Глава тридцатая
Уже второй день Ен Тхя ходил в приподнятом настроении. В последнее время его постоянно одолевала тоска по родным местам, по отцу, брату, дяде, даже по малышам-племянникам, которых он почти не знал. Остальные мысли и чувства были словно заморожены: теперь, после того как ему сказали, что в следующую субботу, то есть через пять дней, их, юхаксян, отправят на полумесячную побывку домой, на родину, все будто оттаяло в нем. Он прикинул, что как раз может так получиться, что отец приедет в Пхеньян на слет передовиков производства, о чем писал старик в последнем письме. «А если сроки не совпадут, может, отца отпустят на несколько дней раньше. Все же ведь Герой Труда», – не без самодовольства подумал парень. – Надо заранее дать телеграмму, чтобы там рассчитали все по дням: самому юноше ехать в город Ким Чак – потеря драгоценного времени на дорогу. Да и вообще ему не хотелось посещать места своего детства, встречаться с друзьями. Только родные. И никто больше не нужен. Он сам удивлялся произошедшим с ним переменам. Но чувствовал, что где-то что-то в нем надломилось, и он стал совсем не тем, кем был еще недавно. Что послужило причиной тому? Убитые им молодая женщина и ребенок? Самоубийство Ок Сир? Сознание того, что бывшие друзья-товарищи открыто отвергают его, считая предателем и провокатором? Он не хотел копаться в себе, что-то выяснять. Наверное, все вместе взятое. Что ждет его завтра, в будущем, он не знал и не хотел знать. Но лишь одно чувство никогда не изменяло ему – это гордость за себя. Несмотря ни на что, он был до конца верен долгу – перед вождем, партией и родиной.
С утра, как и запланировал, Ен Тхя отправился в Министерство путей сообщения, чтобы встретится со знакомым парнем Мишей Белым, который, кстати, был покрыт густой зарослью иссиня-черных волос. Отец Миши работал в управлении, контролирующем движение поездов по всей стране. Там знали и расписание поездов сопредельных стран, чтобы стыковать движение из советских составов. Ен Тхя попросил Мишу узнать у отца, какой поезд пойдет до границы с Китаем в субботу и когда прибудет на станцию Манчжурия. И можно ли рассчитывать на каком поезде и когда прибудет в Пхеньян.
– Ну и задал же ты головоломку, – выслушав его путаные объяснения, почесал в затылке Миша. – Зачем это тебе? Какую-нибудь диверсию хочешь устроить? – неуклюже пошутил он.
Помрачневший Ен Тхя, которого покоробила шутка Белого, потому что невольно напомнила поездку в Минск, объяснил, что хочет дать телеграмму отцу в Пхеньян, чтобы тот встретил. Но не знает номера поезда, дату и время прибытия.
– Д-да-а… – протянул Миша. – Ладно. Подожди меня здесь.
Битый час слонялся Ен Тхя перед входом в Министерство. Наконец Миша появился с листом бумаги с хорошую простыню. Вся она была испещрена цифрами и буквами.
– Ну, ты дал жару, – произнес Белый, делая вид, что отдувается от усталости. Считай, все управление билось целый час над твоей задачей. На, держи. Если что-нибудь поймешь, считай, повезло. Я же ни бум-бум, хотя две тетки разжевали мне и затолкали в рот. Но бесполезно. Как говорится, я сделал все, что мог. Пока!
Устроившись в сквере на скамейке, Ен Тхя стал разбираться в тайнах движения поездов, стыковки и расстыковки, но, так ничего и не поняв, отправился на центральный телеграф и дал телеграмму с указанием лишь даты отправления из Москвы. И дописал: «О прибытии в Пхеньян телеграфирую из Синидю».
