым занавесом.

– А кто будет молодой человек? – спросил писатель, когда мы уселись в тесные кресла.

Я назвался, а Ярослав Васильевич аттестовал:

– Молодой человек студент киноинститута, учится на сценариста. Мой хороший знакомый, – слегка преувеличил он. – Я бы очень хотел, чтобы он присутствовал, вы не против?

– С какой стати? Я этого не желаю.

– Ваше право… – опечалился Ярослав Васильевич.

Мне пришлось подняться с кресла и, криво, через силу улыбнувшись, мол, я всё понимаю, уйду, уйду, только не сердитесь, направился к выходу.

Ярослав Васильевич остановил меня:

– Постойте… – и обратился к писателю. – Виктор Альбертович, у молодого человека очень серьезное дело. Он пишет дипломный сценарий про своих соотечественников, про корейцев Дальнего Востока. А точнее, про насильственную  депортацию  корейцев  в  Казахстан  и  Среднюю Азию. Это было в тридцать седьмом году. Нигде нет документальных материалов. Свидетели, то есть, старшее поколение корейцев, молчат, их понять можно. Он обратился к писателям. Безуспешно. Я тоже ничего не знаю. Вот я пригласил молодого человека на встречу с вами, поскольку немцы Поволжья тоже были насильно выселены из родных мест…

– Но там не было ни одного корейца!

– Да ему просто надо узнать, что это за политика была, как все это происходило, что думали люди, как с ними поступали. Какая разница, немцы, корейцы, неужели непонятно?! – едва ли не выходил из себя Ярослав Васильевич.

– Теперь понятно, – протянул писатель после небольшой паузы и откинулся на спинку своего кресла. – Одного не понимаю. Какой дурак разрешил вам эту тему, молодой человек? Даже  если вы напишите гениальную вещь, не пропустят. А то и посадят!.. Так что немедленно поменяйте тему, это раз! Второе, – Виктор Альбертович обернулся к Карповичу. – А вы, вы куда смотрите, вы же в органах работали! На что вы толкаете молодого человека, ему жить да жить!..

– Видите ли…

– Да ладно, – махнул рукой писатель, – промашка вышла у вас, чего уж там… Давно в отставке?

– Шестой год.

– И так скоро потеряли бдительность? – улыбнулся писатель. – Бог с вами, оставайтесь, молодой человек. Сядьте. Про корейцев при всем желании слова не скажу.

Ярослав Васильевич собирался с мыслями.

– Виктор Альбертович, в статье вы упомянули мою фамилию, и что я с пристрастием допрашивал вас в тридцать седьмом…

Писатель согласно кивнул головой.

– Но этого не могло быть! Дело в том, что я пришел в органы в 55-ом, а до этого я работал простым следователем областной прокуратуры, я был командирован в город Грозный, а в Поволжье, где вами заинтересовались органы, я никогда не был, как я мог допрашивать вас?

– Вы успокойтесь, – остановил его писатель. – Допрашивали всегда и везде.

– Вы меня путаете с кем-то! Я же говорю, что работал в прокуратуре, а не в КГБ!.. Может, однофамилец какой, но никак не я!

– Что вы хотите от меня? – спросил писатель.

– Я хочу, чтобы Виктор Альбертович Игнатиус, русский писатель…

– … по паспорту значится «немец» – вставил Игнатиус.

– … чтобы вы дали опровержение в той же газете, где вышла статья! – заикаясь, выпалил Ярослав Васильевич.

– Вам будет легче от этого?

– У меня дети, внуки, что они сейчас думают про меня!

– Хорошо, я дам опровержение.

– Дайте!

– Дам. Говорю это при свидетеле, – писатель кивнул на меня.

В наступившей тишине слышалось только взволнованное и учащенное дыхание Ярослава Васильевича.

– Вы так легко согласились с моим требованием… Как легко и обвинили меня в своей статье, – успокаиваясь, произнес Ярослав Васильевич.

– Ваша фамилия Карпович? Вполне возможно, что это ваш однофамилец.

– А имя? Отчество? Вы назвали мое имя и мое отчество!

– Да-да… Скорее всего, я что-то напутал, в моем возрасте это бывает. Я прочитал ваши мемуары, может быть, это сбило меня с толку? Вы хороший писатель, читал с удовольствием.

– Никакой я не писатель.

– Скромность ни к чему. Вы пишете очень искренне. Откровенно. Насколько это возможно при вашей профессии. Хорошо, что вы пришли. Мне интересно с вами разговаривать. Рассказывайте.

– О чем?

– О чем-нибудь. Из вашей практики. Меня всегда интересовала ваша профессия.

– Бог с вами! – всплеснул руками Ярослав Васильевич. – Не время бередить прошлое.

– А настанет ли такое время?.. Дожить бы… Многое я мог бы рассказать молодежи. – Игнатиус внимательно посмотрел на меня. И опять обернулся к Карповичу. – Вам, я думаю, тоже есть о чем поведать.

Ярослав Васильевич вздохнул и запрокинул голову на спинку низенького кресла. Потом в задумчивости заговорил:

– Я вам вот что скажу… В сорок четвертом я оказался в Чечено-Ингушетии. Повторяю, как следователь прокуратуры. Двадцать третьего

февраля, в день Советской Армии, началось выселение местного населения. Собрали на митинг, локализовали войсками. Разрешили взять с собой лишь пуд всяких вещей, погрузили  в  товарняки  и  отправили  на восток Я долго тогда думал – в какой мере это справедливо, такое выселение? Но сами понимаете, ни с кем не мог разговаривать об этом… И в пятьдесят четвертом я снова оказался там. Меня поразил один случай, из-за которого я и попросился в  командировку  туда.  В  одном  ауле  жила  русская  семья  переселенцев  из Курской области. Значит, чеченцев переселили в Среднюю Азию, а на их место – русских. Хозяйка одного дома встает однажды утром и видит – на ступеньках галереи сидит глубокий старик кавказской внешности. Она к нему обращается: дедушка, вам чего-нибудь нужно? Он и говорит очень сурово: это мой дом, я пришел сюда умереть!.. Значит, по прошествии десяти лет старик пешком добирался из Средней Азии, откуда-то из Казахстана, причем совершенно безграмотный, дошел до своего родного очага и умер здесь. Меня этот случай просто потряс!

– Вы знаете, – встрял Игнатиус, – вот наши немцы… Им некуда ехать. Но даже, если было бы куда – не смогли бы. По той же самой причине – тут могилы отцов, дедов, прадедов! Да еще в сорок восьмом году вышел Указ о крепостном закрепощении всех немцев, закрепощении! – Игнатиус вскинул руку  с  сжатым кулаком  вверх. – И  ты  не  имеешь  права  выйти  за  пределы поселения, ни в гости пойти в другой район, ни поехать тем более, – это считается побег! – и двадцать лет каторжных работ. Навечно, вы понимаете?

В комнату бесшумно вошла Веселицкая с подносом, на котором чайный прибор, печенье и шоколадные конфеты. Поднос она поставила на журнальный столик и успокаивающе сказала мужу:

– Тебе нельзя так волноваться, Витенька. Чего старое вспоминать?

– Я не могу, Ниночка!.. Ты не беспокойся…

Нина Владиславовна также бесшумно ушла, скользнув огромной тенью по стеллажам с книгами.

Виктор Альбертович перевел дыхание.

– В Караганде, в области, с женой прихожу в кино, это нам разрешалось, и вижу Москву! Я говорю, Ниночка, пойдем домой, пойдем… – Игнатиус  беззвучно заплакал.

Карпович встревожился, налил чаю и протянул чашечку.

– Не надо! – чуть не вскрикнул старик и с шумом поставил чашечку на стол, расплескав чай по глянцевой поверхности журнального столика. – Со мной ничего уже не случится!.. Не могу, говорю, Ниночка, смотреть, не могу, идем… Пришли домой и говорю  ей  –  вот  я  умру  и  на  моей  могиле  будет только одна надпись: я смерть приветствую как страшную надежду, в последний раз еще свободным быть! Понимаете?

Карпович застыл. Потом тяжело вздохнул:

–  Когда   я   пришел   в   органы,   меня,   как  следователя,  включили в комиссию по реабилитации. И около двух лет вместе с другими следователями пересматривал дела тридцать седьмого и всех последующих годов. И тут я впервые увидел, во-первых, что это было абсолютное беззаконие. Невероятный цинизм!  Все протоколы, все  документы  следственных  дел были составлены вопиюще безграмотно. Представьте, человека уже нет, расстрелян, а в деле-то всего шесть-восемь страничек, включая сюда и приговор! Как же можно было вынести решение о его судьбе, причем, окончательное? На основании этих шести-восьми страничек, как?! Так вот цинизм заключался в том, что «ах, ты еще хочешь, чтобы  тебя  грамотный следователь     допрашивал,     чтобы     по     закону     велось     следственное делопроизводство? Шута с два!». Мы ходили в жизни, по сути дела, ногами кверху!

– И все это для того, – взвился Виктор Альбертович, – чтобы подавить в тебе все человеческое, унизить, растоптать, чтобы ты был нем как раб, молчал и гнулся как раб!.. Вы знаете, вот это было самое трудное в моей жизни в этом спецпоселении, работы нет, то дадут, то нет, кушать нечего, хоть милостыню проси, не смей плакать, не смей смеяться, не смей радоваться, да и чему радоваться? О, mein Gott!..

Вдруг оба замолчали. И пауза эта длилась долго. Затем писатель встал и поплотнее задернул штору, говоря при этом:

– Ничего я уже не боюсь. И никого… Только вот молодого человека мы, наверное, утомили, а?

Я пугливо и мелко замотал головой, мол, нет, не утомили, просто я впервые слышу подобное…

– Когда-нибудь обо всем этом люди открыто заговорят, а писатели напишут, – заключил Виктор Альбертович и сел в свое кресло, придвигая к нам чай и вазу с печеньем. – Угощайтесь.

Мы расстались с ним далеко заполночь. До станции метро шли молча, были слишком возбуждены.

На прощание Ярослав Карпович сказал мне строго:

– У меня к вам настоятельная просьба, молодой человек. Никогда и никому не рассказывайте про сегодняшнюю встречу. Никогда! Так будет лучше для всех. Особенно для вас. Быть может, настанут времена, тогда, пожалуйста… Прощайте.

Я пришел в себя, лишь вернувшись домой.

Еще издали заметил, что в моих двух окнах горит свет. Так было всегда, как бы поздно я не возвращался. А был уже второй час ночи. Лиля не спала. Она сидела на тахте в позе сфинкса, свесив ноги и опустив руки на колени.  И ждала меня, чтобы вместе поужинать.

Глава одиннадцатая.

– Вы всегда так обедаете?

– Да…

– Никогда я не ел таких вкусных котлет!

Бабушка Вера Пушкова напомнила мне о топливных талонах, которые она дала мне в первые же дни нашего знакомства, и что следует поторопиться с покупкой дров, поскольку до сих пор я пользовался ее запасами,  которые могут скоро закончиться,  они  ведь  не  рассчитаны на две семьи. И зачем-то оставила мне пару стеганных варежек.

На угольной базе я предъявил талоны, заплатил за четыре куба березовых и сосновых поленьев и дополнительно – за услуги самосвала, в кузов которого рабочие молниеносно закидали дрова.

Водитель  самосвала  запрыгнул  в  кабину, где  я  просидел  целых  полчаса в ожидании его, завел мотор и весело спросил:

– Куда едем?

– От Преображенской площади направо по трамвайной линии. До остановки «Лермонтовская», потом опять направо, там недалеко.

– Будь спок! – подмигнул мне водитель и мы тронулись в путь.

Ехали молча, но водителя, чувствую, распирало изнутри, хотелось поговорить, поделиться, расспросить о чем-нибудь, и вообще ему привычно любое общение и противны насупленные брови…

– Сам-то кто будешь, вижу не русский?

– Кореец я.

– Кореец? Эк, куда занесло тебя! А по-русски трёкаешь нормально. Где работаешь?

– Студент я.

– Ну? – удивился он. – А дрова-то зачем?

– Квартиру снимаю, там печка.

– А-а. И где учишься?

– Во ВГИКе. Институт кинематографии.

– Ты смотри! А я в кино раз снимался, в массовке! Хохма была, скажу тебе! Мне тогда кличку дали «автограф», и знаешь почему? Слушай!.. Там, на реке Урал, нас туда повезли в вагонах, а фильм снимали революционный, про белого генерала Толстова, так нас, мужиков, целую кодлу собрали, одели в форму белоказаков, дали по винтовке и патроны, холостые, конечно, и мы давай палить, когда в атаку идем, а на том берегу, значит, красные! Я так привык к форме, что не снимал и даже по городу ходил в ней. Ко мне все бегут, шпана, одним словом, и просят автограф. А я, дярёвня, не знаю, что это такое, первый раз слышу, выворачиваю оба кармана и говорю, что нет автографа, в гостинице оставил. Вечером спрашиваю корешей, что такое, «автограф» и рассказываю про тот случай, так меня так обсмеяли! Вот и стали звать меня автографом! Хохма?

Мы посмеялись.

– Кореец, говоришь? С Ким Ир Сеном не случалось поздоровкаться, с вождем-то вашим? – любопытствовал водитель.

– Нет. Я из Казахстана, – засмеялся я.

– Эк, куда занесло тебя!

Выгрузив дрова во дворе, водитель прощально поприветствовал меня:

– Будь здоров, студент! – и уехал.

Я открыл дверь в бабушкин сарай и стал заносить туда поленья, аккуратно складывая их в горку. Розовые сосновые поленья были насквозь промерзшие,  руки мерзли и мне пришлось надеть варежки.  Изо рта выдыхался горячий пар, работа шла споро, оставалась всего ничего, малая куча. В  полусогнутую  левую  руку  я  сложил  очередную  стопку поленьев и уже собрался было направиться в сарай, как увидел Асель, мелкими шажками торопившуюся ко мне.

– Я не виновата, он заставил, – виновато и чуть слышно проговорила она, приближаясь.

И тут, позади нее я увидел мужчину среднего роста, солидно шагавшего во двор по утоптанному автомобильному следу, и державшего в руке узкий целлофановый кулек с единственным цветком – красным тюльпаном.

– Познакомься, – сказала Асель, когда мужчина подошел ко мне и остановился. – Это Ж.Б., он к Лиле.

