Глава третья
Обычно день Ен Тхя начинался с прочитки газеты «Нодон Синмун» – органа ЦК Трудовой партии Кореи. Пока он был председателем демсомольской ячейки, это было необходимо. Перед началом занятий он рассказывал одноклассникам, о чем сегодняшняя передовая статья газеты, какие важнейшие события происходят в стране, к чему призывает партия и правительство. Но в последние месяцы он стал отвыкать от этой привычки и лишь изредка заглядывал в газету, каждый раз с внутренним содроганием, так как боялся увидеть что-либо об отце, дяде или даже о себе самом. Ничего хорошего парень, конечно, не ожидал. А ведь было время, когда о передовом сталеваре и о нем, как примерном демсомольце, нет-нет да появлялась заметка. Однажды даже напечатали его фотографию. Это когда он вынес из горящего детского сада портрет любимого вождя Ким Ир Сена.
Но утром после того страшного дня, когда Корольков чуть не застрелил сына вождя (теперь он почему-то был уверен, что Герман целился в мальчика), несмотря на страшную головную боль, Ен Тхя, лишь продрав глаза, сразу же схватился за газету. Он тщательно обследовал все четыре страницы, отыскивая что-либо о вчерашнем происшествии. Но, естественно, о злополучном выстреле не было ни слова. Юноша не знал, что о таких ЧП официальная печать никогда не сообщает.
Ен Тхя отложил газету. Он был огорчен, что еще не разоблачили виновника происшествия, а с другой стороны, им овладело чисто человеческое чувство облегчения. Он понимал, что дело не ограничилось бы арестом лишь Королькова. Сразу же стало бы известно, что при всем этом присутствовал он, Пак Ен Тхя, сын предателя, и ему оказалось бы несладко.
Во второй половине дня, немного оклемавшись, он отправился в Дом офицеров, доживавший свои последние дни. Двадцать пятую армию выводили, и не для кого было крутить кинофильмы. Так что помощник киномеханика оказался не у дел и сейчас отправился прощаться с дядей Васей. Тот, как всегда, был чуть навеселе и, расчувствовавшись, долго обнимал и лобызал парня.
– Ты отличный пацан, Жорка, – говорил дядя Вася. – Ты обязательно должен приехать к нам, в Союз. Приезжай сразу ко мне. Я нынче демобилизуюсь и поеду к себе в Пензу. Это недалеко от Москвы. Вот тебе мой адрес, – и он долго выводил на клочке бумаги буквы, которые никак не слушались. – Будешь жить у меня, работать тоже станем вместе, в клубе. Найдем тебе гарну дивчину, устроим веселую свадьбу. Это даже хорошо, что ты кореец. У нас таких нет. Буду показывать тебя за деньги. Перед киносеансами, – и старшина покатился со смеху, часто кашляя и икая.
Ен Тхя тоже расчувствовался. Дядя Вася действительно был добр к нему, но ехать в Пензу юноша не собирался. Он поедет в Москву, в институт. Ен Тхя так свыкся с этой мыслью, что был уверен в реальности ее осуществления.
Но его отчего-то встревожила мысль, что все советские военные уедут из Пхеньяна. И он украдкой спросил:
– А что, сразу все русские уедут из Кореи? И комендатуры тоже? – добавил он после краткой паузы.
– Да нет, части будут вывозиться по графику в течение года. А комендатуры поедут последними. А ты что так забеспокоился? А-а, понятно, не хочется расставаться с дружком, Германом Корольковым? Он-то поедет лишь летом. Еще выпускные экзамены сдавать. А сам полковник и того позже отбудет. – Дядя Вася немного помолчал, что-то обдумывая. – А ты с Германом связи не теряй. Глядишь, и поможет тебе поехать учиться в Союз. У полковника в Москве наверняка есть связи. Сынок попросит – скажет за тебя словечко. Герман-то у них баловень. Единственное дите же, и он добродушно засмеялся. Очень хочу, чтобы ты приехал к нам, человеком стал.
Последняя фраза задела самолюбие Ен Тхя.
– А только у вас человек будет? У нас в Корее национальный кадр самый лучший. Так сказал наш вождь, – запальчиво произнес он.
– Ты чего расхорохорился, как петух?! – удивился киномеханик. – Не хочешь – не езжай. Никто тебя не принуждает. А мне казалось, что ты желаешь учиться с русскии ребятами. Все с крыши смотрел на наших школьников. Поступай, как знаешь. Вольному воля, – и, пожав плечами, закурил беломорину.
– Выйдя из ДОСА, Ен Тхя остановился на площади перед зданием и с грустью оглянулся. С этим местом был связан целый период его жизни. И неплохой. Он услышал смех и голоса ребят, отправляющихся отсюда на автобусах в школу, и даже посмотрел на крышу башни – не высовывается ли из-за парапета черноволосая голова, с завистью наблюдающая за веселыми школьниками. Ен Тхя показалось в этот момент, что это умудренный старик высматривает мальчишку, – так он повзрослел за последний год. Глубоко вздохнув, юноша задумчиво побрел домой.