Удовлетворившись этим, он отправился в посольство, чтобы предложить свои услуги в организации отправки нескольких сот юхаксян на родину. Дел там было невпроворот. Нужно было уведомить каждого явиться готовым к поездке в субботу в такое-то время. Взять с собой только необходимое. Ничего лишнего. Учебники, конспекты оставить, так как к началу учебного года все вернутся и продолжат занятия. Можно взять небольшие сувениры для родных, но так, чтобы не загромождать вагон. Для контроля были мобилизованы все председатели первичных партийных организаций и партячеек. Но во ВГИКе Юн Сек Вона не было и потому ответственное задание было поручено Ен Тхя.
У входа в посольство было людно и шумно. Там, где собирается молодежь, тихо не бывает. Подошедший Ен Тхя кивком головы или рукопожатием здоровался со знакомыми юхаксян. Таких оказалось не так уж мало и потому он медленно продвигался вперед, чтобы добраться до входа в здание. Его окликнула девушка, как будто знакомая и в то же время он точно не помнил кто она.
– Привет, Ен Тхя, – подошла знакомая незнакомка. –Ты что же меня не помнишь? – довольно игриво начала она разговор. – Я Хе Чун Бок из медицинского. Вспомнил? Ну, наконец-то! Послушай, хочу с тобой поговорить, только тут шумно, давай отойдем в сторонку. Во-он туда, – и она указала на крохотный скверик наискосок от посольства. Там никто не помешает.
Ен Тхя не хотелось ни с кем разговаривать, тем более с девушкой и, как видно, конфиденциально. Но ничего не поделаешь. Он так воспитал себя, и потому понуро побрел за Чун Бок.
Девушка начала с места в карьер.
-Ты, Ен Тхя, вхож в посольство, у тебя там связи. Скажи, ты не слышал, нас собираются возвращать сюда продолжать учебу или оставят в Пхеньяне, а еще хуже – отправят на перевоспитание в деревню? – Хоть вопрос был задан небрежно, но чувствовалось, что он весьма беспокоит девушку.
– С чего ты взяла? – в парне стала закипать злость, – кто тебе сказал такое?
– Да вот, говорят, – смешалась Чун Бок.
– Нет, ты скажи, кто именно?
Девушка была не рада, что завела разговор с этим ненормальным, который уже почти кричал на нее.
– Да хотя бы ваш Ли Сын Гу, – все еще старалась поерепениться она. – Кстати, отчего в последние дни его не видно, не знаешь? Ни его, ни его подружки Ирины? – Чун Бок старалась отвлечь Ен Тхя от своего вопроса и видела, что это ей как будто удавалось.
– Ирина? Какая Ирина?
– Как какая? Казакова. А ты что, не знал, что они уже давно гуляют?
– Странно… – Ен Тхя вспомнил, как однажды он зачем-то пошел к Ким Сун Ок. Подошел к двери и постучался Никто не ответил. Он машинально потянул за ручку, дверь подалась, и он увидел целующихся на койке Сун Ок и Сын Гу. Те были так увлечены собой, что не слышали стука и не заметили появившегося на пороге Ен Тхя. Он же, смутившись, отступил назад и прикрыл дверь. Первым порывом было возмущение. Воспитательница сына великого Ким Ир Сена и занимается такими делами!!! Но, поостыв, рассудил, что и она человек. Только недоумевал, чего это его однокашника Сын Гу потянуло на старуху? В таком возрасте тридцатилетние уже кажутся старыми. Но он так и думал, что к концу семестра Ли и Ким объявят о свадьбе. А тут какая-то Ирина Казакова.
– Ну, я пошла? – с кротостью сиамской кошки промяукала Чун Бок и бочком, как бы незаметно постаралась прошмыгнуть мимо Ен Тхя. Но тот успел схватить ее за руку и жестко спросил:
– Так если б была возможность, то ты постаралась бы остаться здесь и не возвращаться на родину?
– Что ты, что ты, у меня и в мыслях такого не было! – залепетала девушка, стараясь вырвать руку из цепких пальцев парня. – А вот Сын Гу, по-моему, готов удрать куда угодно, только бы не ехать в Пхеньян…
На этот раз уловка ей не удалась.