– Мы, кажется, виделись на киностудии, – сказал Ж.Б., протягивая руку для приветствия.

Я чуть развернулся и ответил рукопожатием, но при этом с левой руки высыпались на землю все поленья.

– Как жизнь, как дела? – спросил Ж.Б. и кивнул на разбросанные поленья. – Помочь?

– Ничего, ничего, – засуетился я. – Вы заходите, Лиля дома. В сенях дверь налево.

– Спасибо, – поклонился Ж.Б. и направился к двери и скрылся за ней.

– Представляешь, почти три часа мотались на такси, пока не нашли этот тюльпан. На фиг он сдался Лильке, этот тюльпан!

– Не болтай лишнего, – остановил я Асель. – Надо  что-то сообразить. У тебя есть деньги? У меня пятерка, добавь, вдруг не хватит.

– Зачем?

– Им же надо отметить встречу, как ты думаешь? Ты вот что, подогрей котлеты на сковородке, Лиля покажет, где они, по две штуки, думаю, хватит на каждого, нас четверо, а там их побольше. Макароны и квашенка готовые, в чашках, я сбегаю за вином. «Цинандали» взять или «Ркацители»? Или водку взять?

– Еще чего! – возмутилась Асель, протягивая мятую купюру. – Пристал ко мне, где Лиля да где Лиля, веди к ней, а то прибью, говорит…

– Ладно, не болтай, иди накрывай на стол, – отчего-то занервничал я.

У нее тоже была пятерка, так что хватило еще и на полкило яблок.

Стол получился на удачу. Асель цивильно расставила четыре тарелки, в них вилки и стаканы возле.

Я водрузил посередине бутылку «Цинандали», помыл яблоки под умывальником. И только тут я заметил, что Лиля, укрывшись  суконным общежитейским пледом, лежит, отвернувшись к стене, и даже не думает сесть за стол. Кивком головы в ее сторону я вопросил, в чем дело, а Асель пожала плечами, мол, не хочет она вставать. Должно быть, Лиля объявила бойкот и даже не ответила на его приветствие…

– Лиля, кушать подано, вставай! – шутливо позвал я, слегка наклонившись над ее изголовьем. И вернулся на свое место у торца стола.

Немного помедлив, Лиля откинула плед и села на тахте. Затем, не глядя ни на кого, подошла ко мне и жестом попросила пересесть. По замыслу Асель, Лиля должна была сидеть рядом с Ж.Б., но не получилось. Пришлось мне сесть рядом с гостем.

Тюльпан был водружен длинной ножкой в пивную бутылку, наполненной водой. Бутылка стояла на подоконнике и красные лепестки зябко касались ледяного стекла.

Я разлил вино по стаканам, а Лиле налил пива.

– С приездом! – как можно бодрее провозгласил я «тост».

– За твое здоровье, Лиля! – Ж.Б. высоко поднял стакан и, глядя на непроницаемое лицо Лили, медленно опустошил стакан.

Ели молча. Второй «тост» серьезно провозгласила Асель:

– За встречу!

Выпили и продолжили трапезу. Лиля не ела. Ж.Б. уничтожал котлеты безжалостно, их количество в тарелке стремительно уменьшалось. Лиля пришла в себя и с ужасом наблюдала, как Ж.Б. поедал последнюю котлету. Она была озабочена, и я тоже не в меньшей степени, потому что тарелка с двумя десятками «московских» котлет была рассчитана на два дня!

– Спасибо. Очень вкусно. Я никогда бы не подумал, что котлеты бывают такие вкусные! – искренне подивился Ж.Б. и запил горячие котлеты последним стаканом «Цинандали»…

Вскоре мы с Асель оставили их вдвоем и, прихватив по яблоку, вышли на улицу.

– Вот паразит, а! – захмелела Асель. – Лучше бы котлеты купил, чем этот тюльпан, он же дорогой!..

Я согласно улыбнулся ей, и мы вдвоем с неожиданной энергичностью стали заносить в сарай оставшиеся березовые и сосновые поленья.

 

Глава двенадцатая.

– На каникулы слетай в Алма-Ату. Ты устал.

– Ты что, Лиля! А кто будет топить?

В воскресенье вызвала меня к себе в Переделкино наш Мастер, Катерина Николаевна,  передав  через  секретаршу  деканата,  что  есть  кое-какой документальный материал по теме моего дипломного сценария.

«Бог ты мой, как вовремя!» – запело у меня в душе. Вовремя, потому что я прекрасно сознавал – одного желания осилить выбранную тему, какой бы фантазией не обладал, будет далеко недостаточно; сценарий это вроде бы длинющего моста, перекинутого с одного берега истории до другого, и нужны крепкие опорные столбы в виде документальных фактов, исторических документов или же мемуарных воспоминаний очевидцев. Ни того, ни другого, ни тем более третьего у меня нет, архивы недоступны, а оставшиеся в живых очевидцы не желают делиться даже в приватной беседе, да и кто я такой для них – студент. Спасибо писателю Виктору Игнатиусу, что разрешил присутствовать при его разговоре с бывшим сотрудником КГБ Ярославом Карповичем. Но этого так мало и не про корейцев.

Оказывается, с тех пор как я заявил тему дипломного сценария, Катерина Николаевна тщательнейшим образом просматривала  все  толстые  журналы  в поисках конкретного исторического материала, касающегося массовой депортации корейцев из Дальнего Востока.

Почту по воскресеньям не разносить, так что можно понежиться в постели, но я все же встал пораньше и засуетился. На удивление печка сегодня растопилась быстро и весело, то ли березовая кора, которую я приспособил для разжиги, то ли поленья были сухими, словом, все спорилось у меня. Единственное, что смутило меня – Ж.Б. с большим воодушевлением уничтожил все запасы котлет. Придется ждать открытия гастронома. У нас был «продовольственный банк» в виде картонной коробки из-под обуви, куда Лиля сразу же после переселения положила незначительную сумму, которую приходилось пополнять со стипендии и ежемесячного перевода от сестры с зятем из Алма-Аты в размере пятнадцати рублей.

Пока нагревалась чугунная плита, я сбегал в гастроном и закупил котлеты.

Лиля спала, отвернувшись к стене. Вот так она встретила вчера Ж.Б. и, казалось, что не сменила с того момента своей «бойкотирующей» позы. Она удивилась, что я так рано поднялся.

– Катерина Николаевна просила приехать, – объяснил я. – Она что-то нашла для моего сценария.

– Да? – обрадовалась Лиля и села на тахте, зябко кутаясь пледом. – А то ты совсем запереживал, я же вижу.

– Ничего, прорвемся! – подбодрил я её, но больше, пожалуй, себя.

Я действительно измучился в бездарных потугах «построить», как говорила Катерина Николаевна, сценарий. Она говорила нам: сценарий не пишется, а строится. И замысел должен быть прост, груб, а исполнение изящным!  Но это были для нас лишь словами, поскольку мы еще не прошли  горнил этого «строительства». Единственное, что у меня было на данный момент, так это первая фраза сценария – «Ночью пришла молитва»… А дальше что? А дальше – ничего, сплошное мельтешение каких-то сцен и корейских имен действующих персонажей, Бенгир, Окпай, Донгчун и т.д. И еще мне известно, что корейцам на сборы даны были сорок восемь часов, затем их погрузили в товарные теплушки, и везли их до Казахстана целый месяц, а кому надлежало ехать  на запад, в Гурьев или Уральск, и того больше… Но мне нужны были исторические документы, партийные или правительственные, объясняющие причины столь спешного переселения целого народа, нужны факты, воспоминания. Неужели Катерина Николаевна нашла их?

Электричка тронулась с Киевского вокзала и я пристроился возле окна, намереваясь пуститься в дальний путь «сочинения» эпизодов будущего сценария. Но ничего не приходило в голову…

Катерина Николаевна жила в одиночестве. Мы знали, что у нее есть сын, у которого своя семья, и живет он где-то на Украине. Или в Подмосковье. Она говорила о нем сдержанно, с явной неохотой. В Переделкино жила она в двух комнатах утепленного чердака деревянного дома. Самым светлым местом в её обители была прихожая, где она готовила себе еду. Внизу жила семья молодых, очень деловитых сценаристов, с ними она не общалась. Изредка прогуливаясь  по  извилистым  сосновым  аллеям,  она  любила  встречаться  с писателями Сергеем Залыгиным и Павлом Нилиным, к которым, кстати, она обратилась однажды за помощью. Из-за меня. После первого курса всех нас отправили в «творческую командировку» в разные концы необъятной страны. Я выбрал свой Казахстан, помотался с гидрогеологами по степям и пустыням, по родным колхозам Уштобе, откуда был родом. А в конце «творческой командировки» повидался со своим «духовником» и благодетелем Львом Игнатьевичем Варшавским, журналистом-международником,  которого в годы репрессий сослали из Ленинграда в Казахстан. В тот день мы проговорили до шести утра, и шут меня дернул написать  небольшую,  сотворенную  малоопытной  рукой  повесть  с  загадочным названием «LEO – Menscheskind или Полон рот воды», которую сдал как творческий отчет за лето. В ней говорилось о безобразиях в моем родном крае, творимых по дикому распоряжению    Первого    секретаря    ЦК   КПСС    Н.С.Хрущева    с    целью  решительного стирания граней между городом и селом. На местах это  указание  поняли  буквально  и  в  селах ввели  ограничение в частном хозяйстве, включая животноводство. Не будучи политически грамотным, я очень возмутился, о чем и была моя «повесть». У каждого студента сценарного факультета была на кафедре папка с творческими работами. Катерина Николаевна  вложила  в  мою папку в числе других и эту работу. В новом  учебном году к нам в институт пришел завкафедрой кинодраматургии Александр Дымшиц, умнейший и авторитетный среди коллег и в руководстве страны эксперт по творчеству А.И.Солженицына, которого затем выслали из страны. Катерина Николаевна и подумать не могла, что моя «повесть» вызовет у него нехорошую реакцию – он что-то заподозрил в ней и настоял на моем отчислении из института. Отчислили. Вот тогда и обратилась к писателям мой Мастер, мол, защитите бедного студента-корейчонка, он у нас один в институте, прочтите и дайте положительный отзыв, хотя бы по паре строчек. И они дали. А Павел Нилин зачем-то передал мне еще и список трудов декабристов (!). И меня перевели на вечернее отделение, но так как не было московской прописки, перевели тут же на заочное. Было такое ощущение, что на шею мне накинули аркан и медленно затягивают узел… Не знаю, на что я надеялся, но не освобождал места в общежитии: по утрам все идут на занятия, а я уже почти месяц валяюсь в постели и варю макароны… И вдруг снимают Н.С.Хрущева. Через неделю вызывают меня на кафедру и восстанавливают в институте. И даже избирают старостой группы. Я был счастлив. А Леша Студзинский, грустный юморист, помня, что повесть моя называлась «Полон рот воды», воскликнул по такому случаю: теперь у Лавруши полная ж…па радости! Но с тех пор почему-то не заладились у меня отношения с Мастером, хотя я должен был благодарить её как ни кого другого на белом свете и бить поклоны, пока в кровь не разобью упрямый лоб! Потому что положение мое было аховое – с таким трудом поступить в этот престижный институт и быть отчисленным?.. Бывало, что я по полгода не разговаривал с Катериной Николаевной, потому что после этой повести меня частенько обвиняли в «антисоветчине», а я совсем не был таковым, наоборот, я был советским «хлеще» любого коммуниста, но она более не защищала меня и мои незрелые и опрометчивые высказывания раздражали ее. И все же великодушию Мастера не было предела. Нередко она устраивала  «глинтвейны»,  это  такой  подогретый  напиток  из  вин. Звала в гости весь курс,  а  я  не  ходил,  строя  из  себя обиженного «коммуниста», отказывался участвовать в «глинтвейнах». Это только теперь пришла мне мысль: «Упрямство не есть признак ума. Тогда – чего же?». И частенько приходиться наблюдать – молодость бывает не только глупа, но и жестоко неблагодарна.

…Электричка остановилась на станции «Переделкино». С перрона поднимаюсь на покатый пригорок, иду по узкой тропинке мимо высокого обрыва, на вершине которого склонились три молчаливых березы, в  тенях  которых  покоилась  чья-то  могилка,  затем  спускаюсь вниз, по мостику перехожу неподвижный темнозеленый пруд, а дальше уже тянется неровный длиннющий деревянный забор и калитка в нем…

Катерина Николаевна была погружена в чтение, и мое появление восприняла с некоторым удивлением:

– Не опоздали!

– Да вроде нет…

– Почитайте – сказала она, протягивая журнал, а сама вышла в прихожую готовить для голодного студента угощение.

Я с жадностью накинулся на статью. Даже не заметил, как Катерина Николаевна вернулась в комнату и терпеливо ждала, пока я прочту статью до конца.

– Но это же совсем не то… Это же про гражданскую войну, – растерянно промямлил я.

Катерина Николаевна пододвинула ко мне прозрачную стеклянную розетку с земляничным вареньем.

– Угощайтесь.

Она смотрела на меня сквозь полуприкрытые веки глаз и ждала, когда я оторвусь от чая и обращу внимание на неё. А во мне ураганом шумело

разочарование от прочитанного, ведь это не про тридцать седьмой год, не говоря уже о корейцах.

– Так вот, милый вы мой… У меня серьезное дело к вам. Мы будем разговаривать с вами, пока не договоримся.

Я отодвинул розетку с земляничным вареньем.

– Что вы делали все эти дни? Как со сбором материала? Рассказывайте. Я слушаю.

– Да ничего путного, – пришлось сознаться. – Если точнее, ничего.

– А почему вы пропускаете занятия? Мне в деканате жаловались, – сердито произнесла мастер. И, немного помедлив, спросила – Что за писатель Ярослав Карпович? О чем вы разговаривали? Потрудитесь изложить.

«Откуда она знает про Карповича?! Ах, да… Зоя Константиновна подслушала мой разговор по телефону».

Уже диск солнца приближался к горизонту, намереваясь скрыться за ним, когда я закончил рассказ про встречу и беседу Ярослава  Карповича с писателем Виктором Игнатиусом. И напомнил, что клятвенно обещал никому не рассказывать про это.

– Спасибо за доверие… Вам повезло. Теперь мне легче вас переубедить. Я хочу, чтобы вы поменяли тему дипломного сценария.

Против обыкновения я не возник с упрямством козерога, а даже с непонятным облегчением притих, будто ожидал чуда.