Опомнившись через некоторое время, Ен Тхя с удивлением заметил, что ноги повели его не кратчайшим путем, как он привык ходить с работы, а куда-то в сторону, а именно – к дому Корольковых.
Ен Тхя не понимал, почему пошел по этой, далекой от его привычного маршрута улице, но продолжал идти, обреченно приближаясь к знакомому дому. Словно в кошмарном сне увидел ворота, через которые проходил десятки раз, в том числе и в тот злополучный день, и привычного часового, казалось встрепенувшегося при его приближении Но вовсе не из-за него солдат забеспокоился. К воротам подкатил додж, и из него вывалилась веселая гурьба мужчин в военной форме и женщин в ярких платьях. Это были русские. Среди них Ен Тхя узнал и полковника Королькова. Ен Тхя обозлился при виде веселой компании. Ему казалось, что полковник и все его родные и близкие должны пребывать, по меньшей мере, в состоянии шока от мысли, что могло бы произойти. Теперь он был уверен, что Герман целился именно в мальчика, а о том, что, кроме него и Королькова-младшего, никто не догадывался, откуда стреляли, Ен Тхя не думал. И, может быть, именно в этот момент в нем созрело решение, которое, видимо, давно бродило в голове. Он круто развернулся «кругом-марш», как их учили на уроках военной подготовки, и зашагал туда, где, как он слышал, находилось здание комитета госбезопасности.
Ен Тхя пришлось долго ждать в закутке бюро пропусков, прежде чем к нему вышел хмурый лейтенант. Вид у того был отчего-то заспанным, но юноша тут же объяснил себе, что контрразведчики по ночам допрашивают врагов народа и потому не высыпаются. Так, по крайней мере, шепотом рассказывали ребята в гимназии. И Ен Тхя подумал: «Как, оказывается, много предателей среди нас!», но тут же сжался, так как сам числился таким.
Вслед за кагэбэшником парень поднялся по стертым ступеням мрачной лестницы на второй этаж и, пройдя по длинному темному коридору, вошел в небольшой кабинет с одним окном. Стол и два стула – вся меблировка комнаты. Да еще со стены прямо в глаза смотрел огромный портрет вождя. Под его строгим взглядом не посмеешь солгать.
– Так что случилось? – раздраженно спросил лейтенант, усаживаясь на стул спиной к окну. – Что за пистолет, что за выстрел? – повторил он слова из сбивчивого рассказа Ен Тхя по телефону, когда юноша просил принять его по важному государственному делу.
По мере того как Ен Тхя рассказывал о случившемся, стараясь не упустить ни одной детали, кагэбэшник бледнел, и настроение его явно портилось. В узких черных глазах проскакивала тоска и досада: зачем ты пришел на мою голову? Сообщение этого юнца было слишком серьезным, но неизвестно, чем все может кончиться. С одной стороны, покушение на сына вождя, а с другой – сын советского полковника, провинциального коменданта. Может такая каша завариться, что не расхлебаешь. И в то же время, если повезет, можно получить внеочередную звездочку и благодарность от начальства. Найденный необычный камень может оказаться золотым самородком или быть предназначенным для твоей шеи.
Выслушав юношу до конца, контрразведчик положил перед ним несколько листов бумаги и ручку: – Теперь напиши все, что говорил, только еще подробнее, если можешь.
Ен Тхя слышал, как лязгнул ключ в замке, но был так взволнован, что не придал этому значения. Да и учреждение такое, что нельзя всякому разгуливать по этажам. Беспрекословно подчиняться приказам – было само собой разумеющимся для него, если это исходило от власть имущих. Если ему говорили, что белое это черное, он старался убедить себя в правоте приказывающего. Видимо, это было следствием особенности исторического развития Кореи. Короли держали своих подданных в вечном страхе и слепом повиновении, японские оккупанты десятки лет жестокими репрессиями внедряли свой порядок. Не очень способствовал раскрепощению духа корейцев и военный диктат Советской армии. Так что Ен Тхя и несколько поколений до него твердо усвоили уроки раболепия.