– Какие же вы все дряни! Так и норовите продать родину. Как крысы, готовы копаться там, где отбросы пожирнее да послаще. Иди прочь отсюда. Будь на то моя воля, я б таких, как ты, насильно отправлял в Южную Корею. Вы бы там узнали, почем фунт лиха! – и он с силой отбросил от себя руку девушки. А та, радехонькая, что легко отделалась, быстро зашагала прочь, потирая запястье.
После «артподготовки», проведенной посольством, к поезду пришли все юхаксян, с которых взята подписка. Лишь несколько человек оставались в Москве. Это очень настораживало многих, но что они могли поделать?!
Чун Бок накануне отъезда забежала в общежитие к Сун Ок. Та оказалась на месте. Сидела за столом, обложенная книгами и конспектами. Но шел уже двенадцатый час, а лежащая перед ней стопка бумаг оставалась подозрительно чистой.
– Ах, ах! – всполошилась Сун Ок, завидев подругу, – столько дел, столько дел, так не хватает времени! Уже исписала гору бумаги, но все мало.
– Что ты такое пишешь?
– Да понимаешь, деканат предложил мне написать диссертацию и защитить кандидатскую…
– Без высшего образования и кандидатскую?!
– А что тут такого? Бывают и исключения. Защита у меня должна быть по моему сценарию о детстве и юности нашего любимого вождя товарища маршала Ким Ир Сена. Работа всем понравилась.
– Кому именно?
– Да всем.
– Знаешь, произошел такой случай. Один злой начальник уволил с работы подчиненного. Тот пошел и с телефона-автомата позвонил, и, когда начальник взял трубку, сказал: Ты дурак!» «Кто говорит?» – завопил тот. «Все говорят», – ответил обиженный и повесил трубку.
– Ты это к чему? – не поняла Сун Ок и тут же перешла на другое. – Ой, какая ты счастливая! Да и все вы. Едете на родину, в теплые ее объятия. Как бы мне хотелось тоже поехать с вами. Но что поделаешь? – и она взглянула на стол. – Видишь, как у меня неудачно сложилось? Но ничего. Раз партия сказала надо, перетерплю. Получу диплом, защищусь и приеду к вам, тогда уже навсегда.
– То есть, как это вернешься к нам?! – навострила ушки Чун Бок. – Нас же отправляют всего на две недели. К началу учебного года мы должны быть здесь. Как смертельно больные хватаются за соломинку надежды, почти уговаривая врача сказать, что еще не все потеряно, так и Чун Бок хотела услышать хотя бы от Сун Ок, что юхаксян еще вернутся сюда.
– Конечно-конечно, – заволновалась Сун Ок. – Я просто оговорилась. Все будет в порядке. Там проведут собрание, проверят вас, вашу лояльность и честность перед родиной, а потом привезут назад. Может быть, не всех…Могут найтись такие, как Хон, Юн и другие отщепенцы.
– Да, конечно, конечно, – Чун Бок совсем пала духом. Она чувствовала, что слова подруги лживы насквозь. Впрочем, как всегда…
Чун Бок стояла в группе юхаксян и смотрела в объектив фотоаппарата одного из студентов с операторского. Тот решил запечатлеть всех в последний раз на перроне Ярославского вокзала. «В последний раз…» Когда Чун Бок услышала это, сердце ее болезненно сжалось. Как бы эти слова не стали вещими. Поэтому мордаха ее была отнюдь не такой радостной, как у большинства, душу которых не грыз червь сомнения. Нет, девушка не боялась самого возвращения на родину. Она соскучилась по родным, по местам своей юности, по природе – красивейшей и неповторимой, по самому воздуху, по весне, насыщенной ароматом расцветшей вишни, по реке Тэдонган, по улицам Пхеньяна, по всему тому, что и называется Родиной. Но она предполагала, что ждет их, юхаксян, по приезде. Там действуют по принципу, если завелась паршивая овца, надо уничтожить все стадо.