– Я понимаю, –  продолжала Катерина Николаевна, – вы столько времени потратили на прежнюю тему, вам жалко ее, но послушайте меня. В последний раз. – В голосе ее прозвучала решительность. – Измените тему. Я настаиваю. Или ищите другого руководителя диплома.

Я в растерянности молчал. Что значит изменить тему? Я не успею изменить, да и в голове пусто…

– Вы же не хотите повторить историю с вашей повестью «Полон рот воды»? – едва слышно произнесла Мастер и, улыбаясь, искоса посмотрела на меня.

Я вдруг засмеялся:

– Вы знаете, Катерина Николаевна, ехал к вам и почему-то вспоминал эту историю!

– Вот видите, это не зря! – всплеснула руками Мастер. – Вы должны поменять тему.

– А помните, что Леша сказал потом: у Лавруши полная ж…па радости!?

– Если не поменяете тему, Леша не сможет больше сказать такого! – торжественно заключила мастер. – Пейте чай, остынет!

Я безропотно подчинился и сразу выдул две чашечки чаю, выскребывая со дна розетки остатки земляничного варенья.

– Я разговаривала с Павлом Нилиным, вы читали его повесть «Жестокость»?

– Видел фильм.

– Он сказал, что корейцы тоже участвовали в установлении Советской власти на Дальнем Востоке, вот так… Теперь вы понимаете, почему я дала вам прочитать эту статью?

– Корейцы тоже? – вырвалось у меня.

– Возьмите журнал с собой и серьезно подумайте о моем предложении. Так будет лучше и для вас… И для меня тоже.

Последняя фраза Мастера прозвучала слишком тяжеловесно и мы надолго  замолкли,  каждый  думая  про  свое – я  о  том,  что  нахожусь  в тупике, а Катерина Николаевна, полагаю: кажется, упрямец не такой уж стойкий, как думала до сей поры.

И чтобы как-то снизить напряженность, она вдруг взяла с подоконника миниатюрный, но тяжеленький металлический сувенир в виде эйфелевой башни, говоря:

– Это Абдул. Он только что был в Париже, вот такой сувенир привез.                                                           В нашей мастерской было десять советских студентов и два вьетнамца, Нго Лю и еще другой, фамилия которого я не помню, потому что вскоре его отозвали на родину. Нго Лю был отличный парень, очень старательный и загадочный. Мы прониклись к нему неподдельным уважением, когда Катерина Николаевна рассказала нам про него. Оказывается,  ему  уже  около тридцати, из которых он долгое время  работал разведчиком в Китае, но допустил какую-то профессиональную небрежность и его раскрыли. После чего по его настоятельной просьбе был направлен в наш институт. Подозреваю, что в нем сидел больше художник, нежели разведчик. А писал он о слонах да птицах, населявших джунгли, нам было интересно, хотя и не очень понятно. Вскоре и он покинул стены вгиковских аудиторий. А в середине второго курса вдруг появился у нас еще один иностранец – Абдул Расул Саадун Ясин. Он был из Ирака. И свободно владел русским языком, потому что до этого он три года  учился в Московском медицинском институте, но что-то не заладилось у него там, его отчислили. Через свое посольство он добился перевода в наш институт, и сразу на второй курс. Человек он был абсолютно без каких-либо признаков, даже намеков на творческое дарование, но очень улыбчивый и мудрый. Лично меня он раздражал безмерно: все спешат на занятия,  а он ходит по общежитию в полосатой пижаме, торчит на кухне и варит себе вкуснятину из мяса и овощей, такой запах по всему коридору!.. И писал он никчемные и бездарные по замыслу вещи. Даже рассказы Катерины Николаевны про него, якобы отец Абдула Расула Саадуна Ясина  владелец  небольшой  сапожной  артели,  никак  не  смягчили  нашего отношения к нему. Но в одном деле он помог мне, и не только мне. Дело в том, что в институте было заведено: если в течении месяца в мастерской будет больше двухсот «н/б», то есть, пропусков, то кого-то из нас лишат стипендии. А пропускали мы много, особенно москвичи. И Эрик Маркин, и Жора Ниязов, и Толя Мацаев, и Олег Новопокровский  да  и  другие частенько подрабатывали, нанявшись ночными сторожами госучреждений и церквей. Разумеется, по утрам они не успевали на первые пары лекций, а то и вовсе не приходили на занятия, успешно доводя количество пропусков до двухсот! А когда у нас незаметно, даже для деканата, появился иракский товарищ,  в  голову мне пришла светлая мысль и я стал подавать  отчеты, списывая львинную долю «н/б» на него: Абдул – 20 часов пропуска, Расул – 30, Саадун – 40,  а  Ясин, этот заклятый засоня, и вовсе – все 100. Остальные часы «пропустили» Маркин, Ниязов, Мацаев, Новопокровский и другие. Так как Абдул, Расул, Саадун и Ясин были иностранцами, им разрешались пропуски, и лишать кого-либо из них стипендии было нельзя, зато мы, советские студенты, выглядели чрезвычайно прилежными, пропустив, согласно отчета, самую малость. Но в конце семестра меня «раскрыли». Оказывается, добросовестная секретарша деканата Зоя Константиновна вела свой подсчет пропусков  в  нашей  мастерской  и, безвинно  заглядывая  перед каждой парой в аудиторию, честнейше фиксировала отсутствующих. Она-то доподлинно знала, что Абдул Расул Саадун Ясин это один и тот же студент из неведомого Ирака! Понятно, что мой отчет никак не совпадал с ее данными. И какого было мне стоять перед проректором по учебной части Олегом Станиславовичем Корытковским, который от возмущения даже не знал как разговаривать со мной, наглым и бессовестным обманщиком, и только смешно тряс над своей головой, словно отгонял назойливых мух, два отчета, мой и Зои Константиновны. Всё  кончилось  как нельзя лучше для меня и похуже для однокурсников – меня сняли со старосты, и  доверили  эту  нелегкую  должность  Алине Рутковской, которая была огорчена этим ничуть не меньше, чем я радовался изменению своей «карьеры». Когда вопрос был решен окончательно, Алина тихо взмолилась – ребята, давайте не будем пропускать занятия, а? И мы все дружно заверили: да ты что, Алина, конечно! И также дружно забывали про свое обещание.

На прощание Мастер протянула мне кулек, в котором были три огромных грейпфрута и сказала:

– Это Лиле. Я всё знаю. Мне дед рассказал.

«Дедом» мы называли Толю Мацаева, так как он был старше многих из нас лет на пять-семь.

– Спешите, а то опоздаете на последнюю электричку. – Катерина Николаевна развернула меня и легонько выпроводила из своего чердака.

На последнюю электричку я не опоздал. Вагон полупустой, и мне не было дела до этого. Я снова и снова перечитывал статью историка про гражданскую войну на Дальнем Востоке… Особенно мне запомнились строки: «…Уже давно на третьей сотне километров от Омска движение шло только по одной колее. Другая была забита эшелонами, в которых белые пытались удрать от Пятой Армии и увезти награбленные ценности, но с приближением красногвардейских частей, бросили все на произвол судьбы. От Чулымы до Новониколаевска стояла сплошная полоса уткнувшихся друг другу в хвост колчаковских эшелонов, замороженных снегом…». Тут можно такое нафантазировать!

Лиля, хоть и обещала, но все же не спала и ждала моего возвращения. Сидела сфинксом, свесив ноги с тахты. И читала статью «Питание до и во время беременности» в  журнале «Здоровье», который я «случайно» задержал у себя, намереваясь вернуть его подписчику-пенсионеру чуть позже.

Я передал Лиле гостинец от Мастера. Она засияла, затем быстренько помыла один фрукт под умывальником, села за стол и разрезала на тарелке желтобокий тугой грейпфрут на две части.

– Катерина Николаевна угостила меня, а я – тебя! – радовалась Лиля.

Наслаждаясь кислосладким соком грейпфрута, я рассказал про день, проведенный у Мастера, и что Катерина Николаевна настоятельно советует мне изменить тему дипломного сценария…

– Саша Авеличев приходил, – вдруг прервала меня Лиля. – Завтра он летит домой, в Алма-Ату. Сессию сдал досрочно.

– Молодец, – позавидовал я.

– Он пробудет там всего неделю. А как вернется, ты научишь его топить нашу печь.

– Зачем? – удивился я.

– Чтобы ты на каникулах слетал домой. Он согласен.

– Да не сможет он, это не печка, а черт знает что!

– Сможет. Для меня Сашка всё сделает. А тебе надо обязательно отдохнуть.

 

Глава тринадцатая.

– Папа приехал!

– Как «папа»?! Вы самолетом?

– Да…

Все эти дни меня не покидало чувство растерянности оттого, что никак не мог «перезапрячь» коней, сменить тему дипломного сценария. Ах, если бы мне это удалось… И понесли бы меня другие кони по пологим холмам и раздольям кинофантазии!

Лучше всех дела обстояли у Жени Шульгина, которого за ладность и музыкальность письма мы звали его Буниным, а  иногда  и  Чеховым.  В  его  голове  уже  давно  сложился фильм о работе на каком-то заводе электрических кабелей, где основным психологическим стержнем были попытки представителя уважаемого органа, КГБ,  привлечь  будущего  рыцаря  пера  и  экрана  к  сотрудничеству. Женя  рассказывал  про  это  с  какой-то ленцой и даже весельем. Отчего бы ему не веселится, когда сценарий уже выстроен, осталось только записать, что для него никакого труда не стоило…

Ариф Рагимов, красавец-лезгин из Дагестана, так тот и вовсе не волновался – с потрясающей скоростью и выдумкой он мог отстучать на машинке до сорока страниц сюжета на любую тему. И при этом успевал оказывать внимание прекрасным «чувихам», институтским и студийным из киностудии Горького, которая находилась рядом с нашим институтом.

Толя Мацаев, наш «дед», конечно же, расписывал ледяные торосы Северного Ледовитого океана, просторы которого он бороздил килем рыболовецких траулеров до того, как решил стать кинематографистом.

Таня Шалбанова, бывшая стюардесса – о приключениях на дальних рейсах, о капризных пассажирах и мимолетных рандеву с симпатичными членами экипажей и о трагических катастрофах, случавшихся в полетах.

Но больше всех поразил нас Улан Токомбаев. Он был сыном известного   киргизского   поэта.  Закончил   три   курса  физкультурного института в своем родном городе Фрунзе по специальности «легкая атлетика» и прыгал в высоту. В детстве он перечитал почти всю отцовскую библиотеку, начиная со сказок, их он знал почти наизусть, особенно русские. Так вот в основу своего дипломного сценария он положил приключения вождя Ленина, сбежавшего однажды из Мовзолея в современный русский колхоз! Зачем? – спрашиваем его. А что, отвечает он, Кончаловскому можно про киргизов снимать, а мне нельзя про русскую деревню? Андрон Кончаловский к тому времени снял художественный фильм «Первый учитель» по повести Чингиза Айтматова. Доводы Улана были не очень убедительны, но Мастер, Катерина Николаевна, одобрила тему, как только он представил ей первые страницы сценария. Мы с Арифом помогали ему перепечатывать сценарий на машинке, и были поражены сочностью русского «деревенского» языка персонажей, это была изумительная стилизация!

Молчала лишь Соня Воскобойникова, а именно про ее замысел мне  хотелось узнать больше всего. Но она печально отмахивалась, словно боялась спугнуть задуманное, сокровенное… Помнится наше знакомство. В тот день состоялось первое занятие по мастерству, то есть, по кинодраматургии,  которое  проходило  обычно  в  аудитории,  где  стоял огромный стол овальной формы, вокруг которого сидим мы, первокурсники. Катерина Николаевна представила нам двух вьетнамцев, они совершенно не владели русским языком, и она изложила нам то, что сообщили ей на кафедре иностранных студентов.

Затем в алфавитном порядке называла фамилии и просила каждого рассказать о себе, что посчитает нужным. Дошла очередь до девушки, сидящей напротив меня.

– Восокобойникова Соня, – опустив глаза, едва слышно произнесла она. – До института работала журналисткой в Донбасе. В районной газете.

И замолкла.

– И всё? – спросила Мастер.

– А что ещё? – пожала плечами девушка.

– Ну, хотя бы, где родились, где школу закончили?

– Среднюю школу закончила в городе Нукусе. Больше нигде не училась.

– В Нукусе?.. – не поверил я.

– Да, есть такой город. Нукус, столица Каракалпакской АССР, – уточнила Воскобойникова.

– Я тоже в Нукусе школу закончил! – выпалил я. – В каком году? Какая школа?

Все с любопытством следили за нашим стихийным диалогом.

– В пятьдесят восьмом… – протянула Соня, тоже пораженная совпадением. – Школа имени Сталина.

– Я тоже в пятьдесят восьмом, школа имени Пушкина!

– Да? – засмеялась Соня. – А я – имени Сталина!

– В школе Сталина моя двоюродная сестра работала, литературу преподавала… – продолжаю я.

– По литературе? Идея Сергеевна! Так она была у нас классным руководителем!

– Во дают, а?! – восхитился парень в солдатской форме, но без погон, его звали Олегом Новопокровским. – В год на сценарный принимают  десять человек, а они вдвоём из одного города умудрились! Что же это за город такой!

– М-да, удивительно… Впрочем, еще много удивительного нас ждет впереди, – сказала Катерина Николаевна и продолжила наше знакомство друг с другом.

Мне очень нравилось как писала Соня. Просто и очень задушевно. Она не сочиняла фраз, не искала слов, они лились мелодично, словно тихая родниковая   вода,   терявшаяся   затем  среди  зарослей  бесшумных  трав и камушек, и темы для этюдов и курсовых работ она выбирала камерные, женские судьбы, радости и печали «маленьких» незаметных людей…  Я с нескрываемой завистью читал ее этюды, сокрушаясь тем, что у меня никогда не будет такого лада в языке, такой слитности слов и чувств во фразах, такой ясности и убедительности… И не раз я делился с Мастером своей  тревогой,  рискуя  услышать от нее беспощадный  приговор – не стоит заниматься мне словесностью… Но что же мне нужно предпринять, чтобы русский язык, благоприобретенный, стал для меня родным, и вообще возможно ли такое?