Лейтенанта не было очень долго. Окно превратилось в темный прямоугольник, чуть подсвечиваемый редкими уличными фонарями. Ен Тхя не смел встать и включить свет. Во-первых, никто этого делать не разрешил, а потом…По правде говоря, юношу одолевали сомнения, а правильно ли он сделал, что выдал Германа? Тот к нему так хорошо относился, познакомил со своими друзьями… Ен Тхя вспомнил, как однажды по его вине чуть не вспыхнул пожар в доме Корольковых. Они попробовали закурить. Для Германа это запрещенное занятие стало, видимо, привычным делом, а Ен Тхя… Мучительно закашлявшись после первой же затяжки, он бросил горящую сигарету в корзину с испорченными оттисками фотографий (дело происходило все в той же фотолаборатории). Парень выскочил из духоты, глотая свежий воздух, и продолжал кашлять. Внезапно из шкафа повалил черный дым. Растерявшийся в первую минуту Герман, пришел в себя и с криком: «Пожар! Горим!», выбежал в коридор и вернулся с ведром воды. Рванув на себя хлипкую раздвижную дверку, он выплеснул воду в пылающий угол. На крик сбежались мать Германа и шофер Ваня. Сержант быстро сообразил, в чем дело и, притащив еще ведро воды, полностью загасил пожар.
С Аделаидой Ивановной случилась истерика. Она рыдала и кричала на сына, что тот сведет ее в могилу. «Кто это поджег?! Кто поджег, спрашиваю я?», – вопила она, обращаясь отчего-то лишь к Ен Тхя. Тот пришибленно сжался, не зная, что сказать. Но в этот момент Герман подошел к матери и, обняв за плечи, произнес: «Это я, мама, нечаянно. Красный фонарь погас, а я обронил секундомер. Полез его искать и сдуру зажег спичку. Ну и вот…».
Ен Тхя с признательностью посмотрел на товарища. Кто знает, что можно ожидать от этой истеричной женщины! Сдала бы в милицию. Только этого ему не хватало.
Весь ужас своего положения, в которое он мог попасть, не выручи Герман, Ен Тхя осознал лишь вернувшись домой и воссоздав мысленно все происшедшее. И чувство благодарности тогда заполнило его душу. Поэтому теперь, когда он фактически предал своего спасителя, ему было не особенно уютно И казалось, что при свете еще обнаженнее выглядела бы вся гнусность его поступка. Потому и сидел в потемках, чутко прислушиваясь к редким шагам по коридору, замолкающим вдали.
Наконец раздался лязг ключей и яркий свет ослепил юношу. Вместе с лейтенантом в кабинет вошел солидный мужчина в погонах полковника. Он по-хозяйски важно прошагал к столу и уселся на заскрипевший под ним стул. Лейтенант, вытянувшись остался стоять у двери. Ен Тхя в замешательстве тоже поднялся, часто моргая от волнения.
– Вижу, что ты хорошо воспитан в нашем национальном духе, – поощрительно произнес полковник. – Уважаешь старших. Можешь сесть. И вы, лейтенант, садитесь, – указал он на стул у стены. – Так, Пак Ен Тхя, – заглянул он на лежащую перед ним бумагу, – расскажи-ка еще раз все, о чем ты написал здесь, – и похлопал по листам, белеющим на столе. – Только ничего не скрывай. Я знаю, что ты всегда был хорошим демсомольцем, преданным делу партии и нашему вождю, товарищу Ким Ир Сену. Кстати, хочу сообщить тебе радостную весть. Наш вождь товарищ Ким Ир Сен дал объективную оценку деятельности твоего отца во время японского засилия и указал, что Пак Сен Чен, то есть твой отец, был осужден несправедливо. Его выпустили из тюрьмы. Он на свободе и восстановлен на работе. Перед ним даже извинился председатель Сендинского городского комитета партии. Нашей Трудовой партии, – по всему было видно, что полковник любит во всем порядок и говорит так, чтобы не оставалось никаких неясностей. Это подкупало и внушало доверие. – А тебя, Пак Ен Тхя, вновь сделают, то есть выберут, – поправился полковник, – председателем ячейки молодежной организации и даже выдвинут в школьный комитет Союза демократической молодежи. Ну, а теперь рассказывай.
Волна радости и восторга от услышанного понесла юношу, перехлестывая через край души. Он вскочил с места и стал кланяться, сначала полковнику, потом лейтенанту.
– Ты не нас благодари, а нашего мудрого вождя товарища Ким Ир Сена. Он все видит и все знает. Вот и о таком маленьком человеке, как ты, позаботился. Он прозорлив и великодушен. Даже то, что твой отец немного якшался с японцами, товарищ Ким Ир Сен сумел простить и высказал надежду, что Пак Сен Чен будет так же, как и раньше, варить высококачественную сталь. А вот твой друг или кем тебе приходится этот русский выродок, – внезапно помрачнел полковник, – хотел застрелить маленького сына нашего вождя. Это так оставлять нельзя. И от тебя, твоих показаний многое зависит, чтобы предотвратить такие страшные преступления и наказать виновных. Так что ты говори, а вы, товарищ лейтенант, записывайте каждое слово.
Домой Ен Тхя вернулся далеко заполночь. Дверь ему открыл заспанный дядя.