На перроне к Ен Тхя подошел незнакомый кореец и, спросив имя, предложил:
– Давайте, поедем в моем купе, в спальном вагоне. Никто не будет мешать. Дело в том, что я научный работник и не выношу шума и слишком разговорчивых спутников. Наша молодежь поедет в трех вагонах, мне могут «подсунуть» или кого не нашего или… Ну, сами понимаете. Вы же человек умный и смышленный, даром, что молодой. Мне вас так отрекомендовали в нашем посольстве. Нам будет спокойно и комфортно. Я уже вижу, что не ошибся в вас. Согласны? Вот и хорошо. Пойдемте, покажу наши места, – и он прошел вперед, крепкий, выше среднего корейского роста, с твердой пружинящей походкой, мало похожий на научного работника.
Войдя в купе, Ен Тхя ощутил давящее чувство тревоги, вся остановка была, точно такой же, как тогда, когда отправлялся в Минск.
«Проклятые воспоминания! Оставят ли они меня когда-нибудь?!» – с ожесточением подумал он.
– Что-нибудь не так? – предупредительно спросил незнакомец, заметив легкую оторопь на лице будущего спутника.
– Нет-нет, все в порядке. Я хотел спросить вас товарищ…
– Вот болван! – стукнул себя по лбу незнакомец. – Я же еще не представился! Что вы могли подумать обо мне, неотесанном мужлане. Простите меня, если можете. Меня зовут Ир, фамилия Сон, значит Сон Ир, доктор наук, возглавляю один из институтов Академии наук. Называю все свои регалии для того, чтобы вы поняли, что я не недоучка, а нынешний случай – просто прокол с моей стороны. Предотъездовская суета. А главное – очень боялся, что попадется не тот спутник. Ведь не два-три часа ехать, а чуть ли не неделю. Надеюсь, что мы так сойдемся, что и после пересадки будем вместе, не так ли?
Прозвенел первый предупредительный звонок, оповещавший, что провожающим пора покинуть вагоны, а отъезжающим занять свои места у окон, чтобы знаками, кивками и довольно глупыми улыбками продолжать ничего не значащий перронный разговор. Но вышедших проводить юхаксян было до смешного мало. Всего несколько человек. Это объяснялось тем, что в посольстве предупредили не предавать широкой огласке отъезд юхаксян в Корею. Тоже мне событие – Как уедут на две недели, так и приедут. Никто и заметить не успеет. Поэтому после второго звонка платформа опустела, и когда поезд тронулся, никто не кинулся догонять последний вагон, как бывает почти всякий раз.
Сначала мимо окон стали проплывать серые громады привокзальных построек, и в глазах рябило от словно оживших отполированных до белизны рельсов, змейками мчащихся мимо, а то вдруг начинающих переплетаться с другими себе подобными, и, глядя на них, начинаешь опасаться, не перепутал ли чего диспетчер, не уйдет ли твой состав совсем в другую сторону. Но вот стук колес участился, и мимо полетели березовые перелески, и вдруг, точно поезд вырвался из тисков, открылись бесконечные просторы колосящихся полей с приветственно качающимися набухшими колосьями.
Скорее всего от уверенности, что покидает эти места ненадолго, Ен Тхя не испытывал никаких эмоций. Он смотрел в окно лишь потому, что больше некуда было смотреть – его спутник вышел куда-то – и возникающие пейзажи вызывали в нем чуть больше интереса, чем картины за окном автобуса, на котором ежедневно ездил в институт. Здесь даже было скучнее – поля, поля с изредка появляющимися тракторами да машущие внизу насыпи детишки. Однообразие перестука колес нарушало лишь громыхание, когда поезд пересекал мосты или мостики, да скрип деревянной обшивки купе.