Сомнения мои слегка рассеялись, когда столкнулся с невероятным, трагикомическим фактом, случившимся со студентом второго курса Сатыбалды Нарымбетовым, которого мы все звали просто Сакеном. Худенький, изящный, со вкусом одетый юноша, взгляд слегка исподлобья, чуть вытянутое лицо, венчавшееся крутым лбом, наискось перечеркнутым челкой. До поступления на сценарный факультет Сакен закончил три курса Казахского государственного университета по специальности казахский язык и литература. К тому времени он был уже подающим большие надежды молодым писателем, автором двух книг рассказов и повестей. И писал он на своем родном казахском языке. Русский же язык у него сильно «хромал», и мне нередко приходилось редактировать его письменные курсовые работы. Но однажды он в отчаянии подошел ко мне и разразился горестным монологом, что ничего у него не получится, не осилит он русский язык, как бы не старался. А драма заключалась в том, что Сакен еще не научился писать по-русски, а по-казахски, к ужасу своему, уже  разучился!  Его  старший

друг и покровитель, мятежный Аскар Сулейменов настоятельно требовал, чтобы Сакен не переставал читать переводную литературу. И он неукоснительно следовал этому совету, и когда бы я не заглянул к нему в комнату, в руках  его  всегда были книги Селинджера, Хэмингуэя или Фолкнера. Фолкнера он любил особенно. Читал он всегда лежа, скрючившись под пледом при неверном свете настольной лампы. Говорят, терпение и труд… А если добавить к этому расхожему изречению – огромное желание, природную настырность и художественный вкус, отчаянное любопытство и любовь к русскому языку, то может случиться то, что случилось: дипломный сценарий Сатабалды Нарымбетова «Шок и Шер», написанный на русском, был опубликован в элитном кинематографическом журнале «Искусство кино». По тем временам это было равносильно тому, что безвестный студентишка получил высшую награду Американской киноакадемии – премию «Оскара»!..

И все же я понимал, что дело было совсем не в языке. Тем более, что среднюю школу я закончил на  русском, радиотехникум  на  Урале тоже, и в политехническом институте, разумеется, учился на русском, и мне казалось, что русским языком я владею неплохо, как в устной, так письменной форме. Правда, художественный литературный язык, это  далеко  не  то  –  он  требует  нечто  другого,  чем  простое  владение языком… Неотвязное «самокопание» привело меня к примитивному тупику: я не смог ответить на вопрос – кто я? Это ж надо – пройти жесточайший конкурс, поступить в творческий вуз и остановиться, подобно известному парнокопытному, перед таким глупейшим вопросом да еще в глубокомысленной задумчивости! И всё же, где собака зарыта?..

Взять Толю Мацаева, Женю Шульгина или же Соню Воскобойникову. Для них не только язык, русский, родной язык, но жизнь, культура, история, земля, – все родное. То же самое и у Сакена. Он казах, родился в Казахстане, обычаи, традиции, песни, легенды, сказки, притчи, история, язык, – все кровно-родное. Он здесь родился, его родители до самых-самых обозримых памятью древних поколений, тоже здесь родились, жили и умерли, это их земля, это их… родина. Родник, дающий мощную и незаменимую силу в творчестве. А что же у меня? Родился в Уштобе, это в Казахстане, родители выходцы из Кореи, они перешли границу и поселились на Дальнем Востоке, а в 1937-ом их насильно депортировали в Казахстан, о чем я при всем желании и фантазии не смогу написать правдивую историю, потому что ничего не знаю и негде узнать, никто ничего не хочет говорить, все боятся, на тему наложено табу. А что делается во мне по части культуры – смешно! Из корейского фольклора помню шуточную песенку «Тунгты, тунгты, ор тугнты…»  про неимоверно толстого купца, торговавшего рисом и не заметившего в своем усердии, как у него отморозился нос. Правда, слышал иногда, на редких праздненствах, еще одну, очень грустную песню, в  которой пелось про тоску по родине. Были и другие песни, слова которых не запоминались, но мелодии быстро усваивались, будто давно  знакомые,  и  прятались  в  дальних  закоулках  моего  сознания. Кстати, мелодии эти были очень схожи с татарскими, и моя мама всегда оживлялась и просила усилить громкость, когда передавали по радио татарские песни. Корейские песни не звучали по радио. Мама моя, рассказывали мне ее ровесницы, очень любила в молодости петь, и когда по утрам шли на работу телятницы и молочницы, она заводила всех, песни и шутки были вечными спутниками послевоенных лет. От отца же мне  ничего  не  досталось,  кроме, разумеется, самой  физической  жизни. Впрочем… Он был удивительным мастером-краснодеревщиком, я видел во многих домах в родном уштобинском колхозе плоды его искусства – посудные буфеты с резными узорами и покрытые красноватым лаком. И как ни странно, дерево я чувствовал,  и  чувствую с  самого  детства,  мог часами корпеть над сосновыми и ивовыми прутиками,   мастеря   ажурные   игрушечные   сани    с    выгнутыми полозьями  и  прочными  сидениями  из  тамарисковых  палочек…  Умер  отец  давно, когда  мне  едва  исполнился  год от роду, но я слышал, что он нередко устраивал ночные трапезы с горячительным (самогоном) и с большой охотой рассказывал гостям «многосерийные» сказки и легенды про коварных тигров и волшебные приключения с незадачливыми селянами. Гости слушали рассказчика с замиранием сердца. Попасть к нему на подобные представления «театра одного актера» было великой честью. Ничего подобного я в себе не обнаружил.

И русские песни… Во втором классе, на уроках пения, учительница разучивала с нами очень популярную и задушевную песню «Каким ты был, таким ты и остался…». Мне очень нравилось, что учительница Ольга Ивановна выделяла меня среди других за мою способность подпевать песню вторым голосом, со слухом, наверное, было у меня совсем недурно. А уже в студенческие годы, на Урале, когда нас отправили  «на картошку» в Пермскую область, я услышал чудо-песню «Белым снегом, белым снегом, ночь туманная ту стежку замела…». Колхоз-миллионер, одна улица, по которой и пройти-то трудно, тележная колея посреди нее темнела хлюпающей жижей, деревянный дома скособочены, но жила на этой улице вся управленческая «знать», председатель колхоза, главный агроном, главный бухгалтер, учетчик, кладовщик… Мне дали телегу с усталой лошадью, и я возил обеды на картофельные поля своим друзьям-студентам. А вечером, перед самым закатом, я распрягал лошадь, подводя ее к продолговатой, покрытой склизкой зеленью деревянной корыте, и поил их. И обязательно в этот час доносилась с колокола местной радиорубки это песня. Звучала она в два голоса…   Лилась   она   с   неба,  парила  над  темными  домами,  легким дуновением ветра уносилась к пологим холмам, нечаянно тронутым бледно-зеленой и розовой акварелью. «… По которой, по которой, я с тобой, любимый, рядышком прошла-а-а-а…». Боже мой, это какое-то волшебство. Особенно второй голос! Я не понимал, отчего так сильно и волшебно убивает меня это песня, чуть ли не теряю сознание, не понимал  и  даже  не  догадывался,  что  это  высочайшая  поэзия – когда незаметно звучит или воображается второй голос. А по прошествии некоторого времени, совершенно неожиданно я  вжился  и  почувствовал  нечто близкое  своему, довольно призрачному душевному состоянию – русское певческое искусство, очаровался романсами и даже оперными ариями, классикой. Вот и  всё. Оставалось только казниться – где  же  древние, корневые  национальные истоки, призванные питать меня как творческую личность, где надежда и вера, есть ли во мне богатство собственного народа, его культура и история, которые обязательно вдохновят на  «ратные  подвиги» в искусстве? Прежде я поглощен был техникой и даже слегка наукой. Работая в Академии наук, со своим коллегой, инженером Игорем Козиным, мы сконструировали замечательный прибор – автоматически счетчик отраженных импульсов от разных слоев ионосферы, которая окружает земной шар на  высоте  от девяноста до пятисот пятидесяти километров, где чертят свои синусоидные траектории спутники и космические корабли. Грамотный Игорь Козин даже оформил документы для получения авторского свидетельства и отправил их в Москву, в Патентное бюро, откуда, правда, через три месяца пришел ответ: такой прибор изобретен американским военным ведомством еще в 1949-ом году, а мы с Козиным придумали его на тринадцать лет позже… Но ведь придумали! Так не лучше ли все бросить к чертям и вернуться к достойным занятиям, наука и техника по своей природе абсолютно независимы от «национальных истоков», которые у меня напрочь отсутствуют. Кого ни возьми, у всех есть эти «национальные истоки», а у меня их нет. Вот, к примеру, Лиля. Отец, Михаил Борисович, еврей по национальности. Бывший военный летчик-штурман, конечно, далек от гуманитария, но у него была большая библиотека сочинений отечественных и зарубежных писателей, да и сам он несомненно рос в другой среде, отнюдь не в окружении столяров и телятниц, и первой книгой, которую он прочитал, была не «Васек Трубачев и его товарищи», которую я с большим трудом осилил лишь в четвертом классе. И Лиля тоже с детства впитывала миры Толстого, Чехова, Лескова, Тургенева… Хорошо рисовала, владела французским. Она, именно она и должна заниматься искусством. В Лиле я чувствовал причастность к чему-то таинственному, высокому. Оттого я, должно быть, испытывал некую робость перед ней, скрывая эту робость и стеснение простоватым общением, что чаще всего присуще дремучим провинциалам…

Уже заполночь. Возвращаюсь домой, на Лермонтовскую. В окнах свет, Лиля не спит и как всегда ждет меня. В темных сенях привычно нащупываю ручку двери, открываю и вижу – на моей кровати возлежит артист Ролан Быков! Он? не он? очень похож… Каким же ветром занесло его на мою кровать?

– Это папа! – чуть не вскрикивает Лиля. – Папа приехал!

Как так «папа»? как он приехал? как узнал? И как же он похож на знаменитого артиста!

– Здравствуйте! – поздоровался он, приподнимаясь на локоть левой руки.

– Вы что, самолетом прилетели? – вырвалось у меня.

Глупее вопроса трудно придумать, но я почему-то поинтересовался, каким именно видом транспорта человек прибыл?

– Да, –  не очень-то  понимая  вопроса,  ответил  Лилин  отец.  Спешно натянул рубашку, потом брюки, встал  и  протянул руку. – Вас я знаю как  звать. А я Михаил Борисович.

Я немо ответил на рукопожатие.

– Вы, наверное, кушать хотите? – Михаил Борисович кивнул на стол, накрытый газетой, под которой угадывался готовый ужин.

– Нет, нет, я не хочу кушать! – запротестовал я.

– Тогда – спать. Вы не против, если мы вместе ляжем спать?

– Вы не волнуйтесь, Михаил Борисович! Я как раз должен встретиться с ребятами, должен кое-что обсудить с ними, Мастер, Катерина Николаевна просила. Зашел предупредить Лилю, что буду в общежитии ночевать. А то она не спит…

– Да, как-то неловко получается, я занял вашу кровать, – развел руками Михаил Борисович.

– Да, пожалуйста! Почему неловко? Живите сколько надо, я вас научу печь растапливать, она капризная…

– Да? – улыбнулся он.

– Конечно! Утром приду и покажу! – я суетливо попрощался и вышел в морозную ночь.

Успел к последнему трамваю, добрался до своего общежития в городке Моссовета.

 

Глава четырнадцатая.

– Вам большой привет!

– От кого?

– От Бань Хыу Бао и Бань Хыу Тяо.

К удивлению своему я застал общежитие совершенно тихим, покоящимся в безмятежном сне, никто не шатался по коридорам, должно быть, время позднее. Подхожу к своей 303-ей комнате. На дверях бумажка, на бумажке надпись от руки: «Лучше не стучите! Еще лучше – не заходите!».

Улан Токомбаев остался жить в нашей комнате один. Прислушался – не слышно стука пишущей машинки. Улан или спит, или строчит авторучкой, сочиняя приключения вождя мирового пролетариата, разбирающегося в безобразиях современного колхоза где-нибудь под рязанщиной… Мимо проходил, старательно соблюдая прямолинейность пути, бывший председатель  студенческого  комитета.  Бывший,  потому

что в прошлом году его сняли с этой высокой должности,  хотя   отмечен   был как добросовестный общественный деятель с непререкаемым авторитетом. Каждый понедельник он устраивал в студенческом комитете разнос, требовал дисциплины и порядка в общежитии, и обязательно найти, раскрыть подлеца, который, будучи в нетрезвом состоянии, раз в месяц, в день выдачи стипендии, зачем-то пробирался в женский туалет, вырывал из цементного пола раковину и сбрасывал ее из окна пятого этажа, усиливая жуть ночной темени грохотом разорвавшейся бомбы! Наутро в институт поступали жалобы от жильцов соседних домов, случались рейды милиционеров, отчаявшихся установить личность хулигана… Членам студкома тоже надоело это безобразие и решили установить наблюдение за женским туалетом в день получки стипендии. И попался-таки «конек-горбунок», питавший особое пристрастие к раковинам в женском туалете – это  был сам председатель  студкома!..  Я,  как  и  все  выпускники  нашего  института шестидесятых годов, помню его фамилию, но не стану называть ее, потому что и по сей день он успешно работает  режиссером на военной киностудии…

А привет из столичного города Хошимина передал мне студент-вьетнамец, направлявшийся в общую кухню, чтобы приготовить себе поздний ужин, рецепт которого мне известен доподлинно – целый год я прожил в одной комнате с двумя студентами-старшекурсниками, обучавшихся на сценарном факультете. Это были братья Бань Хыу Бао и Бань Хыу Тяо, или просто Бао и Тяо. Они частенько готовили вот такое блюдо: часа два-три, до умопомрачения варили в кастрюле несколько рыбин хека или минтая, заливали томатной зажаркой из лука, а под конец бросали в это варево одну крошечную кильку (для аромата!), и продолжали держать эту булькающую массу на медленном огне еще около часа. Отдельно варился рис. Выложив несколько ложек пышной рисовой каши в небольшую фарфоровую чашку, они заливали ее минтаево-кильковым подливом и, по-турецки усевшись на кроватях, неторопливо ели, ловко орудуя бамбуковыми палочками.

Братья Бао и Тяо жили вдвоем в 303-ей комнате, куда поселила меня комендант общежития Мария Ивановна, невысокая согбенная старушка, абсолютно равнодушная ко всем выходкам «гениальных» студентов кинематографического вуза. Августовским вечером шестьдесят третьего года, когда я  впервые оказался на проходной шумного общежития, Мария Ивановна  спросила:

– Ты кто будешь?