– Ты где это гуляешь так поздно? – бросил он и пошел к себе. Но юноша остановил его.
– Дядя, разве вы не знаете, какая радость посетила наш дом?
Художник встал, будто его пригвоздили. Потом медленно повернулся всем телом и хрипло спросил:
– О какой еще радости можешь говорить ты, малец? Вот уже полгода я сижу без работы. Сегодня приходил квартальный староста и пригрозил отправить в лагерь для тунеядцев, если в три дня не устроюсь на работу. А ты – радость…
– Да нет, что вы, дядя! Сейчас мне в комитете госбезопасности сказали…
– Госбезопасности?! – изумился художник, – так ты там так поздно пропадал?! Что ты забыл у них? Как тебя занесло в эту клоаку?!
– Почему клоака? – не понимая, что означает это слово, но что-то не особенно хорошее, – переспросил Ен Тхя, и вновь червь сомнения зашевелился у него в душе.
– Почему-почему? – взъярился художник. – Неужели ты не знаешь, что это за учреждение?.. Постой-постой. Ты же не ответил, как туда попал. Туда добровольно не идут.
«Ага! – торжествующе подумал Ен Тхя, – вот сейчас я докажу дядьке, что и я не даром сплю на мягкой постели, а не на «камани» (мешок из рисовой соломы), – и парень с напускной небрежностью стал рассказывать, что привело его в КГБ. Но по мере того, как он говорил, его все больше охватывало чувство неуверенности, что он поступил правильно. Может быть, это усугублялось тем, как воспринимал повествование племянника дядя. Художник смотрел на Ен Тхя с все возрастающим изумлением, а в конце концов пришел в такую неистовую ярость, что парень не на шутку испугался. Даже через много лет Ен Тхя не любил вспоминать эту сцену, те обидные слова, которые обрушились на него. Художник так кричал, что проснулись и повскакивали с постелей жена и дети. На дядю не подействовала даже весть о том, что его брат Сен Чен отпущен из тюрьмы и вновь работает сталеваром, а он, Ен Тхя, будет восстановлен в председательстве ячейки Союза молодежи и даже станет членом школьного комитета. Дядя лишь криво усмехнулся и произнес странную фразу: «Когда акула тонет, и прилипалы становятся нужны…». Ничего больше не сказав, он ушел в свою комнату и так хлопнул легкой раздвижной дверью, что та, бедная, выпала из пазов и скособочилась на стене.
Через несколько дней словно какая-то невидимая сила вновь потянула Ен Тхя к дому Корольковых. И, как бывает в плохих фильмах, попал туда в самый трагичный момент. Солдаты загружали студебеккер чемоданами, коробками, узлами. Из ворот дома вышла заплаканная Аделаида Ивановна. Сам Герман стоял у виллиса бледный, похудевший, без прежнего лоска и легкого высокомерия. Синяя школьная форма, всегда ловко сидевшая на нем, была помята и висела мешковато.
Последним вышел полковник Корольков. Он оглянулся на дом, смачно сплюнул, что-то крикнул водителю Ване и, с остервенением запрыгнув на переднее сиденье виллиса, громко скомандовал: «Вперед!».
Ен Тхя шел от дома Корольковых, то и дело останавливаясь, чем вызывал недовольство прохожих, натыкающихся на него. А он останавливался, потому что на ходу несподручно думать. А думать было о чем. На душе муторно, как после доброй порции ликера Германа. Но тогда он знал, что через некоторое время полегчает, а тут… Его угнетало чувство раздвоенности. С одной стороны, он был удовлетворен, даже горд исполнением гражданского долга, долга перед великим вождем товарищем Ким Ир Сеном. А с другой… Мутная волна совершенной подлости подтачивала, казалось, незыблемые устои вдалбливаемой морали.
В конце концов новые идеи в нем одержали верх. Не зря считают, что если человека тридцать дней называть свиньей, то на тридцать первый он захрюкает. А юноше было удобнее считать, что поступил правильно. Таким образом, он освобождался от последних остатков угрызений совести. Теперь Ен Тхя был даже уверен, что Герман целился в бегающего мальчика и лишь по счастливой случайности не попал. И дядя не прав, всячески ругая его. Кстати, за что тот так кричал на него? Ен Тхя вновь внезапно остановился, заслужив очередную порцию брани. Юноша постарался воспроизвести в памяти вчерашний монолог дяди и удивился одной особенности его речи. Тот орал, осыпая бранными словами, но когда начинал говорить о КГБ или народной власти, понижал голос до свистящего шепота и опасливо озирался по сторонам.
«Чего-то боится, – злорадно усмехнулся Ен Тхя. – А раз трусит, значит, не прав. Я же обо всем могу говорить громко… Обо всем ли?» – вдруг поймал он себя на странной мысли и, понурившись, поплелся домой.