Зато мысль, что с каждым поворотом колеса он все ближе приближается к родине, хотя до нее было еще ох как далеко, наполняла юношу тихой радостью. Он уверял себя, что события последнего времени убили в нем все живое. Оказалось, что нет. Его кидало в жар при одной мысли, что пройдет несколько дней, и он вновь увидит ломкие скалистые вершины гор, по склонам которых раскиданы прямоугольные чеки рисовых полей, услышит родную речь и не вперемешку с русскими словами, как стали теперь говорить между собой юхаксян, а ровную плавную нараспев. Так могут говорить только корейские женщины. Его умиляли даже воспоминания о неповторимом запахе корейской квашеной капусты кимчхи и вяленых кальмаров. Все это было мило и дорого. Наверное, это и была ностальгия, о которой он много слышал, но думал, что сам никогда ее не испытает.
Путь по России, а после и по Китаю прошел однообразно, но и незаметно. Они много беседовали с Сон Иром, который оказался удивительно интересным человеком. Он очень много знал, разбирался в литературе, искусстве, свободно говорил на английском и немецком. Правда, по-русски у него получалось неважно – не давалось произношение, и доктор с восхищением слушал, как беседует с проводницей Ен Тхя. Порой они часами не разговаривали, один созерцая проплывающие за окном картины, а второй – уставившись в потолок. И странное дело, когда Ен Тхя смотрел в потолок, он каждый раз невольно останавливался на круглой ручке вентилятора, от которой не мог отвести взгляда, и ему становилось до тошноты и слез плохо. Он старался делать так, чтобы его спутник не заметил этих приступов, а тот или действительно ничего не видел, или только делал вид.
Наконец настал долгожданный день. Они пересекут границу и окажутся на родине. Что ни говори, а настроение у всех было приподнятое, неестественно возбужденное, смеялись невпопад, неуместно шутили. Как женихи в день бракосочетания. В пути Ен Тхя довольно часто ходил в соседние вагоны. Правда, избегал вгиковцев, которые относились к нему настороженно и не особенно доброжелательно. «Ну, и черт с ними!» – решил он и завязал дружбу с ребятами из технических вузов.
Утром, когда до границы оставалось не больше часа езды, он отправился в общий вагон. В такие минуты невозможно было оставаться одному. За ним увязался и Сон Ир, одетый в свой прекрасный светлый костюм. Все сидели притихшие, прильнув к окнам. После длительной остановки с проверкой документов и других формальностей на китайской станции Андунь поезд тихо, словно боясь нарушить торжественность момента, взошел на мост через реку Амнокан и гулко застучал.
Серьезные китайские пограничники стояли навытяжку перед проходящим составом, стараясь не смотреть в окна, к которым прилипли приплюснутые носы. Стальные фермы моста тенью пробегали по лицам. Тишина в салонах стояла такая, будто все одновременно онемели. И вдруг раздался взрыв радости, восторга, восхищения. За окнами появился первый корейский пограничник. Он стоял, приложив руку к козырьку, и не мог сдержать улыбки, глядя на разинутые в радостном крике рты, смеющиеся и плачущие глаза, машущие руки. Но все это происходило, как в немом кино. Слышен был лишь перестук колес.
Шум и крики внутри вагона нарастали. И вместе с криками волна безграничного душевного подъема накатывалась на пересекавших границу родины. И как тогда, четыре года назад, внезапно влетел чистый девичий голос:
«Имя вождя цветет, как алых роз букет,
Он, словно солнце, улыбается нам всем.
Свой народ путем борьбы и побед
Ведет Ким Ир Сен!
Свой народ путем борьбы и побед.
Ведет Ким Ир Сен!»
Все пели стоя с таким подъемом и энтузиазмом, что если бы можно было этот настрой превратить в энергию, не один десяток дней крутились бы турбины электростанций страны.
Когда на станции в вагоны вошли пограничники и таможенники, на них набросились, как пчелы на мед. Девушки, позабыв о традиционной скромности, обнимали и целовали сконфузившихся военных. И те, поняв, что едут юхаксян, не стали ничего проверять и досматривать, стараясь поскорее ретироваться от такого горячего приема.