– Первокурсник, вот справка и направление к вам.

– Вижу, не слепая. По национальности, спрашиваю, кто – киргиз, туркмен?

– Из Казахстана я, кореец.

– Кореец? – обернулась Мария Ивановна. – Поднимайся на третий этаж, триста третья комната, там два вьетнамца. Матрас и подушка есть, постельное белье получишь завтра. Возьми ключ. – Комендант сняла со стенда ключ и протянула его мне.

В это время у входа в буфет высоченный старшекурсник (будущий депутат российской Госдумы), пребывая в устало-агрессивном настроении, нудно допытывался у темнокожего африканца-принца, тоже старшекурсника:

– Ну-ка, объясни мне, принц чернож…й, почему ты ездишь в институт на своем «шевроле» и баб наших …, а ректор института товарищ Грошев катит на работу на старенькой «Волге», а?!

Не помню каков был ответ принца, но я был вполне солидарен с будущим депутатом – так жить нельзя: студент-африканец раскатывает на «шевроле», а уважаемый ректор единственного в мире киноинститута товарищ Грошев – на старенькой «Волге»…

В комнате №303, куда определила меня комендант, никого, только три кровати. Две из них – голова к голове, аккуратно заправленные – стоят вдоль правой стены, между ними узенький платяной шкаф, а третья кровать – напротив, с голым матрацем и подушкой без наволочки.

Оставив у входа чемодан и связку из двух длинющих желтобоких дынь, купленных на станции Тюлькубас, валюсь на кровать и тут же засыпаю… Просыпаюсь от яркого света и негромких, но резких слов на непонятном языке. Глаз не открываю, гадаю – на каком же языке разговаривают вошедшие? Ах, да, комендант сказала, что тут живут два вьетнамца, значит, они переговариваются на вьетнамском. Сплошные гласные в словах, очень похожий на китайский язык…

– Здравствуйте, – мирно приветствую вьетнамцев, их двое.

– Здравствуйте, – отвечает один из них.

И долгая пауза.

– Меня направила сюда комендант. Мария Ивановна, – почти оправдываюсь я.

Опять пауза. Тот, который повыше, бросает на свою кровать пухлую, изрядно потрепанную кожаную папку и спрашивает строго:

– А Новосадов знает?

– А кто он? – не понимаю я.

– Вы иностранец?

– Нет. Я из Казахстана. Кореец я.

– Кореец? Из Казахстана? – удивились вьетнамцы и оживленно заговорили между собой, сплошные «а», «о», «я», и просветили меня: – Новосадов председатель совета по делам иностранных студентов.

Я понял, что завтра они пойдут к этому Новосадову и пожалуются на то, что без их ведома и без согласия жильцов комнаты №303 поселили к ним какого-то корейца, да еще почему-то из Казахстана. И скорее всего меня переселят в другую комнату, к советским студентам.

Но все обошлось миром – никуда они не ходили, а может, и ходили, но там объяснили, что первокурсник-кореец нормальный студент, а  почему  он  из  Казахстана, так это долго объяснять… Одним словом, мы даже подружились и до такой степени, что младший брат Тяо без всякого моего согласия забирал себе посылку с рисом, присланную мне моей старшей сестрой из Кабардино-Балкарии, забирал и заталкивал под свою кровать, а я даже не смел ее трогать. Тяо варил кашу точно также, как варят корейцы, без соли, и с превеликим удовольствием съедал ее. В те годы рис был в большом дефиците, а Тяо за четыре года учебы в Москве так и не привык к хлебу, а в столовой института набрасывался на рисовый гарнир, пусть даже сваренный по-дурному, жидкий до неприличия… Кстати, и старший брат, Бао, который запросто ел хлеб, очень редко угощался рисовой кашей, со знанием и любовью сваренную братишкой. Оба они были в годах. Старшему, когда тот поступал в институт было сорок лет и имел пятерых детей. А младшему, он поступил годом  позже,  исполнилось  тогда  тридцать  пять  лет  и  тоже имел пятерых детей. И вот уже заканчивали институт. Они будут первыми из вьетнамцев, кто получит диплом кинодраматурга. До ВГИКа оба брата работали на очень ответственных должностях – главным редактором киножурнала, чуть ли не министром кинематографии. За все годы учебы в Москве они ни разу не были на каникулах дома, очень дорого обходилась дорога. Дипломный сценарий Бао «Старый слон», переведенный на русский язык им самим и отредактированный мастером курса, Алексеем Спешневым, был опубликован в журнале «Искусство кино» и поразил нас своей метафоричностью и экзотикой материала.

И Тяо, младший брат, тоже написал дипломный сценарий, хотя учился на предпоследнем курсе, но защититься не успел – между нашей страной и Вьетнамом возникли напряженные отношения из-за каких-то военных поставок, точнее, их недостаточного количества, и всех вьетнамских студентов правительство отозвало на Родину. На прощание однокурсники, советские ребята, скинулись и подарили им по велосипеду, который ценился на родине вьетнамцев не меньше, чем у нас автомобиль.

Помнится, редактировал я сценарий Тяо, и среди великолепных сцен военных действий и быта вдруг обнаруживаю сцену допроса вьетнамского пленного французским офицером. Вьетнамец совершенно был лишен естественного эмоционального состояния и отвечал на все вопросы француза лозунгами.

– Что за нелепая сцена, Тяо? К чему она, давай я переделаю ее?..

Тяо искренне засмеялся, потом приблизил свое лицо к моему уху и зашептал:

– Не надо трогать эту сцену. Не забывай, мы едем домой через Пекин.

Поразительное дело – в глазах вьетнамских студентов Пекин воплощал собой некий идеологический контроль. Все курсовые и дипломные работы, включая записи творческого отчета за каникулярное время, прочитывались, проверялись на идейную преданность не только экспертами вьетнамского посольства, но и посольством Китая в Москве!

Так и остался этот эпизод допроса в сценарии Тяо, сия своей глупостью. Представляю, как трудно было Тяо писать его.

И рядом вот такая сцена. Лига наций с превеликим трудом добилась на короткое время перемирия между воюющими  сторонами – вьетнамцами и французами. На нейтральной полосе шириной не более двухсот метров  воцарилась долгожданная тишина, без выстрелов и свиста пуль. Отдыхают солдаты в окопах, французы по ту сторону полосы, вьетнамцы – по эту. Почти каждый вьетнамский солдат вместе с боевой винтовкой или автоматом носил за плечами мандолину. И вот в этой оглушительной тишине взвилась над вьетнамцами и перелетела к французским солдатам песня «Небо над Парижем» («Sous le ciel de Paris»), которую обычно исполнял Ив Монтан. Но тут запел  ее  в  своем окопе вьетнамский солдат, да еще с хорошим французским произношением и чудно аккомпанируя на мандолине. И раздался выстрел!  Вьетнамцы моментально припали к брустверам своих окопов и ответили шквальным огнем, французы не замедлили и тоже начали стрелять. Перемирие было нарушено, после чего Международная комиссия Лиги наций долго выясняла – кто же первым нарушил перемирие? Установили – французская сторона. Почему? И тоже выяснилось – уставший от бесконечной и бессмысленной войны французский солдат, услышав до боли родную песню, доносившуюся с вьетнамских окопов, попросту свихнулся, как сейчас говорят, «крыша у него поехала», и он выстреливл себе в голову… В мировом кинематографе я и по сей день не встречал подобной силы эпизода.

Помогая братьям упаковывать вещи в долгую дорогу, я сказал:

– Вот вернетесь домой, а вас на фронт пошлют, опять воевать придется, только теперь уже с американцами, да?

– Придется, – ответил Бао, старший брат.

– Не хочу, – вздохнул Тяо. – Я боюсь…

Вьетнамский студент-первокурсник, передавший мне привет от братьев Бань, рассказал, что старший брат, Бао, работает на киностудии главным редактором Редакции историко-революционных фильмов, а младший, Тяо, в качестве сценариста вошел в боевую группу и ушел воевать с американцами. Боевая группа кинематографистов-документалистов обычно состоит из двух сценаристов, двух режиссеров и двух кинооператоров. Почему же их по двое? А вдруг одного убьют, другой продолжит работу, был ответ…

Несложно подсчитать – Бао сегодня было бы восемьдесят семь лет, а Тяо – восемьдесят два года. С тех пор, как расстались, мы ни разу не виделись, никак не удавалось мне побывать в освобожденном Вьетнаме.

Накануне отъезда Тяо взял мандолину, и мы чуть ли не до утра просидели на протертом диване в торцевой боковушке длиннющего коридора третьего этажа (где я сейчас нахожусь в ожидании, когда мой друг Улан Токомбаев «закончит свои дела» и откроет мне дверь). Тяо много и  виртуозно играл на мандолине. Пел вьетнамские и французские песни. У него был прекрасный слух и очень задушевный голос. За четыре года московского студенчества он выучил немало русских и украинских песен. Под утро мы пели с ним в два голоса русский романс «Гори, гори, моя звезда»…

 

Глава пятнадцатая.

– Опять телеграмма, и опять какая-то Лиля сообщает, что сессию сдала на «отлично». Что это значит?

Рано утром, наскоро распихав свежие газеты и журналы по почтовым ящикам своего квартала, я заторопился к себе – надо растопить печь до того, как проснутся Лиля и  ее  отец, очень  похожий  на  артиста  Ролана Быкова. А может, он и вовсе не похож на него, может, мне показалось при ярком электрическом свете, надо бы глянуть на него при нормальном дневном освещении. Все могло произойти в эти дни, чего угодно можно было ожидать, но никак не приезда отца, Лиля так старалась, так беспокоилась, а вдруг мама с папой узнают, что с ней происходит в далекой Москве, на улице Лермонтовской, узнают и слягут от беспощадности и вероломства событий, от бессилия и невозможности что-либо предпринять, чем облегчить положение их дочери, умницы, беззащитной родной кровинушки, над которой кто-то из нелюдей так подло надругался…

Наверное, отец с дочерью еще долго разговаривали, не могли заснуть, и лишь под утро их одолел тяжелый сон, такой глубокий, что они оба никак не реагировали на невольное мое шебуршение и стуки поленьев об пол, когда я старался растопить капризную печь. К удивлению моему, она сегодня скоренько загудела утробно, тяга была хорошей, и комната стала наполняться легким бризом тепла.

О том, что Саша Авеличев, прилетев домой в Алма-Ату, первым же делом посетил дом Лилиных родителей и рассказал, что с ней происходит, я узнал чуть позже. От Лилиной мамы. А пока все  путалось и мельтешило в больших и малых вопросах, что же будет теперь, Лиля вот-вот должна разродиться, Михаил Борисович, конечно, будет ей большой опорой, у него опыт, двух дочерей родил, от меня же толку смеху подобно, но я буду стараться, и вообще это так здорово и любопытно – надо же, запищит, закричит малышка в этой комнате, а мы суетимся, не можем понять, что ему нужно, только Лиля улыбается и мягко берет малышку на руки, и он успокаивается…

Лиля продолжала спать, привычно отвернувшись к стене, а Михаил Борисович встал, оделся, умылся и попросил меня проводить его до гастронома на Преображенской площади, где мы с Лилей каждое воскресенье покупаем продукты на всю неделю. Пошли.  Первым  делом он купил отваренную курицу внушительного размера. Затем  брикет горохового супа быстрого приготовления,  банку осеннего салата,  банку вишневого  варенья,  пучок слегка  подмороженого перьевого лука, килограмм мандаринов, столько же яблок, огромный каравай белого хлеба, взглядом задержался на горке московских котлет, подумал и попросил пару десяток, должно быть, Лиля сказала, что они очень вкусные, особенно с гарниром отваренных трубчатых макарон с подливом из репчатого лука на постном масле… Макароны тоже взяли. И бутылку «Ркацители»!.. Я подумал, что всего этого хватит нам троим на полмесяца. Настроение у меня было отменное, тем более, что вчера я получил от сестры целых двадцать пять рублей! К ним я добавлю стипендию, и тогда смогу купить билет на самолет и провести зимние каникулы дома. Теперь, конечно, никуда я не полечу, а деньги эти очень даже кстати…

Все разогрели, отварили, заправили, нарезали, налили – невиданный и неслыханный завтрак на столе – едим! Бутылку «Ркацители» не стали открывать, потому что мне еще идти в институт на последний экзамен, а Михаилу Борисовичу не захотелось пить одному. Мне показалось, что мы едим с каким-то особенным усердием, едим молча и поспешно.

– А мы все экзамены сдаем на «пять»! – похвасталась вдруг Лиля, удивляясь тому, что сессию, как ни  странно, я сдавал просто-таки здорово, на одни «пятерки». Я и сам удивлялся такому везению.

– Устали? – вопросил Михаил Борисович.

– Да нет!

– Как же не устали? Устали. Вам надо срочно отдохнуть. А с этим делом здесь у вас ничего не получится. Вы должны полететь домой и как следует отдохнуть. – Михаил Борисович глянул на меня в ожидания согласия.

Но я не мог согласиться, потому что не представлял, как будет Мхаил Борисович растапливать эту печь, да и Саша Авеличев не сможет с ней сладить, а температуру в комнате необходимо поддерживать постоянную, как сказал дед Мацай и подтвердила врач, наблюдавшая Лилю, потому как малышки не любят резких перепадов температуры, и, не дай бог, простудится… Что вы, говорю, Михаил Борисович, вы не справитесь с этой печкой, а я совсем не устал, и нам с вами вдвоем будет гораздо легче, да и вообще, мне же интересно, очень даже хочется знать, кого Лиля родит, мальчика или девочку…

– Мальчика или девочку? – удивился Михаил Борисович. – А вы как думаете, кто родится, мальчик или девочка?

– Не знаю…

– А кого хочется, мальчика или девочку?

– Не знаю…

– Летите домой, и мы вам сообщим, кто родился, мальчик или девочка.

– Не надо сообщать! – испугался я. – У меня мама, она не поймет, заподозрит что-то неладное, начнет волноваться…

– Я придумала! – воскликнула Лиля. – Папа даст тебе телеграмму. Родится мальчик – «экзамен сдала на отлично», родится девочка – «сессию сдала на отлично»!

– Вот! – обрадовался Михаил Борисович. – Если мальчик – экзамен, а девочка – сессия, отлично.

С этими словами Михал Борисович выложил на стол двадцать рублей, чтобы я расплатился за этот месяц за квартиру, а если не хватит денег на авиабилет, то, пожалуйста, он может добавить сколько надо, но лететь в Алма-Ату совершенно необходимо, потому что впереди у вас много дел, надо достойно защитить диплом, а как вы его напишете, этот диплом, коли столько хлопот было с Лилей, так что лететь, лететь и никаких!..

– Елене Алексеевне, Лилиной маме, передайте, что все в порядке, пусть не волнуется, а то у нее сердце пошаливает. Вот телефон и адрес, – добавил он, протягивая мне клочок бумаги.

Не знаю почему, но вдруг расхотелось лететь домой, хотя там ждали меня мама и сестра с молчаливым мужем Борисом. И потом дома ведь так хорошо и беззаботно, ешь, спишь, с друзьями куралесишь насколько хватает фантазии. И мне показалось, что Лиле тоже не хочется, чтобы я куда-то улетал… Но она улыбнулась мне, грустно улыбнулась, давая понять, что она согласна с отцом насчет моего отлета в Алма-Ату.

И я полетел.

Я никогда не прыгал с парашюта, но ясно представлял самочувствие парашютиста, когда тот приземлялся на милую землю. Вот такое ощуение я испытывал каждый раз, когда приезжал домой, к маме, то есть, в сестринскую семью. Мама по обыкновению не говорила ласковых слов, а только смотрела на меня и все подкладывала в мою тарелку всякую вкуснятину из корейской кухни. Всем матерям кажется, что их дети, находясь где-то вдали, еле передвигают ноги, шатаясь от голода, а потому, прибыв домой, должны есть и есть, чтобы набраться сил для дальнейших шагов по многотрудному жизненному пути.

Трое суток мертвецкого сна, прерываемого лишь торопливым поглощением блюд – белоснежной рисовой каши, соевого супа с проросшей фасолью, крахмальной лапши, заправленной поджаркой из моркови и редьки, нежных ломтей туфа в соевом бульоне да еще с кислой тюльпановой капустой, нареченной корейской капустой, – и я прихожу в себя, словно ребенок проснувшийся возле теплой материнской груди… Трое суток меня никто не тревожил, не расспрашивал о моих делах, и все ждали, когда я сам заговорю. А когда я очнулся и тупо разглядывал потолок, подошла сестра и протянула телеграмму.

– Кто такая Лиля? Уже вторую телеграмму прислала, пишет, что сессию сдала на «отлично»…

– Сессия?.. Ах, да!.. Лиля – это заочница, я ей помогал сдавать немецкий язык… Смотри, какая умница, сессию сдала на «отлично»!

Конечно, я понял, почему Лиля, то есть, ее папа повторил телеграмму – потому что я не догадался сразу же, после первой телеграммы, поздравить Лилю с рождением дочери. Пожалела меня сестра, не стала нарушать сон. Нехорошо получилось, неловко перед Михаилом Борисовичем, который очень похож на артиста Ролана Быкова.

Но чувство неловкости тут же было сметено приступом стыда – надо было немедленно, сразу по прибытию в Алма-Ату позвонить Лилиной маме и доложить обо всем, как просил того Михаил Борисович. А я спал и ел, ел и спал… Бегу на улицу, звоню Елене Алексеевне и спрашиваю, когда я мог бы прийти к ней и расказать…

– Немедленно. Сейчас же. Я жду вас уже четвертый день! – был ответ.

Это непростительно с моей стороны – мать, у которой дочь попала в беду, так, очевидно, считают ее родители, и Аселя с Сашей Авеличевым тоже, мой Мастер Катерина Николаевна, соседи мои – бабушка и дедушка Пушковы, – «дед» Мацай и мои  сокурсники  тоже  понимали  и сочувствовали Лиле, так вот эта женщина, мать, ждет меня четвертый день, чтобы я пришел и рассказал, прояснил и успокоил ее материнское сердце, а я, забыв про все на свете, сплю… Надо что-то придумать, сказать, чтобы как-то смягчить неминуемый удар по моей глупой башке. Вот и пятый этаж и дверь, обшитая черным дермантином, кнопка звонка, а в голову ничего спасительного не приходит. Звоню. Тут же открывается дверь – и предо мной высокая, чуть полноватая женщина с усталым взглядом великомученицы.

– Здравствуйте! – вдруг восклицаю я. – Вы знаете, Лиля сессию сдала на «отлично», она родила девочку, у вас теперь внучка!

– Здравствуте. Неужели вы думаете, что я не знаю? Проходите… Причем тут сессия, какая еще сессия?

– Да это я так. Мы договорились – если девочка, то сессию сдала, а если мальчик, то экзамен сдала…

– О чем это вы? – не понимала Елена Алексеевна.

– Елена Алексеевна, у Лили все хорошо, Михаил Борисович очень просил вас не волноваться…

Я замолк под тяжелым взглядом Елены Алексеевны. Так и сидим, молчим.

– И какая же будет у девочки фамилия? – спросила Елена Алексеевна, глядя на меня в упор.

– Какая… Лиля сама решит, она знает.

– А вы не знаете?

– Лиля говорила… Наверное, будет фамилия отца.

– Скажите прямо, честно – не вы отец?

– Я? Я – нет…

– Почему Лиля у вас живет, вы кто в конце концов?

– Я никто… Меня Аселя попросила, сказала, что Лиля хочет родить, а я как раз снял комнату, диплом писать. Я и согласился.

– Что за бред вы несете?

– Спросите Аселю…

– Да что Аселя понимает, она же глупенькая, ей столько же лет, сколько и Лиле, а вы взрослый человек, как вы могли согласиться на такое?

– Она пряталась в туалете!

– Кто прятался, в каком туалете?

– Лиля пряталась. В туалете в МГУ. Я сам видел. И согласился.

– А не должны были соглашаться! Вы должны были сразу сообщить нам, то-то и то-то, с вашей дочерью беда…

– Лиля просила никому не говорить, очень боялась, что вы узнает.

– Я же мать! Чужих надо бояться, а не родителей, как вы этого не понимаете!

– Но все же кончилось хорошо, Лиля родила дочку… Вам нельзя так волноваться, Михаил Борисович просил, чтобы вы не волновались.

– Теперь я абсолютно убедилась, что беда могла случиться в любой момент, и в этом были бы виноваты вы, да, да, именно вы! Потому что вы ничего не понимаете. А вдруг что-нибудь с ребенком, простуда или еще что?

– Лиля была на учете, врачи следили как протекает беременность.

– Протекает беременность!.. Хорошо, что папа вылетел, мы сразу поняли, что с ней что-то не то, Саша Авеличев, и тот умнее вас оказался, рассказал что к чему!

– Елена Александровна…

– Алексеевна.

– Елена Алексеевна. Мне сказали, чтобы температура в комнате была постоянной, а печка капризная, я завтра же вылечу.

– Куда, зачем?

– Михаил Борисович не справится с этой печкой.

– Какая еще печка?! Не надо никуда вылетать, зачем вы нужны, там дядя Фима и все родственники.

– Родственники? Где в Москве?

– В Днепропетровске!.. Они туда выехали. Успели.

– Лиля ничего мне про Днепропетровск не говорила…

– Ладно. Я все поняла. Спасибо, что пришли.

И я поспешил домой. Разговор с Еленой Алексеевной был не из приятных, но к удивлению своему, я почувствовал некое облегчение и даже радость. Радость оттого, что разговор с Лилиной мамой закончился миром, и что Лиля благополучно родила дочку и теперь находится в кругу родственников, в Днепропетровске, у дяди Фимы… Февральское солнце, как обычно замечают писатели, нещадно искрится на морозных заснеженных ветках, редкие прохожие торопятся  куда-то,  нет,  кажется, они никуда не торопятся, а просто шагают себе размеренно и думают про свое, прислушиваясь к скрипу снега под ногами. Глухо возникает и затихает шум моторов проносящихся машин…

Сестра моя, мучимая догадками и сомнениями, пристала ко мне вечером распросами, кто такая Лиля, которая так упорно напопминает, что сессию сдала на «отлично», и почему я делаю из нее тайну, что за секреты, может, помощь какая нужна, а если ничего предосудительного не случилось, отчего же таиться?

Пришлось рассказать ей, что случилось с Лилей. Сестра притихла, стараясь как можно спокойнее переварить услышанное. Верить, не верить? И в качестве «пробного камня» рассказала обо всем маме.

Мама внимательно выслушала и всплеснула руками:

– Надо же! И с вашим отцом случилось то же самое…

И мама коротко поведала историю, случившуюся с нашим отцом в молодости, еще в Корее, когда он, известный в округе балагур и неисправимый обожатель и поклонник дамский юбок, привел однажды зимним вечером домой молодую беременную девушку. Назвать ее женщиной язык не поворачивался, настолько она была юна,  а  взгляд  ее

светился кротостью и наивом. Шел мимо тростниковых зарослей после неудавшегося свидания с обольстительной вдовушкой, которая уже угощала на теплом кане своего дома двух степенных мужчин вкусными блюдами, и вели они многообещающие разговоры, полные намеков, и отцу нашему пришлось сделать «от ворот поворот».Так вот шел юноша (мой отец) и прикидывал в уме в какую же сторону направить свои стопы, чтобы вечер зря не пропал. И тут он услышал тихий женский плач, доносившийся из тростников. Направился туда и увидел сидящую на примятых камышовых стеблях молоденькую девушку, укутавшуюся в рыжий клетчатый плед.

– Послушайте, девушка, что случилось, почему вы здесь? – спросил юноша, присел перед ней на корточки и заговорил слащаво: – Боже мой, какое красивое личико обливается горючими слезами!..

Та не ответила и пуще разрыдалась. Юноша приподнял ее и вывел из зарослей. Она была маленькой, ужасно замерзсшей, не могла двигаться и беспомощно прильнула к плечу незнакомого человека. Он предложил ей водрузиться на его спину, так обычно носят своих малышей корейские женщины в деревнях, но она отказалась, указав на свой округлый живот – она была беременна. Пришлось нести девушку на руках, благо путь был недолгий. Ни на какие вопросы – кто она? где ее дом? кто ее родители? – она не отвечала. И он в свою очередь тоже не мог членораздельно объяснить своим родителям случившееся, а только попросил их позаботиться о девушке, которая, как он понял, беременна и вот-вот разродится. Нашел ее в камышах, молчит, попробуйте сами расспросить… И ушел к себе спать, досадуя на обольстительную нежную вдовушку, с которой он накануне лихо обменялся недвусмысленными переглядками, и вот на тебе…

Родители заподозрили своего беспутного сына в грехе и осторожно приступили с расспросами к самой роженице.

Картина выяснилась дикая. Свекровка возненавидела молодую невесту и была почему-то категорически против рождения ребенка, донимала мелочными попреками, муж не заступился, и девушка решила умереть и не рожать. Но не случилось этого, не смогла замерзнуть в стылых, продуваемых декабрьскими ветрами камышах, и набрел на нее юноша, который принес ее на руках к себе домой…

Рассказ девушки выглядел убедительно и вызвал у родителей моего отца даже нечто похожее на уважение к своему сыну. А история вся закончилась довольно-таки просто – оказией сообщили мужу и перепуганной свекровке о пропавшей беременной девушке, те вскоре приехали на санях, и, бесконечно кланяясь в благодарности, увезли  ее  к

себе. На прощание девушка сказала моему беспечному отцу «спасибо», и он, улыбаясь, привычно подмигнул ей, быть может, еще встретимся…

 

Глава шестнадцатая.

– Ночью пришла молитва… Ночью пришла молитва… Ночью пришла молитва… Что дальше-то?

Отчего я так спешу в Москву, на Лермонтовскую? Еще целая неделя до конца зимних каникул, а я прощаюсь с мамой и лечу… И даже не замечаю скорого приземления вечером в аэропорту Домодедово, не замечаю утомительного пути автобусом, потом на метро до Преображенской площади, и словно по волшебству оказываюсь в темных сенях перед дверью своей комнаты. Ключ висит на гвоздике верхней перекладины косяка, тесемка слегка примерзла к грубому гвоздю, открываю тугой замок, в комнате холодина, конечно, столько дней не топили, на зеленом сукне стола сиротливо стоит непочатая бутылка «Ркацители», светлое вино превратилось в ледяной столб, под бутылкой записка, на ней текст с извинениями за срочный выезд в Днепропетровск, к дяде Фиме, адрес и подпись – Лиля… Странное ощущение прострации, будто выдохнул воздух из груди и замер, и никаких движений, шевелиться не хочется, так и сидел бы на табуретке, уперевшись спиной в край стола, и в голове тишина, ни единой мыслишки, в ней аптекарская чистота… Надо немедленно растопить печь, в умывальнике лед, окна  разрисованы морозом, да и бутылка может лопнуть… Сосновые поленья аккуратно сложены возле печки – пытались разжечь или позаботились обо мне, чтобы я, вернувшись, не шарахался по темному двору с охапкой дров?

Постучавшись, вошла в комнату соседская бабушка Пушкова. Мы поприветствовали друг друга, и она сообщила:

– Как вы улетели, так наутро Лиля с отцом скоренько засобирались в аэропорт, сказали в Киев, оттуда поездом в Днепропетровск, к родственникам…

– Да, я знаю.

– Ну и правильно, а то ведь хлопотно с малюткой-то, когда же вам писать книгу…

– Лиля дочку родила.

– Вот и хорошо, дочку так дочку. У родственников внимание и уход.

Печка растопилась на удивление скоро. Но, чтобы в комнате стало тепло, пришлось истратить все поленья, сложенные возле печки, и еще  принести охапку из сарая. Бутылку «Ркацители» опустил в кастрюльку с водой и поставил ее на раскаленную плиту, чтобы ледяной столбик вина растаял. Есть не хотелось, да и нечего было, буханка хлеба засохла, отваривать макароны и заправлять их луковым подливом, тоже было лень, так что выпил стакан вина, сразу опьянел и повалился спать.

Утром объявился на почте и выслушал заслуженные упреки, где вы были? почему пропали? почему не предупредили? А теперь вы свободны, мы наняли другого разносчика… Наняли, так наняли.

Надо бы  к Мастеру съездить, к Катерине Николаевне. Только что  сказать ей про свои дела, что ответить, когда спросит она, что со сценарием, выстраивается или нет, сколько эпизодов написали, прочтите… Хватит ли смелости, вернее, наглости ответить, что ничего не выстроил, ничего не написал?