Когда пришла первая телеграмма от Ен Тхя из Москвы, отца его в Пхеньяне еще не было. Он лежал в больнице у себя в Ким Чаке. В последнее время старик совсем сдал. Сказывалась напряженнейшая работы с горячим металлом, да и годы уже были не те. Не зря же сталевары уходят на пенсию чуть ли не на десяток лет раньше остальных тружеников. Но Пак Сен Чен не хотел сдавать позиции. Не той он породы, чтобы отступать перед какими-то болячками. Вот и в этот раз, пролежав на больничной койке с неделю, он сбежал домой от шприцов и таблеток, тем более что вот-вот в столице должен состояться слет передовиков, на который он непременно должен попасть. Это дело чести. Да и Ен Тхя к тому времени может подъехать. Вот радости было б!
Дядя Ен Тхя, неожиданно сделавшись секретарем Союза художников Республики, стал потише и уже не произносил крамольные речи. Он стал важным и медлительным, ходил с портфелем в неизменном френче – униформе партийных и государственных чиновников в подражание великому вождю. Телеграмма племянника произвела небольшой переполох в дядиной семье. Было решено прежде всего уведомить отца, что Ен Тхя прибудет в середине августа. Несмотря на неважную связь, дядя сумел связаться с братом по телефону и все объяснил. И дня через четыре Пак собственной персоной появился в Пхеньяне. А через два дня была получена телеграмма уже из Синидю: встречайте такого-то, поездом таким-то. Ен Тхя.
Тут же на семейном совете было решено, что встречать выйдут сам Пак Сен Чен и дядя, а оставшиеся дома будут готовить праздничный обед.
С вечера старик вытащил все свои ордена и медали и поручил ребятам довести их до блеска, особенно звезду Героя труда.
Чередой пошли туннели.
– Как, наверное, трудно было пробивать эти дыры в скалах, – заметил Ен Тхя.
– Вы совершенно правы, молодой человек, – согласился Сон Ир, – оторвавшись от чтения газеты «Нодон синмун», которую он купил на одной из остановок. – Не случайно раньше на этих работах использовался только труд рабов. Древние римляне рыли подземные переходы к гробницам, чтобы те были недосягаемы. А вот к востоку от Рима был прорыт туннель длиной в пять и шесть десятых километра для осушения озера Фучино. Его строили тридцать тысяч человек в течение десяти лет. Представляете, сколько людей погибло при этом?! – профессор немного помолчал, как бы давая собеседнику прочувствовать масштабность строительства и гибели рабов. – А вот самый длинный туннель в мире тянется около пятидесяти четырех километров и соединяет японские острова Хонсю и Хоккайдо. «Туннель под Ла-Маншем несколько короче – около пятидесяти километров.
– Как много вы знаете, доктор! – Ен Тхя иначе и не называл Сон Ира. И, главное, по всем отраслям. Я вчера был поражен вашими знаниями в области энергетики. Мы так и не успели договорить, а мне хотелось узнать, на самом деле до сих пор нигде в мире еще не придумали эффективного использования ветра или, скажем, силы морских приливов и отливов для производства электроэнеогии? Для нашей страны это очень важно. Не случайно наши ученые говорят, что при таком размахе промышленного строительства и развития ирригационной системы в сельском хозяйстве скоро энеогии, вырабатываемой небольшими гидроэлектростанциями, будет недостаточно.
Сон Ир как-то странно, даже с сожалением смотрел на горячо излагавшего свои мысли юношу.
– Молодой человек, из вас вышел бы незаурядный ученый, и вы могли бы приносить огромную пользу народному хозяйству нашей страны. И что вас потянуло быть кинооператором? Очень жаль..
-Я же хотел стать сталеваром, как отец, да вот направили в киноинститут, – нахмурившись, произнес Ен Тхя. Так что, насчет использования ветра и силы волн, может, есть что-либо новое в этом деле?