И все же поехал в Переделкино. На метро до Киевского, а там на электричке целых сорок пять минут, что-нибудь да придет в голову сказать Мастеру в оправдание своей беспомощности и лени.

Сорок пят минут пролетели как один миг, потому что совершенно отчетливо вообразился мне сюжет – корейцы на Дальнем Востоке жили селами, наподобие русских деревень. Замученные набегами хунхузов и бесконечными  сменами властей – то белые возьмут верх, то красные вихрем пронесутся по улицам – корейцы тронулись всей деревней в долгий путь в поисках счастья и покоя… Как не пришло мне это в голову раньше? У меня ведь никаких документальных материалов нет, нет и свидетелей тех событий, ничего нет, но есть идея показать корейцев, покинувших родные края из-за японцев и собственных помещиков-ростовщиков и нашедших кров на чужбине. И каково это – жизнь на чужбине? Какие беды и радости, какие разговоры вели и песни пели? Стало быть, необходима метафора, символ подобной жизни. И вот он этот символ, эта метафора, пожалуйста, – корейское село мечется по горам и долам в поисках земли обетованной!..

– Почему вас так долго не было? Что-нибудь с Лилей? – спросила она, как только я переступила порог ее «скворешни».

Вопрос про Лилю был на этот раз неожиданным для меня, мне казалось, что Мастера больше волнует моя работа над дипломным сценарием. Пришлось рассказать о Лилиных делах, об его отце, похожем на Ролана Быкова, и что сейчас их нет в Москве, уговорили меня слетать на каникулы домой, а сами немедленно убыли к родственникам в Днепропетровск, Лиля родила дочку, как звать не сообщила…

– Ну и как вы себя чувствуете?

Я удивился, к чему она задает такой вопрос?

– Вам же плохо, я вижу, – сказала она, вздохнув. – Впрочем, так будет всегда, когда завершите очередной сценарий. Пустота… Это мучительно переносить.

– Я не мучаюсь.

– Вам так кажется. И чем дальше, тем мучительнее будет. Вы бы съездили к ней.

– К Лиле? Зачем?

– Дурачок вы. Вы даже не представляете, как она обрадуется вашему появлению. Он же родила! А с кем ей поделиться такой радостью?

– Она у родственников! Думаю, их много там.

– Вот именно, что их много. А вы единственный… А теперь рассказывайте, что вы надумали по сценарию? Написали что-нибудь? Хотя бы один эпизод?

Я сознался, что ничего не написал, а только лишь сочинил первую фразу, с которой бы начал сценарий.

– «Ночью пришла молитва».

Мастер притихла, будто прислушивалась к фразе.

– Как вы сказали? Ночью пришла молитва… Это вы о ком?

– О старике.

Она опустилась на низенькое кресло напротив и посмотрела на меня из-под полуприкрытых век.

– Неплохо… Это целый эпизод. Следующий раз принесите мне его. Напишите и принесите. А сейчас молчок, иначе можете все расплескать, выговориться, и ничего не ляжет на бумагу. Договорились?

Я неопределенно и мелко закивал головой.

– Вот и хорошо. Мне нравиться как вы работаете над сценарием. Будем верить, вы станете сценаристом, лишь бы не ленились. Вам везет.

– Везет? – не понял я.

Мне было очень неловко оттого, что Мастер так ошибается насчет моих стараний по сценарию, я ведь совсем забыл про него, но не стал переубеждать ее, не стал разочаровывать.

– Говорят, драматургам везет на жизненные ситуации. Я недавно вспомнила ваш рассказ про старика-белоруса. Вам бы следовало записать это.

– А-а, да, да… – вспомнил я.

А дело было еще на втором курсе, когда меня восстановили в институте после неожиданного и нелепого отчисления. В тот день я задержался у Мастера допоздна и тронулся с платформы Переделкино последней электричкой. До Киевского вокзала еще ехать и ехать, и, чувствуя, что не успеваю на метро, стал лихорадочно соображать, как же добраться до городка Моссовета, до общежития? Не на такси же… В вагоне электрички никого нет, один лишь старичок сидел напротив и с любопытством разглядывал меня.

– Студент? – спросил он. – Не русский, вижу, китаец?

– Кореец.

– Ким Ир Сен, значит?

– Я из Казахстана.

– А-а, – протянул он. – Наш, стало быть… А на метро-то, сынок, опоздал. Далеко добираться-то?

– До ВДНХ. А там могу и пешком…Доберусь.

– Говорю же тебе, опоздал на метро. Сейчас моя остновка. Пойдешь ко мне домой, переночуешь, а утром отправишься в институт.

Он так запросто сказал, будто уже решенное дело, что я послушно поплелся за ним в тамбур и сошел с электрички.

По тропке мы подошли к одинокому дому из срубов, окруженному высокими зданиями из кирпичей и панелей, темнеющими на фоне звездного неба, вошли во двор,  поднялись  на  крылечко  по  лесенке  о  трех ступенях. Старик отомкнул замок, вошли в сени и вскоре мы оказались в ярко освещенной комнате с невысоким потолком.

Усадив меня за стол, старик исчез в другой комнате, должно быть, на кухне. Вернулся оттуда с котелочком, поставил на деревянную подставку и опять исчез. Неспеша принес нарезанного черного хлеба, чашки, ложки, вилки, стеклянную кастрюльку с квашенной капустой, разлил борща, придвинул чашку ко мне, затем к себе и сказал:

– Старуха моя уже неделю гостюет у внучат в Загорске. Бобылем управляюсь. Ешь. А потом я покажу тебе кое-что.

Кое-что – это огромного размера старый семейный альбом. В нем разные фотоснимки, на них изображение стариков, старушек, детей, юношей и девушек в костюмах и платьях довоенной поры и газетные вырезки.

– Это мы партизанили, – объяснил старик. – Осипович моя фамилия, читай надпись… Это мой друг Елизар, опосля на мине подорвался…

На снимке военного фотокорреспондента – двое  молодых и бравых парней в традиционной партизанской папахе, перечерченной наискось темной лентой, которая в действительности была красной…

Покончив с альбомом, старик Осипович уложил меня спать в соседней комнате на высокую кровать с пуховм матрацем и пуховым одеялом. Я буквально утонул, исчез под одеялом. Удалось лишь высунуть нос и тут же погрузился в глубокий сон.

Утром старик Осипович растолкал меня, заставил быстренько умыться, усадил за стол и угостил чаем и клюквенным вареньем. Крошечные булочки с налепленными сбоку кусочками сливочного масла лежали на тарелке.

– Ешь, – сказал он. – И беги на занятия. На кого учишься?

– В киноинституте учусь.

– А-а, – протянул он. – Смотри, хорошо учись и не опаздывай.

И мы попрощались. Я не опоздал на занятия. Сидя на лекции по зарубежной литературе, все еще чувствовал мягкое похлопывание по моему плечу случайного и незнакомого старика-белоруса, бывшего партизана, видел его веселое подмигивание и прощальную отмашку сухонькой ладошкой, когда дверь электрички захлопнулась и состав тронулся. Помню, Мастер почему-то смеялась, слушая эту историю. Я знал, что и она в молодости была заброшена в тыл врага, к партизанам, и даже видел газетный снимок, где она стояла под запорошенными сосновыми ветками в такой же папахе с полоской наискось и овчинном полушубке, туго опоясанном в талии…

Что имела в виду Мастер, говоря, что фраза «Ночью пришла молитва» это целый эпизод? И правда… Как родилась она, эта слегка любующаяся собой фраза?

Глубокой ночью я проснулся от какого-то толчка, вернее, что-то кувыркнулось внутри, торкнулось  и  заставило  меня сесть  на  кровати  и  глянуть  туда, где обычно лежала Лиля и ждала моего возвращения из института или от Мастера. Тахта аккуратно заправлена пледом. С печи насыпалось на него пастельное крошево вместе с известковой пылью, петушок на плетенной ограде заметно побледнел, никто его не «реставрировал»… Как там Лиля в Днепропетровске, какая у нее девочка родилась? Пищит, наверное, мырлычет, грудь сосет и ручонками дотягивается до лилиного подбородка. Что чувствует сама Лиля? Это ж надо, не было никого, была Лиля одна, а теперь их двое, теперь совсем все по-другому, и надо это учитывать, понимать каждое мгновение, дочурка займет все существо молодой девушки Лили, и у нее, у самой Лили такое должно произойти, такое волнение и буря новых ощущений, о чем она не ведала прежде, как все это Лиля выдерживает? Или же она была готова все перенести, все преодолеть, потому что ребеночек, находясь в ней, незаметно готовил маму к новой жизни?..

Ночью пришла молитва, ночью пришла молитва… Встал, оделся. Открыл пишущую машинку. Лист заправлен.

«Ночью пришла молитва…

Старик неподвижно сидел на берегу, поджав ноги и вытянув руки к коленям. Под огромной соломенной шляпой скрылась его голова и шея.

Призрачно чернел над рекой горбатый мост. Грозовые тучи прорезало свечение молнии, все чаще били раскаты грома…

– О, небо! – молился старик. – Глаза мои еще не затуманились от старости. Руки мои еще бросают весло, как ветер соломинку, я живу трудом! Но чужеземцы построили мост, и никто больше не просит меня перевезти с берега на берег! Моя лодка никому не нужна, и я сам никому не нужен. Защити, молю тебя, о небо! Подними воду в реке! Снеси этот мост!..

Раскаты грома. Выстрелы первых редких капель дождя.

С реки ударил ветер, на песчанный берег покатились волны.

Старинный жестом буддийской молитвы старик воздел руки:

– О, небо! Мои слова услышаны…

И в тот же миг, вскрикнув испуганно, он поднялся на ноги.

Вихрь раскрыл дверь одинокой фанзы на берегу, с силой бил в ее ветхие стены.

Черная лодка, перевернувшись, неслась по мутной крутящейся воде. Водоворот гнал ее под самое брюхо моста.

Схватив багор, старик кинулся за лодкой вплавь.

Из фанзы выбежал высокий юноша.

– Не надо-о! – кричал он. – Отец!..

А старик уже на середине реки, пытается зацепить багром лодку.

Юноша плывет к нему на помощь.

Яркая молния ослепляет обоих. За ней секунда полного мрака….

Когда мрак рассеялся, на реке не было видно ни старика, ни лодки.

– Отец! – в отчаяньи зовет юноша.

Ливень стеной. Молнии. Взбесившаяся река…»

Вот бы показать написанное Лиле…

Глава семнадцатая.

– А почему все соседи приходят за солью?

– Потому что смотрины!..

В невероятно горячечном состоянии прошли февральские дни, и ничего кроме вороха исписанных страниц, которые спешно перепечатывались на машинке и показывались Мастеру, ничего кроме этого не происходило… Конечно, я ходил на занятия, слушал лекции, не понимая их, что-то говорил своим ребятам, видел какие-то фильмы на закрытых институтских просмотрах, но в результате, к великой радости Мастера, которая столь же энергично редактировала мою запись, приводя ее в «единостильную форму», я одолел почти две треть сценария под названием «Чанга», что в переводе с корейского означало «Песня». Ребятам на курсе очень нравилась некая экзотичность и таинственность этого корейского слова, но узнав перевод, разочарованно молчали. И все это время с небольшими перерывами я получал письма от Лили. В них она рассказывала о родственниках, о любопытствующих соседях и двоюродном четырехлетнем племяннике-вундеркинде, который солидно рассказывал удивительные истории, приключившиеся с ним, когда он был взрослым. Писала, конечно же, и про дочурку, которую назвала Мариной, фамилия у нее родного отца Ж.Б., то есть, Б-ва, а отчество почему-то Александровна, стало быть, отчество от Саши Авеличева, почему? – не стал расспрашивать в ответных письмах.

И вдруг все застопорилось – не рождались строчки, не записывались сцены, которые давно уже устно были рассказаны Мастеру, осталось-то совсем ничего, но отпало всякое желание писать, перестал ездить в Переделкино. В чем дело? – возмущалась Мастер, которая пожаловалась на меня ребятам на курсе. Что за дела, старик? – удивлялись они и напрягали слух, чтобы услышать вразумительный ответ, но я тупо молчал, потому что и сам не понимал, что случилось, почему отпало всякое желание садиться за машинку, перепечатывать новые эпизоды и нести их Мастеру.

Дед Мацай отозвал меня однажды в сторону и спросил про Лилю – не забыла ли она, пишет ли? Пишет, не забыла…

– Ты вот что, съездил бы к ней. Хоть на денек. Ты  представляешь, как она обрадуется? – засиял Толя.

– А зачем?

– Как зачем? Она ведь молодая мама, родила прелестную дочурку, а ты не последний человек для нее. И для малыша. Поезжай! Стипендию получил? Вот и хорошо,  день туда, день обратно.

– А занятия?

– Какие еще занятия!?

И я взял билет на поезд «Москва – Днепропетровск». Место в общем вагоне  гораздо  дешевле  плацкартных  или  купейных  мест. Устроился возле окна, и как только состав тронулся и перед глазами замельтешили пестрые картины Подмосковья с лесными оврагами и темными срубленными домами, так я сразу же и заснул, уперевшись щекой в пупырчатую пластмассовую стенку купе. Заснул, будто трудился из последних сил на землеройных работах или уральских лесоповалах. Я никогда не был на этих лесоповалах, но ясно представлял трудности, о которых рассказывал бывшему сотруднику КГБ Ярославу Карповичу русский писатель и драматург Виктор Игнатиус, который «по паспорту значится «немец». И там же, в ТАГИЛЛАГе произошла удивительная встреча Виктор Игнатиуса с крупным специалистом по ракетостроению Борисом Викторовичем Раушенбахом, который, будучи зэком, в стужу зимних вечеров или в душном вихре комаринных туч, в перерывах между авральными работами по поручению генерала Болховитинова он производил математические расчеты, касающиеся ракетных аппаратов…

На станцию Днепропетровска поезд прибыл ровно в шесть утра, и я кинулся изучать расписание поездов, следующих обратно в Москву. И остался доволен – был поезд, отправлявшийся в семнадцать ноль-ноль. И было место в общем вагоне, купил билет, не раздумывая. Как удачно все складывается, подумалось мне. Осталось узнать, где же  находится нужная мне улица и как до нее добраться. И опять повезло – милиционер объяснил.