– К сожалению, нет, – развел руками, будто сам был виноват, профессор. – Ветер, сами понимаете, очень ненадежный помощник. Сейчас он дует, а в следующую минуту его уже нет. А вот на приливы и отливы можно было бы обратить внимание. Вы же, наверное, знаете, что у нас в устье реки Тэдонган один из самых высоких подъемов воды во время морских приливов. Но практика показала, что и здесь невозможно добиться большого эффекта. Например, в устье реки Рона во Франции, где разница между высотой прилива и отлива равна четырнадцати метрам, приливная станция работает со средней мощностью всего сто мегаватт, то есть всего лишь одна десятая от мощности заурядной ТЭЦ. Так что строительство таких станций нецелесообразно.
– Нет, – с восхищением повторил Ен Тхя, глядя на собеседника, как на божество. – Так много знать! И как голова вмещает столько знаний?! – и юноша даже дотронулся до головы профессора.
– Как это ни парадоксально, юноша, но когда человек слишком много знает, он становится опасен, – грустно произнес Сон Ир.
Эти слова отчего-то неприятно кольнули Ен Тхя.
– Я не совсем понимаю смысла ваших слов, – проронил он, хмурясь.
– Не обращайте внимания, – рассмеялся профессор. Это так шутят в нашем ученом мире, – в смехе Сон Ира послышалась какая-то фальшь.
– «Странные шуточки у ученых», – подумал Ен Тхя, но промолчал, боясь обидеть спутника, которого зауважал с первых минут знакомства.
– Кстати, мы говорили о Тэдонган, пойду спрошу, когда будем проезжать реку Ченченган. Там же в войну шли жесточайшие бои, много погибло и моих друзей. – Сон Ир вышел и вернулся минуты через три. – Черт, не повезло, – с видимой досадой произнес он. – Ченченган будет в самую ночь. Ничего не удастся увидеть. Ну, да ладно, в следующий раз, может, специально сделаю там остановку.
А поезд бежал по стальным рельсам, с каждой минутой приближаясь к Пхеньяну.
Вечером Сон Ир долго курил в коридоре, выпуская дым в узкую щель окна. Дверь в купе была открыта, и профессор видел, как Ен Тхя укладывает вещи в сумку, чтобы к утру быть готовым. Парень зачем-то несколько раз вытряхивал все на диван и затем вновь укладывал, но, видимо, в другом, только ему понятном порядке. Наконец, покончив со сборами, юноша повесил сумку на крючок и отправился в туалет умыться перед сном. Ученый краем глаза наблюдал за манипуляциями студента, хмыкал под нос и закуривал новую сигарету.
Вагон затихал. Там и здесь с легким грохотом задвигались двери, в коридорчике приглушили свет. Сон Ир тоже стал готовиться ко сну. Тихо войдя в купе, он затворил дверь и прислушался. С дивана, на котором лежал Ен Тхя, доносилось мерное посапывание. Профессор, не раздеваясь, лег на свое место и, закинув руки за голову, задумался. Прошел час, второй. Казалось, Сон Ир крепко уснул, но как только в коридоре послышалось легкое шевеление, он тихо поднялся и беззвучно откатил дверь. За ней стояли двое крепких мужчин. Ученый кивнул на спящего Ен Тхя и направился в сторону тамбура. Он слегка вздрогнул от ворвавшихся в открытую дверь лязгающих звуков, но в следующий момент уже подошел к выходу из вагона, поднял железную крышку, скрывающую ступеньки и, достав из кармана железнодорожный ключ, отпер дверь. В лицо пахнуло свежестью ночи, стал тише стук колес. Профессор вдохнул полной грудью и прислонился к стенке в ожидании.
Вошедшие в купе мужчины плотно закрыли за собой дверь. Стоявший у входа щелкнул выключателем и, сорвав с крючка сумку Ен Тхя, накинул ремень на свое плечо.