Сойдя с троллейбуса, подошел к дому № 28, аркой прошел во двор и оказался в большом квадрате двора, по сторонам которого высились пятиэтажные дома из красного кирпича. Было ощущение, что я опять попал в шахту из высотных домов, как тогда, когда искал в Москве возле метро «Октябрьская» писателя-разведчика Романа Кима.               С той лишь разницей, что в этот ранний утренний час здесь, в Днепропетровске, гулко громыхали порожние бидоны из-под молока, рабочие закидывали их в кузов, громко подсчитывая, сколько же еще бидонов, полных молока, осталось …

– Ларик!.. – донеслось откуда-то сверху.

Оборачиваюсь на крик. На балконе пятого этажа одного из домов стоит Лиля с перепуганным выражением лица. На руках она держит что-то укутанное в легкий голубой плед, должно быть, дочурку-малышку. И только теперь мне ударило в голову – надо было предупредить Лилю о моей поездке, никчему подобные сюрпризы.

– Поднимайся! – крикнула Лиля и мгновенно исчезла с балкона.

Я определил подъезд, вошел и стал подниматься на пятый этаж. Что-то заухало по пролетам – это бежала, прыгала, перепрыгивала частые ступеньки Лиля. Она делала это, крепко обхватив обеими руками голубой сверток пледа, и не смотрела под ноги.

– Стой! – кричу. – Ребенка уронишь!

То ли смеется Лиля, то ли плачет, не разберешь, что-то говорит, тяжело  дышит  и  продолжает  прыгать  по  ступенькам. На  площадке между лестничными пролетами третьего и четвертого этажа Лиля упала

мне на грудь, лицом уткнулась в плечо и захныкала. Сверток голубого пледа оказался между нами.

– Ты чего, Лиля? Ребенка задушишь!..

Она подняла голову, и я поцеловал ее мокрые ресницы, мокрую щеку и лоб. Плед закрыл малышке пол-лица и она безмятежно таращила одним глазом…

Дядя Фима, заслуженный металлург СССР, работал посменно и сегодня был свободен, да к тому же было воскресение, и он устроил небольшое пиршество в честь приезда гостя, которого племянница Лиля представила как своего близкого друга и земляка, поскольку мы оба из Алма-Аты. Дядя Фима сразу же поверил всему, что рассказал, отбывая домой, Михаил Борисович, а тетя, его жена, молча затаила сомнения насчет случайного знакомого непонятной национальности, столь опрометчиво взявшего на себя ответственность за Лилю и ее будущего ребенка, скорее всего этот незнакомец и есть отец ребенка, но почему-то все скрывают это, тут есть какой-то секрет, и этот секрет, как бы его не замалчивали, все равно раскроется со временем.

Пока сервируется в просторном зале большущий овальный стол, мы с Лилей и малышкой Мариной сидим в соседней комнате и молчим. Лиля все посматривает на меня и улыбается, а мне любопытно разглядеть ее малышку-дочь, которая до сих пор не издала ни единого звука и была занята разглядыванием своих непослушных кулачков. Дверь в нашу комнату почему-то держали настежь открытой, мне показалось, что это нехорошо, потому что от входной двери веет сквозняком, и малышка может простудиться. Я встал и прикрыл дверь, но кто-то снаружи опять открыл ее и приткнул внизу домашней тапочкой, чтобы больше она не закрывалась, будто боялись оставить нас с Лилей наедине. И как назло, зачастили гости, впуская в квартиру поток холодного утреннего воздуха, что было совсем никчему. Который раз, причем только женщины, как по расписанию появлялись и останавливались на пороге, прося хозяйку дать им немного соли, которая только что кончилась у них, и пока тетя насыпала соль в бумажный кулек, проситетльницы в упор разглядывали меня в открытую дверь, да так бесцеремонно, что мне пришлось пересесть, скрыться за Лилей, но она, смеясь, настояла, чтобы я занял прежнее место, иначе  закрываю  свет  от  окна.  Я  подчинился  и  стал  объектом любопытства уже четвертой или пятой соседки, у которой тоже внезапно кончилась соль…

Дядя Фима налил в три рюмки красной смородиной наливки, поднес жене, мне и сказал:

– Будьте здоровы!

Я выпил и приступил к парным котлетам, что лежали в широкой тарелке. И впервые я попробовал гарнир из манной каши. Было необычно.

И еще у двух соседок кончилась соль…

После завтрака Лиля решила, что мы должны пойти в парк, чудная погода, по-весеннему тепло и солнечно. Она старательно укутала Маринку и подала ее мне. Внизу, под лестничным пролетом, была коляска. Малышку уложили в нее и покатили.

– А почему ты не сообщил, что едешь ко мне? – спросила Лиля, когда мы присели на скамейку в парке.

– Засуетился, забыл.

– Это ужасно!.. Выхожу на балкон, а внизу стоишь ты, озираешься. Я не поверила и крикнула «Ларик». Думаю, если это ты, обернешься. И точно – обернулся!

– Ты так бежала по лестнице, чуть ребенка не уронила.

– А я и думать не думала, что ты приедешь. Один только раз подумала, вот бы ты приехал…

– Я тоже! Мне даже в голову не приходило поехать к тебе, сценарий писал, а Катерина Николаевна говорит, и дед Мацай тоже, поезжай, иначе не закончишь сценарий…

– Я столько писем от тебя получила! Когда же ты сценарий писал?

– Бабушка Пушкова, сказала, что как только я улетел в Алма-Ату, вы с отцом сразу собрались и полетели в Киев…

– Пока летели, чуть не разродилась в самолете! Папа пытался отвлечь меня, рассказывал, почему это самолеты летают и не падают, так интересно рассказывал, но я ничего не поняла.

– А что тут непонятного, все очень просто…

– Ну да уж. Самолет вон какой тяжелый, а он висит в воздухе, летит…

– Потому что есть разница давлений – снизу сильнее, чем сверху, поэтому летит и не падает.

– Ты тоже говоришь непонятно.

– Вот смотри. Если крыло разрезать поперек, то в профиль выглядит вот так – нижняя сторона короче верхней…

– Ну и что?

– А то, что за одну и ту же единицу времени воздух обтекает крыло сверху и снизу с разной скоростью…

– Причем тут разная скорость, почему самолет летит, почему не падает?

– Не перебивай! В нижней плоскости крыла скорость потока воздуха меньше, чем в верхней плоскости…

– Почему?

– Потому что верхняя плоскость крыла с большим изгибом, поэтому воздух обтекает с большей скоростью, и, стало быть, давление меньше, чем внизу, где скорость меньше, а давление больше, которое и держит самолет…

– Запутался! – смеялась Лиля. – Меня запутал и сам запутался!..

– Ничего не запутался, все очень просто!..

Зашебуршилась в коляске Маринка, мы поднялись и прошлись аллеями. Нас нагнал племянник Саша, про которого Лиля писала, что он вундеркинд. Саша, руки в брюки, произнес:

– Бабушка сказала, тебе, тетя Лиля, пора ребенка кормить. Думаю, что она права. А то Марина Александровна заплачет. Дети плачут, когда кушать хотят или что-то болит у них.

– Хорошо, Саша, спасибо, – поблагодарила Лиля.

– Вы, наверное, тоже хотите кушать? – обратился Саша ко мне. – Потерпите, бабушка готовит обед.

– Конечно! – согласился я.

И Саша вернул нас домой.

В прихожей Лиля наклонилась ко мне и сказала шепотом:

– Идем, посмотришь, как я буду Маринку кормить.

– А можно?

– Тебе можно!..

 

Глава восемнадцатая.

– Это есть наш последний и решительный бой!..

Отбывая в Алма-Ату, Михаил Борисович договорился с дядей Фимой – пусть Лиля с малышкой пока что побудут в Днепропетровске, через три месяца он вернется и заберет их. За это время он сделает все, чтобы дома, Елена Алексеевна и младшая дочь-школьница Катя свыклись с мыслью, что Лиля родила Маринку, внучку и племянницу. Да и денег следует поднакопить, деньги потребуются немалые – ему в оба конца, из Алма-Аты до Днепропетровска и обратно, а Лиле в один конец, до дома.

– Так что, когда ты вернешься в Алма-Ату после института, я уже буду там! – сказала Лиля.

– Еще неизвестно, направят ли меня на «Казахфильм».

– А ты скажи, что в Алма-Ате тебя ждут мама и все родственники! И я с Маринкой! Они поймут и направят, – засмеялась Лиля.

Поезд до Москвы тронулся со станции ровно в семнадцать ноль-ноль.

Лилю уговорил не провожать меня, никчему Маринке вдыхать кисловатый привокзальный дым.

Удивился повтору мизансцены – опять сижу в общем вагоне у окна, только теперь еду в обратную сторону, в Москву, на Лермонтовскую улицу… И нет на душе той необъяснимолй тревоги, которую чувствовал всю зиму по возвращению из Алма-Аты. Стало легко и спокойно.

И даже вспомнил про сценарий. Вспомнил и увидел сцену, к сожалению, не насыщенную энергичным действием, наличие которого в каждом эпизоде, мне казалось, необходимым. Вспомнил, на чем я остановился, на каком эпизоде меня настиг «ступор» и я лишился фантазии, проклиная всю и вся. И уже дома, на Лермонтовской, немедленно записал прозвучавшую в воображении сцену…

«Последнюю ночь проводили корейцы в этом чудесном уголке природы, где они отдыхали, радовались весне, были ограблены, схоронили своих друзей. Наутро они двинутся дальше.

Ночная тишина стоит над обозом, готовым тронуться в дальнейший путь. Легкие веревочки дыма поднимаются к небу и тают.

Осторожно, чтоб не будить никого, поднялся Окпай. Он обходит сани спящих. Подошел и смотрит, как спит измученная Ториси. Наклонясь, долго смотрит на ее закрытые веки, на распущенные длинные волосы, слушает ее сонное дыхание. И тихо возвращается на место.

Проснулась и Окума. Поднялась, оглядывает спящих вокруг. Люди ворочаются во сне, вздыхают, что-то говорят неслышно. «И под издранными шатрами живут мучительные сны»…

И неожиданно Окума видит, что в ее санях, по другую сторону отца прилег Бенгир. Он закинул руки за голову, спит… А может и не спит, но глаза его закрыты… Окума обошла сани, постояла секунду над ним, обмахнула его от дыма, словно оградила от грядущих напастей и, еще раз глянув на его лицо, медленно пошла к саням Ториси. Она спит.

Отошла, идет к лесу Окума.

Бенгир встает и идет за нею. Белое платье ее то скрывается в деревьях, то появляется. Порой ему приходиться бежать, чтобы не потерять ее в туманном призрачном лесу. Куда идет эта молчаливая бледная девушка, с которой его так неожиданно связала судьба? Он ничего не знает о ней, они едва обменялись десятком обыденных слов…

Окума мелькала то за одним деревом, то за другим. Нагибалась, срывая какие-то травинки, стояла, слушая утренние звуки леса. И каждое ее движение отзывалось в сердце Бенгира, говорило с ним таинственным языком…

Уже скоро солнце поднимется. Пройдет эта ночь рая.

Окума повернулась, возвращается, проходит мимо него, глубоко заглянув ему в глаза.

Вернувшись, она крепко засыпает рядом с отцом… Таким сном на заре спят дети».

…Не сговариваясь, мы с Арифом Рагимовым одновременно закончили свои дипломные сценарии, первые в своей жизни полнометражные сценарии и, совершенно опустошенные, будто перенесли какую-то болезнь, маялись по коридорам общежития и институтских аудиториях. Работы свои мы сдали Мастеру и с тихим ужасом ждали приговора. Впрочем, наши сценарии давно уже были ею «просвечены рентгеном», она знала вдоль и поперек наши сюжеты, потому что редактировала словесные ляпсусы, выправляла неуклюжести на стыках эпизодов.

– Пошли в общагу, – сказал мне Ариф после занятий. – Улан тоже закончил сценарий, надо помочь ему перепечатать. Я буду складывать бумагу с копиркой, а ты вслух начитывать. Только ты не смейся, когда будешь читать, Ленин у него балдежный получился. Как бы Дымшиц не придрался…

Перепечатку «ленинского» сценария Улана мы закончили к четырем часам утра и в честь этого решили пойти на Красную площадь. Пошарили по карманам, собрали мелочь, взяли такси и немедленно оказались на безлюдной Красной площади. Свежий воздух дразнил своей бодростью. И, дурачась, мы замаршировали вокруг лобного места, с водохновением выкрикивая величественные слова:

– Это есть наш последний и решительный бой!..

Защита диплома прошла успешно. Мы выглядели непривычно нарядными – май месяц, а на нас костюмы и галстуки. Для такого случая мне одолжил свой костюм Сакен Нарымбетов, завершавший к тому времени уже второй курс обучения.

По очереди мы выходили на трибуну и «защищались». Было это вполне солидно. Председателем Государственной экзаменационной комиссии был почтеннейшего вида обрусевший грузин, известный сценарист Михаил Папава. По вопросу, который он задал в растерянности, когда я с трибуны кратко изложил тему и идею своего дипломного сценария, стало понятно, что он не знаком с моей работой:

– Что и корейцы устанавливали советскую власть?

Я не выдержал и глупо засмеялся. Засмеялась и вся экзаменационная комиссия вместе с моими сокурсниками, что сидели тут же в аудитории…

 

Эпилог.

Уже более двадцати лет не вижу Лилю, не слышу ее голоса.

Недавно, в сентябре 2005-го года в Алматы проходил Международный кинофестиваль «Евразия». В качестве почетного гостя была приглашена Роза Моисеена Цырульник, всю жизнь проработавшая на киностудии «Казахфильм». Ее кинематографическая карьера началась с должности рядового бухгалтера и закончилась бессменным заместителем директора киностудии по финансовой части. Выйдя на пенсию, Роза Моисеевна уехала на свою историческую родину, в Израиль. Много счастливых минут она пережила в эти фестивальные дни в Алматы, встречаясь со своими учениками. И мы, как административные работники, так и бедолаги из творческого цеха, бросали все, лишь бы встретиться и пожать руку «мамы Розы».

Прощаясь, я попросил Розу Моисеевну найти Лилю, она в Израиль уехала. Девичья фамилия Рубинович, дочь зовут Мариной. И сообщить ей мой алматинский адрес.

– Обязательно! – пообещала Роза Моисеевна.

И я жду вестей из Израиля.

 

***

 

г. Алматы, февраль-ноябрь 2005 г.