От яркого света, ударившего в глаза, парень зашевелился и, вздохнув, повернулся на бок. Подошедший к нему второй мужчина потряс юношу за плечо. Ен Тхя открыл глаза и хотел что-то спросить, но незнакомец быстро зажал ему ладонью рот, а правой рукой нанес резкий удар в солнечное сплетенье. Ен Тхя задохнулся, но продолжал хрипеть. Еще один удар под дых, и парень потерял сознание. Мужчины подхватили бездыханное тело, быстро и ловко протащили по коридору и вынесли в тамбур. В этот момент колеса поезда застучали по мосту через Ченченган. Эхо, отскакивая от металлических ферм, больно ударило по ушам. Казалось, тысячи барабанов забили тревожную дробь. Дождавшись просвета между фермами, незнакомцы одним рывком выкинули тело Ен Тхя наружу. Тело пролетело над перилами, зацепилось ногой за столб с тусклым фонарем, на какое-то мгновенье замерло в воздухе, а затем стремительно полетело вниз. Никто не слышал всплеска и не видел, как черные воды Ченченгана поглотили Пак Ен Тхя. Вслед за ним полетела его сумка, на самый верх которой юноша положил подарки отцу, дяде и его жене с детьми.
– Это уничтожьте. Здесь его паспорт, студенческий билет, удостоверение и партийный билет. С этим пришлось повозиться, вытаскивая из кошелька на груди. Придумал же кто-то так носить партдокументы, – и профессор, отряхнув руки, пошел в купе. Теперь он разделся и лег на диван, повернулся на правый бок. На левом уже не мог: сразу становилось душно и начинало колотиться сердце. Засыпая, он подумал: «Сволочи, высококлассного разведчика заставляют заниматься такими грязными делами. Им повезло, что я был проездом из Берлина, а так кто бы всю дорогу следил за этим юнцом. Молокосос, молокосос, а знал слишком много. Я же сказал ему, что человек, знающий слишком много, становится опасным… – и тут же провалился в глубокий сон. Годы работы в разведке приучили его мгновенно отключаться, когда была такая возможность.
Пак Сен Чен стоял на перроне в одиночестве, удивленно озирался, так как предполагал, что все будет забито встречающими. Даже брат, дядя Ен Тхя не смог приехать, в последний момент его вызвали в ЦК партии. Стоять долго было тяжело – грудь оттягивали ордена и медали. Пак отошел от края платформы, всматриваясь вдаль, – не покажется ли долгожданный поезд. Затем присел на бетонную скамью у столба, подпирающую двускатную крышу. Время шло. Стал накрапывать дождик. Поезд явно запаздывал. Старик посмотрел на наручные часы с портретом Ким Ир Сена, врученные знатному сталевару в день сорокалетия великого вождя. Уже полчаса, как состав должен был прибыть, а его все нет.
Наконец вдали послышался протяжный гудок паровоза, и вскоре к перрону подкатил какой-то куцый состав. Из вагонов стали выходить пассажиры, но среди них не было ни одного юхаксян. Пак Сен Чен растерянно смотрел на проходящих мимо людей, некоторые из которых с любопытством рассматривали «иконостас» на груди старика. Решившись, сталевар остановил мужчину в шикарном светлом костюме и располагающим выражением лица.
– Скажите, пожалуйста, милейший, вы не встречали случайно в поезде юхаксян по имени Пак Ен Тхя? Это мой сын. Я вышел встречать и вот… – и он повел взглядом по пустеющему перрону.
– Нет, уважаемый, не видел я такого студента. К сожалению, ничем не могу помочь, – с любезной улыбкой ответил незнакомец и с почтительным поклоном удалился.
Растерянный старик постоял еще некоторое время, и когда перрон вовсе опустел, понуро пошел к выходу вокзала. Дождь усилился. Пак Сен Чен озабоченно посмотрел на небо и на свою грудь, достал из кармана сложенную газету «Нодон синмун», на первой полосе которой был портрет Ким Ир Сена в маршальской форме. На лице вождя играла легкая добрая улыбка. Сталевар повертел газету и прикрыл ею грудь, но так, чтобы портрета маршала не было видно. Войдя в помещение вокзала, он бережно сложил газету и спрятал в карман, затем вытащил кусок фланелевой тряпки и стал осторожно оттирать капли дождя сначала с геройской звезды, а затем с орденов и медалей.
